Все такое старое, больное.
Все такое близкое, родное:
Дом, крылечко, лодка и скворечня,
И деревня, ставшая нездешней.
Вот взмахнет крылами – и растает,
А меня печалиться оставит.
Поэт Ольга Корзова живет в деревне Степановской (она же Устерьга) Плесецкого района Архангельской области. Много лет она учила детей в местной школе, но сейчас школу закрыли за малочисленностью учеников.
Для того чтобы выехать «в большой мир», для того чтобы просто купить продукты и забрать почту, Ольге Владимировне нужно пересечь реку Кену – на веслах или по льду. Мы уже почти забыли, что такое жить лицом к лицу с суровой природой и во всем зависеть от нее, а там, в северной глубинке, люди живут именно так. Экстремальный северный быт отражен в прозаических дневниках Ольги Владимировны, которые она тоже иногда публикует:
«Еще вчера мы с Валерой гадали, как нам добраться до большой земли. Наслуз, выступивший позавчера, за ночь подзамерз, но его легко было пробить. Значит, путь по рекам невозможен. Дальним путем идти не хотелось.
Утром пошли носить воду и увидели, что корякинские рыбаки пробуют перебраться к своим ловушкам на нашу устерьгскую сторону. Медленно, перекидывая доску и постепенно перебираясь по ней, они прошли.
Решил попробовать и Валера. Я отговаривала, но, пока я носила дрова, он исчез и, только вернувшись, сообщил, что прошел по собачьему следу. <…> Жизнь налаживается. Правда, до сих пор нет переправы на Онеге. И мост, и паром вморожены. Нет почты, не идут маршрутки…»
А в общем, она живет в своем деревенском доме – как жили ее родители, дедушки и бабушки, как с детства жила она сама. Носит воду из проруби, топит печку, варит уху из сущика, косит траву, сажает, а потом копает картошку. Выдерживает долгие, темные северные зимы. Встречает медлительные и переменчивые весны. Коротким летом с радостью привечает гостей – многочисленных племянников и племянниц. Активно и постоянно участвует в культурной жизни своей северной глубинки, входит в редколлегию журнала «Двина». Пишет прозу, публицистику и – главное – стихи. Подлинные. Трагические и высокие. Горькие и светлые. Полные боли и любви.
Забудь мое имя. Пускай растворится, как дым.
И голос возьми – ни к чему бесполезная песня.
Позволь хоть снежинкой кружиться над лугом моим,
Над речкой и полем – над всем этим краем безвестным.
Пускай не у моря, мне только б смотреть с высоты
На эти дома, на ушедшие в небыль деревни,
На лес поредевший, стоящие насмерть мосты –
Они, как часовни, застыли в молении древнем.
Позволь мне остаться на стрелке затерянных рек
Песком или камнем, прибрежною белою глиной.
Не дай отступиться, когда отступается век
И прадед молчит, укоризненно глядя мне в спину.
Ольга Корзова – это человек, который не отступается и не отступится от того, что ему дорого. Читая ее стихи, я вижу, с какой болью она живет, и знаю, что эта боль ее не сломит – любовь спасет. Любовь, сила которой невероятна и которая все больше раскрывается в человеке с возрастом, с горьким и радостным опытом, с познанием себя и мира:
Отчего эта странная боль? –
Видно, время пришло, и жалею
И травинку, и крохотный куст,
и непрочную ткань паука.
Мы становимся старше,
и мир с каждым часом как будто роднее,
И летит в небеса паутинка,
как тихая осень, легка…
Давно зная и любя творчество Ольги Владимировны Корзовой, я, наконец, попросила ее ответить на несколько своих вопросов. Вместе с ответами она прислала мне видео – борьба жителей Кеноречья за уникальный деревянный ряжевый мост (ряжи – опоры для моста, своего рода лодки, заполненные камнем для устойчивости. – М.Б.) через реку Кену, построенный еще в XVIII веке, идеально приспособленный для мощной северной реки. Мост входит в культурно-исторический комплекс (вместе с Пятницкой церковью в деревне Измайловской) и стремительно разрушается. Ольга Владимировна на собрании земляков, своего рода митинге у моста, говорит о том, что это не только гибель объекта культурного наследия – это еще и катастрофа для жителей правого берега Кены, лишившихся всякой связи с «большой землей», это невозможность посетить родные могилы… Проблема, а вернее сказать, беда Русского Севера, этой уникальной, богатейшей цивилизации – трещина, проходящая через сердце поэта. Но перейдем к нашему диалогу.
