О русском писателе Гоголе и Синайском игумене Иоанне
Четвертая неделя Великого поста посвящена великому святому – преподобному Иоанну Лествичнику. Его сочинение «Лествица» – вершина христианских аскетических писаний. Между тем сильное влияние Лествичника испытала и великая русская литература в лице Николая Васильевича Гоголя. Об этом мы говорим с известнейшим гоголеведом, доктором филологических наук, профессором филологического факультета МГУ Владимиром Воропаевым.
– Владимир Алексеевич, когда Гоголь впервые прочитал «Лествицу»?
- «Лествица» преподобного Иоанна Синайского была одной из любимых книг Гоголя с юности. Есть все основания полагать, что уже в конце 1820-х годов он составил рукописный сборник «Из книги: Лествица, возводящая на небо». Этот гоголевский автограф, довольно значительного объема (на 92 страницах, в восьмую долю листа) и написанный каллиграфическим почерком, до 1938 года находился в Харьковском Историческом музее (бывшем Музее Слободской Украины имени Г.С. Сковороды); дальнейшая его судьба неизвестна.
Поскольку во время Великой Отечественной войны харьковские архивы вывозили в Германию, можно предполагать, что рукопись оказалась в Германии. Дошедший до нас автограф Гоголя, хранящийся ныне в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) и датируемый приблизительно 1843-м годом, включает в себя выписки из «Лествицы» в том переводе, который был издан в Москве в 1785-м году с названием «Лествица, возводящая на небо» (возможно, что Гоголь пользовался и другим изданием этого перевода). Цитаты и реминисценции из нее встречаются в письмах Гоголя первой половины 1840-х годов. По всей видимости, в своих заграничных странствиях писатель имел при себе составленный им рукописный сборник.
На сегодняшний день все дошедшие до нас выписки Гоголя из «Лествицы» опубликованы в последнем томе его полного собрания сочинений в 17-ти томах. Издание вышло в 2009–2010-м годах, когда отмечался 200-летний юбилей со дня рождения Гоголя, по благословению Святейшего Патриарха Кирилла и приснопамятного, почившего уже Блаженнейшего Митрополита Киевского и всея Украины Владимира.
Гоголь был очень начитан в святоотеческой литературе. После его кончины в его бумагах были обнаружены целые фолианты выписок из творений святых отцов и учителей Церкви.
Гоголь был очень начитан в святоотеческой литературе.
– Когда он начал это делать? Тоже ещё в юности?
– Выписки Гоголь делал в разное время. Все дошедшие до нас рукописи духовного содержания также изданы в 17-томнике. Например, целая рукописная книга Гоголя под названием «Выбранные места из творений святых отцов и учителей Церкви». Помимо древних отцов Церкви – Иоанна Златоуста, Василия Великого, Ефрема Сирина, Афанасия Великого, Григория Нисского, Иоанна Дамаскина, Кирилла Александрийского и других – в этом сборнике содержатся также отрывки из сочинений современных Гоголю духовных писателей: святителя Филарета, митрополита Московского и Коломенского, Задонского затворника Георгия и многих других.
Правда, среди них нет Иоанна Лествичника, вероятно, потому, что он и так возил с собой свой конспект «Лествицы». Гоголь провёл в странствиях по Европе, за границей, более 11 лет, и он не имел возможности возить с собой большую библиотеку.
Также у Гоголя есть другая рукопись – «Выписки из служебных Миней», тоже изданная в этом томе. Гоголь прочитал за полгода служебные Минеи и сделал выписки на каждый день. Гоголь прекрасно читал на церковнославянском языке, и это, конечно, отразилось на его понимании русской литературы. В статье «В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чем её особенность», которая вошла в «Выбранные места из переписки с друзьями», он указал на три источника самобытности русской поэзии, из которой должен черпать вдохновение русский поэт. Это народные пословицы, это песни и это слово церковных пастырей (в другом месте статьи названы церковные песни и каноны). Можно с уверенностью сказать, что эти источники имеют первостепенное значение и для эстетики Гоголя. Он писал: «Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рожденье верховной трезвости ума, – который исходит от наших церковных песней и канонов…». Тайна этого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта.
Кстати, ещё одно подтверждение того, что Гоголь собственноручно переписал «Лествицу», я нашел в изданной в 2012-м году книге «Пророки византизма». Это переписка известнейшего нашего мыслителя, писателя и публициста Константина Николаевича Леонтьева с его ближайшим другом Тертием Ивановичем Филипповым. В письме из Санкт- Петербурга 22 февраля 1888 года Тертий Иванович Филиппов пишет Константину Леонтьеву: «С высоты ‟Лествицы”, которая особенно его (т.е. Гоголя – ред.) восхищала и которую он переписал своей рукой, желая глубже запечатлеть в своей памяти её божественное содержание, все его произведения, в особенности комические, естественно, должны были представиться ему в их относительном ничтожестве».