***
– Расскажите о своем детстве и родителях; о том, с чего для вас все начиналось, и о тех, с кого начиналось.
– Раньше всех я помню бабушку. Не маму, как ни странно, а бабушку Ксению Никитичну. Дело в том, что бабушка всегда была рядом с нами – детьми, а мама и папа на работе. Мама вспоминала, что, родив меня в начале сентября, она сразу же вышла на работу, потому что в РОНО сказали: «Замены нет. Вы уж как-нибудь». И она вела уроки и только на большой перемене приплывала ненадолго домой на лодке (школа была на другой стороне реки), чтоб покормить меня грудью. И так выросли мы все – шестеро детей.
Мы всегда были с бабушкой. Наверное, поэтому до сих пор тоскуем по ней несказанно. Самые нежные и самые яркие детские «памятки» связаны именно с ней…
С бабушкой связана и первая услышанная мною молитва. Была ночная гроза. Красные вспышки непрерывно освещали комнату. Я проснулась и увидела бабушку, сидящую на краю кровати. Она перекрестилась и прошептала: «Дай, Господи, мелкого частого дождичка, тихую росу смиренную…» Я замерла от красоты и неповторимой поэзии этих слов…
Рассказывать можно бесконечно и о бабушке, и о родителях. Папа, Владимир Васильевич, учитель физики и математики, научил меня в пять лет читать, в десять – плавать на лодке и ездить на велосипеде, в двенадцать – косить. Очень добрый, мягкий, застенчивый и очень честный. В годы войны он учился в педучилище, и ему там определили делить хлеб, потому что лишней крошки он себе оставить не мог. И ему, и маме я однажды задала по отдельности вопрос и получила один и тот же ответ: «Жизнь с неправды не начинают».
Мама, Зинаида Александровна, – самый близкий мне человек, собирательница нашей семейной библиотеки. Сколько книг было прочитано зимними вечерами нам, детям, а потом и внукам… Активная, жизнерадостная, она пропадала в школе, заставляя меня, маленькую, ревновать к урокам, планам, ученикам. Сердилась на мою медлительность, пассивность в юности: «Да что за рыбья кровь в тебе!» Заставляла вовлекаться в жизнь.
Выпускница сорок пятого года, в годы войны стоявшая в хлебных очередях, работавшая в поле, собиравшая деньги для фронта, повзрослевшая раньше времени, как и всё ее поколение, она и после войны осталась на передовой.
Мне до сих пор часто хочется что-нибудь обсудить с ней. И если я что-то делаю неправильно, то чувствую, как с укоризной мне прямо в душу смотрят ясные мамины глаза…
А у мамы кукол не было –
Настоящих, ни одной.
Были очереди хлебные,
Дольше, чем война, длиной.
Кипяток пустой, без сахара, –
Да в потемках от крыльца…
Жизнь, как поле, перепахана
Похоронкой на отца.
После будет ли желание
Эти годы вспоминать?
…Да зато какое звание –
Выпускница-45!
– Кто помог вам войти в литературу, кто поддержал вас на ваших первых порах? И как вы можете определить свой путь от первых опытов до настоящих, зрелых стихов: он был трудным, мучительным, сложным или, напротив, скорым и дружным, как весна?
– Первые мои опыты появились в школе. На первом курсе Архангельского пединститута я решилась показать их одному из преподавателей, Шамилю Загировичу Галимову, известному литературоведу, специалисту по творчеству Федора Абрамова, исследователю литературы Русского Севера, фронтовику. Возвращая тетрадь, он сказал: «У вас есть чувство ритма, хорошая мелодика. Сейчас вам лучше помолчать, накопить впечатлений, чувств. Вы будете писать, но потом». Я послушалась.
Возобновила свои опыты уже после окончания института. В 1986 году отправила стихи в районную газету. Вскоре мне позвонил человек, отвечавший за литературную страничку в ней. Много лет он, писатель, ветеран войны Адольф Степанович Клочев, вел меня, учил, подсовывал хорошие книги, нянчился, убеждая меня писать, отправлял мои стихи в печать, радовался небольшим успехам, дважды добился моего направления на литературные семинары. А я по молодости – по глупости фыркала, спорила с ним и только после оценила человеческое и наставническое значение его для меня. В 1997 году Адольф Степанович был сбит машиной при переходе улицы. К этому времени писать я стала лучше, ровнее, но все еще сомневалась во многом.
В том же 1997 году мои стихи попали к архангельскому писателю Михаилу Константиновичу Попову. Он опубликовал их в альманахе «Белый пароход». Но узнала об этом я только в 2001 году, отправив рукопись в появившийся тогда в Архангельске журнал «Двина»; его редактором стал Михаил Константинович. С тех пор моя жизнь связана с журналом. Постепенно я вошла в число его постоянных авторов, а позже и в редколлегию «Двины». Михаил Константинович Попов дал мне рекомендацию для вступления в Союз писателей, куда я вошла в 2008 году.
О Тихоне земля смиряет ход,
Задремывают травы и овраги,
И птица звонко петь перестает,
И слово медлит вызреть на бумаге.
К макушке лета тянется июнь,
Но шар затих, бока на солнце грея.
На одуванчик ночи белой дунь,
Не то застынет время, как в музее.
Пусть шевельнется, двинувшись вперед,
Гонясь за улетающим рассветом.
Земля пойдет – и человек пойдет
Дышать июльским воздухом согретым
Желанной сенокосною порой,
Где звон косы на дальних перелогах
Сливается с вечернею зарей
И ставят стог, как будто славят Бога.
– Каждый из нас, как мне кажется, должен чувствовать себя живым листом некоего дерева: и совершенно отдельным, и в то же время неотделимым от других, от общего древесного организма. Как бы вы назвали (определили) свое дерево? Чей вы листок?
– Не знаю. Почему-то сразу вспомнила ель, посаженную бабушкой у дома, и как в детстве мама называла меня Ёлкой.
И еще вспомнила березу, росшую с незапамятных времен у дома. Где-то в старом альбоме есть фотография: я, маленькая, стою на сугробе у березы и трогаю ее ветку. Я любила играть возле нее, а, став старше, часто прижималась к березе спиной или обнимала ее, если мне было грустно или плохо. Братья, видя, как стремительно стареет береза, хотели спилить ее, но я не давала. Мне было жаль ее до слез. Ее лечил дятел – значит, она еще могла жить. Пришло время, когда дятел не прилетел на березу. Последняя живая ветка не зазеленела весной. Один за другим стали опадать сучья, особенно при сильном ветре. Я смотрела, как клонилась береза в сторону дома, и просила ее: «Только не поломай наш дом. Упади не на него!» Но, куда бы она ни упала, она могла зацепить крышу или провода. Как-то приезжали электрики – спиливать упавшие деревья. Я попросила их спилить березу. Они сказали, что нужна другая техника. Племянники собирались спилить, но тоже не собрались.
И вот однажды утром я вышла на крыльцо покормить птиц. Прошла мимо березы, кинула корм, вернулась на крыльцо. Взяла лопату и стала срывать снег с крыльца. И вдруг… услышала грохот. Это упала береза, мимо которой я проходила минуту назад. Она ничего не поломала, просто преградила путь. Упала так, как не должна была согласно всем законам. Мы убрали мелкие сучья, откинули более-менее посильные нам крупные части, а ствол ее долго лежал, ожидая пильщика. Я глядела на него, и ствол казался мне телом родного мне существа…
– Есть стихи, написанные болью, кровью. А ваши – нет: они трагичны, но это каким-то образом уже принятая и переплавленная трагедия; вы в этой трагедии живете, вы в ней творите – а не бьетесь с нею и не плачете из-за нее. А как происходит этот процесс принятия и переживания поэтом трагедии? Что вообще делать с трагизмом нашего бытия? Для чего он нам дан?