Действительно, Гоголь очень строго относился к своим ранним произведениям, и в предисловии к своему собранию сочинений в четырех томах (единственном прижизненном) пишет, что снисходительный читатель может пропустить весь первый том, то есть «Вечера на хуторе близ Диканьки», и начать чтение со второго.
Откуда Филиппов мог знать, что Гоголь переписал «Лествицу» своей собственной рукой? Дело в том, что в свое время он служил чиновником по особым поручениям при графе Александре Петровиче Толстом, который уже после смерти Гоголя стал обер-прокурором Святейшего Синода. И он мог даже выкупить эту рукопись с переписанной «Лествицей» у графа Толстого. Ведь Гоголь умер в доме графа Александра Петровича Толстого на Никитском бульваре, и оставшиеся после Гоголя рукописи хранились какое-то время там. Потом часть из них была перевезена в Васильевку, матери и сёстрам Гоголя, чем занимался Степан Петрович Швырёв.
Кстати, сам К.Н. Леонтьев тоже был большой поклонник и почитатель преподобного Иоанна Синайского. Он отдавал ему предпочтение перед Достоевским, о чем писал в одном из писем из Оптиной пустыни своему ученику Анатолию Александрову: «Надо доходить скорей до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Достоевский».
– Для Леонтьева это была принципиальная мысль, что Достоевский важен лишь как переходная ступень к отцам Церкви, подлинно святоотеческому учению.
– Да, но ведь это не значит, что Достоевский не нужен. Тот же Гоголь говорил, что культура и литература – это незримые ступени к Христу, поскольку современный человек не способен прямо встретиться с Христом.
Впрочем, вы знаете знаменитый отзыв святителя Игнатия Брянчанинова о Гоголе? Он сказал, что Гоголь во многом заблуждается, движется душевными побуждениями, а не духовными. Поэтому гоголевская книга «издает из себя и свет и тьму».
– Игнатий Брянчанинов про какую книгу Гоголя это сказал?
– Про «Выбранные места из переписки с друзьями». По выходе книги Петр Плетнев отправил два экземпляра друзьям писателя Балабиным. Мария Петровна Вагнер (урожденная Балабина), бывшая ученица Гоголя (которой он давал уроки в бытность свою в Петербурге), один из них передала для прочтения святителю Игнатию, в ту пору архимандриту, настоятелю Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга. и тот возвратил книгу со своим отзывом. Святитель Игнатий в вопросах духовной жизни рекомендует руководствоваться святыми отцами, а не Гоголем. И это совершенно справедливо.
Когда писатель получил это письмо-отзыв из Петербурга, он признал справедливость упреков, но утверждал, что для произнесения полного суда над книгой «нужно быть глубокому душеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современного человечества, с которою даже не имеет и случаев сойтись монах».
Своеобразным итогом заочного диалога двух выдающихся представителей русской культуры, классиков отечественной литературы, могут служить слова известного писателя и новомученика протоиерея Иоанна Восторгова о том, что такие творцы, как Гоголь, по своему значению в истории слова подобны святым отцам в Православии: они предохраняют мысль от разложения и гниения, делают пищу духовную удобоприемлемой и легко усвояемой. Это сказано было на панихиде по Гоголю в Тифлисе в 1902-м году.
Такие творцы, как Гоголь, по своему значению в истории слова подобны святым отцам в Православии.
– Как часто Гоголь читал и перечитывал «Лествицу»?
– Это неизвестно. Дошедшие до нас выписки Гоголя на церковнославянском языке сделаны из книги «Лествица, возводящая на небо» 1785 года издания. Возможно, он пользовался и другими изданиями. Однако в его письмах 1840-х годов и в произведениях находят множество реминисценций из «Лествицы».
– Какие?
– Образ лестницы, соединяющей землю с небом, – один из любимейших у Гоголя. Он встречается уже в одном из самых ранних его произведений – в повести «Майская ночь, или Утопленница» (1829 г.).
«Ни один дуб у нас не достанет до неба, – сожалеет красавица Ганна. – А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед Светлым праздником». – «Нет, Галю, отвечает ей казак Левко, – у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед Светлым Воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле».
Образ лестницы есть также в «Сорочинской ярмарке», «Главе из исторического романа», «Страшной мести». О предстоящей борьбе со «страстями» и восхождении «по скользким ступеням» лестницы Гоголь упоминает в письме к матери от 24 июля 1829 года.