– Дело в том, что сначала переживаешь самое тяжелое, а пишешь потом, когда уже приходит смирение. В момент боли или горя немеешь, говорить начинаешь после, потому что надо выговориться, чтобы жить дальше. Так мы, люди пишущие, устроены. По крайней мере, многие из нас.
От трагизма никуда не деться, он заложен в основе мира. Борьба добра со злом предполагает наличие этого зла. А где зло, там и трагедия. Трагичнее всего смотришь на мир в юности, с годами понимаешь, что надо искать опору в чем-то или в Ком-то. Тогда учишься жить не в борьбе и противоречии с миром, а хотя бы в некотором равновесии.
Дождь усталую землю качает,
Третью ночь не ложится подряд.
То баюкает, то причитает –
Не идет его дело на лад.
Чуть затихла – и плачет спросонок.
То ей снится пожар, то ковчег,
То растерзанный взрывом ребенок,
То вода из отравленных рек.
Засыпай! – Далеко до рассвета.
Лишь бы ты до него дожила.
…Спит земля, зябко кутаясь в лето,
От которого мало тепла.
– «Только ветку задень – //И поймешь напряжение струн, //Меж землею и небом натянутых, //Рвущихся к звездам…» Поэзия для вас и есть «задевание ветки», колебание струн, натянутых меж Небом и землею? Или вы дали бы иное определение?
– Я не очень люблю толковать свои стихи, да и вообще говорить о них. Поэтому возьмем лучше другой пример. У испанского поэта Леона Фелипе есть такое стихотворение:
Разберите стихи на слова.
Отбросьте бубенчики рифм,
Ритм и размер.
Даже мысли отбросьте.
Провейте слова на ветру.
Если все же останется что-то,
Это
И будет поэзия.
Мне кажется, он прав. А еще мне кажется, что поэзия – это долгое-долгое эхо. Прочитаешь стихотворение – и носишь потом это эхо в себе. Оно может быть звонким и протяжным, а иногда еле слышным, чуть уловимым, но, если оно остается, для меня это верный признак поэзии.
Есть время для ветра и снега
И горькой последней любви
Неяркой, как низкое небо;
Как лес, где молчат соловьи,
Пустынной, безлиственной, странной…
Но вдруг из-за каменных туч
Пробился, блеснув над поляной,
Случайный рассеянный луч.
Глядишь в осветленные дали,
И сердце плывет, как река.
Для поздней любви и печали,
Быть может, есть время пока.
– Вы преданная защитница Русского Севера. На вопрос, почему вы его не покинули, многократно отвечают ваши стихи. Но они же говорят о том, насколько нелегка для вас эта робинзонада в деревне, жизнь в вымирающем краю, среди безлюдья… Жизнь наедине с судьбой. Так, может быть, лучше жить иначе? Ну хотя бы в Архангельске?
– Я не заслуживаю таких высоких слов о себе, я просто живу на родине. Я не представляю, что не увижу своих рек, посмотрев утром в окно. Однажды мне приснилось, что произошел взрыв, и реки обмелели, открылось русло. Было жутко…
Мне горестно оттого, что деревни обезлюдели, до слез. Я пыталась удержать жизнь в своей школе, но смогла только замедлить угасание. Пыталась рассказывать об этом, но, кажется, и на это уже нет сил. Какая из меня защитница?..