Также иногда Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели» сравнивали с преподобным Акакием из «Лествицы». Ведь поведение героя Гоголя носит аскетический характер. Правда, его аскетизм направлен в ложную сторону. В «Шинели» писатель показывает, как человек вкладывает всю свою душу без остатка в вещь – шинель. Эта сторона героя повести, заслуживающая не только сострадания, но и порицания, была отмечена Аполлоном Григорьевым, который писал, что в образе Башмачкина «поэт начертал последнюю грань обмеления Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum (лат. судьба, рок, неизбежность. – ред.) в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного…».
Так что следы чтения «Лествицы» присутствуют во многих произведениях Гоголя. Но главное, что они есть и в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Построенная как назидательный труд для современников, нечто вроде аскетического трактата для светских людей, книга Гоголя имеет подобную «Лествице» композицию и духовную направленность: восхождение человека от самого низкого, заземленного состояния – физической или душевной смерти (последняя определяется погруженностью в многообразные страсти) – через победу над страстями и умерщвление в себе «ветхого человека» – к конечной цели – стяжанию Духа Святого и воскресению (одна из последних глав «Лествицы» – «О земном небе, или о богоподрожательном бесстрастии и совершенстве, и воскресении души прежде общего воскресения»).
– Но тем не менее неизвестно, как часто Гоголь читал «Лествицу»?
– Думаю, часто, если он возил с собой свой конспект «Лествицы» в 92 страницы в восьмую долю листа. Восьмая доля листа – это большой размер, по сути, это амбарная тетрадь. Причем там именно 92 листа, не страниц, то есть 92 листа, исписанных с двух оборотов.
– Сохранились ли какие-то высказывания Гоголя о «Лествице»?
– Нет, но то, как глубоко жил этот духовный образ в сознании писателя, можно видеть, например, по его предсмертным словам: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Последние часы жизни умирающего Гоголя описаны доктором Алексеем Терентьевичем Тарасенковым: «Позже вечером (20 февраля. – В. В.) он, по-видимому, стал забываться и терять память. <…> Еще позже он по временам бормотал что-то невнятно, как бы во сне, или повторял несколько раз: ‟давай, давай! ну что ж?” Часу в одиннадцатом он закричал громко: ‟Лестницу, поскорее, давай лестницу!..” Казалось, ему хотелось встать. Его подняли с постели и посадили на кресло».
Исследователи не раз отмечали сходство предсмертных слов Гоголя о лестнице с тем, что сказал незадолго до своей блаженной кончины святитель Тихон Задонский, сочинения которого Гоголь перечитывал неоднократно. На память также приходят предсмертные слова Пушкина, обращенные к Владимиру Ивановичу Далю: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше... ну, пойдем!».
– Как вы считаете, почему Гоголю была так близка книга Лествичника, что он её даже переписал собственноручно?
– Это важнейшая книга в православной аскетике. И в жизни, и в творчестве Гоголь шел самым трудным, самым сложным путем – путем церковной аскетики – восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. И он остался одиноким подвижником в литературе, почти никем не понятым.
– То есть Гоголю было близко именно аскетическое содержание «Лествицы»?
– Конечно. Гоголь был единственный писатель-классик, творческую мысль которого питали святоотеческие творения. Известна история, как в Оптиной Пустыни Гоголь прочитал на церковнославянском языке рукописную книгу преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854-м году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания «Мертвых душ», принадлежавший графу А.П. Толстому, а после его смерти переданный оптинскому иеромонаху Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», он набросал карандашом: «Это я писал в прелести (обольщении – ред.), это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о ‟гнилых словах”, здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение ‟Мертвых душ”. Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».
Любое произведение Гоголя имеет глубокий духовный святоотеческий подтекст. Любое! Только об этом практически не знают. Спросите, например, любого школьника или учителя, кто такие мёртвые души? Почему они мёртвые? Спросите любого, никто не ответит. А вопрос элементарный. Он сам перед смертью написал, к нам обращаясь, соотечественникам: «Будьте не мёртвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом. Они без Бога живут, поэтому они мёртвые».
– Но в самом тексте «Мёртвых душ» нет имени Иисуса Христа, и там про эту дверь ничего не сказано. Это поздний авторский комментарий.
– Но идея-то была. Гоголь говорил, что хотел так написать второй том, чтобы путь ко Христу стал ясен для каждого. Я реконструирую замысел, что он хотел провести Чичикова через горнило испытаний и страданий, чтобы тот увидел ложность своего пути. Как Гоголь говорил архимандриту Фёдору Бухареву об окончании «Мёртвых душ», «первым вздохом Чичикова о вечной жизни должна окончиться поэма». Первым вздохом о вечной жизни! Осознать и понять, и на этом закончиться.