Ни в Архангельске, ни в каком-либо другом месте меня никто не ждет с распростертыми объятиями. Конечно, доживание пугает. В моей родной деревне осталось шесть человек. Я младшая. Даже тропинку зимой протоптать до берега и по реке на тот берег бывает тяжело после снегопада. Но на все Божья воля…
Осень крикнет внезапно –
И лето потянется ввысь,
Оставляя леса, огороды
и старые пожни.
Им бы тоже лететь –
Но к земле приросли,
прижились.
Не оставишь ее,
Если осень кричит
так тревожно.
Не оставить и нам
Этих грустных российских равнин,
Хоть и тянет порой
Разнести свою память
по свету.
Отпустив журавлей,
Остаемся один на один
С неизбежным ненастьем,
Что, может быть,
Кончится к лету.
– Почему, с вашей точки зрения, вымирает сельская, деревенская Россия: по социальным, политическим или «человеческим», духовным причинам? Где от этого средство?
– Отчасти процесс этот естественный, урбанизации подверглись многие страны в период становления капитализма, но у нас он особенно болезненный, потому что мы сами воспринимали свою страну не как Гардарики – страну городов, а как страну деревень. У многих жизнь так или иначе связана с деревней. А еще 1990-е годы, выжегшие деревню. Годы страшные, когда одним махом было перечеркнуто созданное, когда богатейшие совхозы и колхозы растаяли, не вписавшись в новое время. Так произошло и с моей малой родиной. Да и вообще с северной деревней.
Средства изменить что-то не знаю. Туризм не спасает. Тошно от того, что призывают петь и плясать там, где пахали и сеяли. Человеку нужна работа. У нас на севере фермерством прожить трудно. Земля то родит, то нет. Леса вырублены. И до революции уходили на заработки в Питер из наших мест. Мои дед и бабушка по отцовской линии там работали. Встретились и поженились, правда, на родине…
Заснеженным лугом иду не спеша,
И мерзнет во мне, и болеет душа,
И в сумерках тает дорога.
Здесь раньше ругались за каждую пядь,
А нынче и стога нигде не видать.
Луга без единого стога…
Репейник хватает меня за рукав:
«Зачем ты бредешь между высохших трав?
Зачем не даешь нам покоя?»
Разжав его пальцы, спускаюсь к реке,
С немою тоской постоять на песке,
Но скрылся песок под водою.
И стынет – не может застынуть река,
И грозно глядят на меня облака,
Повиснув над полем вчерашним.
Лучиной сгорают деревни во мгле.
Мы лишние люди на лишней земле.
И горько, и больно, и страшно…
– Вы много лет работали в школе. Как бы вы обозначили то главное, что стремились дать детям? И что эта работа дала вам?
– Я не стремилась дать им что-то особенное. Я просто работала. Подруги в молодости спрашивали меня: «Почему не уезжаешь? Ты могла бы достичь большего» и т.п. Но я знала, что кто-то должен учить детей здесь. Почему кто-то, а не я? Мне хотелось поделиться с детьми тем, что знаю, показать им хорошие книги, рассказать о хороших людях. Хотелось, конечно, чтобы и они стали хорошими людьми. Что получилось, судить не мне. Конечно, не все. И многое сделано не так, наверное.
Мне школа дала возможность быть с детьми – у меня нет своих. И самой подольше оставаться ребенком – ведь нельзя быть учителем, если в тебе не живет ребенок.
– Как вы видите будущее России?
– Не знаю, но надеюсь, что оно будет у нашей страны. Сейчас в это необходимо верить, иначе жить нельзя. Помню, в 1990-е годы мама говорила мне, что в Великую Отечественную ей было легче, потому что верили в лучшее: «Вот, окончится война…»
«Не могу молчать о том, что вижу. Потому и пишу. Как могу: в стихах, в прозе, в публицистике. И не я одна. Есть те, кто так же, как я, остался в деревне, при этом будучи не обделен талантом. Меня порой спрашивают: “Почему не уезжаешь, если нет никаких перспектив?” Раньше отвечала: “А кто их учить будет? Кто поедет в деревню?” Сейчас просто: “Нельзя, чтобы уехали все”» (Ольга из нездешней деревни).