То же самое – «Ревизор». Какого ревизора надо бояться по Гоголю? Заключительная немая сцена – это сцена Страшного Суда. Герои даже пальцем не могут пошевелить, а им надо давать ответ. Вот какого ревизора нужно бояться. Не этого пустышку Хлестакова-щелкопёра и даже не этого, настоящего, которого посылает Император, а того, который ждёт у дверей гроба. Страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба. Вот о чём «Ревизор»: о неизбежном возмездии, которое ждёт каждого человека.
– Гоголь не собирался уйти в монастырь и стать монахом?
– Последнее десятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги к иночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, он исполнял их в своей жизни. «Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет. Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира». Гоголь не имел своего дома и жил у друзей, – сегодня у одного, завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим, – помогая при этом бедным студентам из средств, полученных за издание своих сочинений. Оставшееся после смерти Гоголя личное его имущество состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей – а между тем созданный им фонд «на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством», составлял более 2500 рублей.
Были у него попытки оставить литературное поприще и уйти в монастырь.
Одна была в 1845-м году в Веймаре, у протоиерея Стефана Собинина, где он был с графом Толстым. Гоголь там исповедовался, причащался. А Марфа Собинина, дочь священника и известная мемуаристка, гениальная пианистка и лучшая ученица Ференца Листа, вот что написала в своём дневнике: что Гоголь бежал к ним и просил у её отца содействия оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Но тот, видя ипохондрическое состояние духа, как она написала, отговаривал его и убедил не принимать окончательного решения.
Также и оптинские отцы оставили свидетельства о стремлении Гоголя уйти в монастырь. Преподобный Варсанофий рассказывал своим духовным чадам, что во время последнего посещения обители Гоголь имел намерение остаться в скиту, но старец Макарий не благословил его на это. Это предание отчасти подтверждается свидетельством сестры Гоголя Анны Васильевны, которая писала Владимиру Шенроку, биографу писателя, что брат ее «мечтал поселиться в Оптиной Пустыни».
Монашеские устремления Гоголя отразились и в его творчестве. В повести «Портрет» (второй редакции) художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти из мира и становится монахом. Приуготовив себя подвижнической жизнью отшельника, он возвращается к творчеству и создает картину («Рождество Иисуса»), которая поражает зрителей как бы исходящим из нее светом духовности. В конце повести монах-художник наставляет сына: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».
Вторая редакция «Портрета» свидетельствует, что Гоголь вполне сознательно шел по избранному пути религиозного осмысления искусства. В повести он как бы наметил программу своей жизни. Его попытка оставить мир летом 1845 года, по всей видимости, не предполагала окончательного отказа от творчества, но как бы подразумевала возвращение к нему в новом качестве. Путь к большому искусству, полагал Гоголь, лежит через личный подвиг художника. Нужно умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться к творчеству.
Гоголь вполне сознательно шел по избранному пути религиозного осмысления искусства
Любовь Гоголя к монашескому образу жизни выражена в конкретных словах составленной им молитвы, которая содержится в его записной книжке: «Милосердия, Господи. Ты милосерд. Прости все мне грешному. Сотвори, да помню, что я один и живу в Тебе, Господи; да не возложу ни на кого, кроме на одного Тебя, надежду, да удалюсь из мира в святой угол уединения». Это устремление Гоголя было открыто не только его ближайшим родственникам или таким литературным соратникам, как Жуковский, но и некоторым школьным приятелям.
– Вы сказали, что Гоголь в своей жизни соблюдал три монашеских обета – нестяжание, целомудрие и послушание. С целомудрием вроде ясно, раз он принципиально не женился. А другие два?
– Что касается нестяжания – то имущества у него практически не было. Он был полный нестяжатель. После смерти Гоголя осталось лишь несколько рублей денег. А все будущие доходы от своих сочинений он завещал в пользу матери, чтобы она делила их пополам с бедными. А свое родовое имение завещал превратить в монастырь. Сестра должна была стать игуменией. Это всё в завещании Гоголя сказано.
– А послушание?
– О церковном отношении Гоголя к послушанию говорит тот поразительный факт, что он по совету своего духовного отца, ржевского протоиерея Матфея Константиновского, сжег главы незаконченного труда и практически отказался от художественного творчества. О том, насколько труден этот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в «Авторской исповеди»: «Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем, чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего».
Святоотеческое наследие, непосредственное общение с носителями святоотеческой традиции во многом определили характер религиозного миросозерцания Гоголя, особенности его творчества. Можно сказать, что определяющей чертой религиозного мировоззрения Гоголя является понимание Священного Писания и всех вопросов общественной и духовной жизни в духе святых отцов.
Гоголь сказал всем нам, что значит быть русским. Это не Достоевский первый сказал, что русский – это православный, это Гоголь сказал: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином во всем смысле этого слова».
Православие.RU
