Место Поэта, по-прежнему – рядом с Богом
Дальневосточная литература – загадочна. Вроде бы всё в ней, особенно поначалу, узнаваемо, но нет-нет, да и вплетётся нотка, исподволь шепчущая – Китай, Япония – совсем рядом. О том, что сегодня происходит со словесностью и приморской, и российской, мы беседуем с одним из столпов поэзии Владивостока Иваном Шепетой
- Иван Иванович, сегодня многие, в том числе совершенно не прошеные аналитики, говорят об уникальности сегодняшнего положения вещей: поэзия, кажется, пала так низко, как не падала за два века никогда. Количество читателей, уменьшившееся на три порядка, обвальное закрытие журналов и премий, едва существовавших на спонсорские деньги, придаёт профессиональному взгляду нечто «могиканское» и уж точно последнее. Будущего не видно, а жить прошлым как-то не получается, учитывая, что сам ты ещё жив. В чём уникальность последних тридцати лет русской поэзии, на ваш взгляд?
- Во-первых, пала низко не поэзия как таковая, а наше общество. Из социально-солидарного, где деньги – не главное, оно, как по мановению палочки невидимого режиссёра, превратилось в либерально-буржуазное, где каждый сам по себе. И только блеск чужих бриллиантов и золотой оправы освещает нам некий путь.
Во-вторых, вместе с идеологией исчезла профессия критика – самого внимательного и заинтересованного читателя. Не уверен, что существовал бы сейчас такой поэт как Николай Рубцов, если бы не было в своё время критика Вадима Кожинова. Именно он рекрутировал армию поклонников Рубцова. Поэты есть и сегодня, но они неразличимы в толпе. Их письмена – «белое на белом».
И наконец, в-третьих, «место Поэта», по-прежнему, в соответствии с японской поговоркой «рядом с Богом». И Поэт, по-прежнему, – Вестник. Из-за информационного шума слова его для большинства неразличимы. Это не беда, и вовсе не конец всему. Ещё будет время, когда установится мёртвая тишина, как перед последней битвой. И золотое слово будет услышано и усвоено как безусловная ценность. Тот же, кто рисует ныне образ поэта как некого бездомного, безработного и бессемейного маргинала-алкоголика, сдаётся мне, главный его завистник, начинавший в юности как стихотворец – это журналист, работник радио и телевидения. И любой другой циник, начинавший как романтик – эффективный чиновник, специалист по охране общественного порядка, неверующий служитель культа.
Во Владивостоке, а тем более – в Осаке, где живёт замечательный русский поэт Вечеслав Казакевич, не только пейзаж иной, но и время течёт иначе, чем в Москве.
Последние, если не обозначенные тобой тридцать лет, то 25, безусловно, – «проверка на вшивость». Поэт – не профессия, а призвание. Важно не забывать, что талантливый человек талантлив во всем. Не стоит бояться никакой чёрной работы, как чурался её И. Бродский, тогда и жизнь не возьмёт за горло, и ты сможешь стать, если время потребует, хоть успешным землевладельцем, хоть предводителем дворянства, как Афанасий Фет, а потом, лет через 30, как ни в чём не было, проснуться и запеть: «…Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало». Много букoff писать не обязательно. Важно вовремя почувствовать, что «ещё одна будет лишней».
- Простите за странный первый вопрос. Не менее странный – второй. Как началась поэзия в вас? Кто вдруг имел неосторожность взять вас, молодого, горячего, под уздцы, и властно развернуть в сторону словесности? Учителя, родители, случайно обжегшая книга, иной случай?
- Стечение всех названных Вами обстоятельств.
Виновата мама, сочинявшая стихи, когда вынашивала меня. Вернее, писала письма в стихах отцу, отбывающему «срочную» службу в армии. Таким образом, ещё в утробе был инфицирован болезненной тягой к ритмизованной, рифмованной речи.
Виноваты все – особенно первая учительница Кузнецова Любовь Александровна, которая в 5-м классе, преподавая уже русский и литературу, дала задание написать былину по лекалам устного народного творчества. Не написал, не смог. Но процесс – понравился. Кстати, оказывается, моя учительница, когда приняла наш 1«Б» была совсем ещё молодой, восемнадцатилетней. Она не так сильно старше меня, как мне казалось в детстве, и жива до сих пор. Я нашёл её несколько лет назад и по телефону названивал в пригород Киева. Общались, пока в 2014-м не началась украинская смута.
Параллельно меня ломала первая детская любовь – нарифмовал, наверное, чемодан стихов. Слава Богу, что ничто не сохранилось.
После девятого класса, летом, случайно встретился с настоящей поэтессой Юлией Войтовской, студенткой-журналисткой, отрабатывавшей практику в нашей «районке». То, как она читала свои стихи, потрясло меня. До сих пор помню:
Мы – белые птицы.
Мы летим высоко-высоко,
Так что не видно ни крыш, ни дорог, никого, кто внизу,
И земные
Не могут достать нас вьюги и ветры…
И я понял – вот оно! Хочу быть поэтом. Читать свои стихи с такой страстью, чтобы мурашки бежали по спине у слушателей. Быть живым, настоящим, смелым и гордым. Вести за собой.
Год назад Юля, так и непризнанная по-настоящему, умерла. Друзья из её поэтического театра почтили её память грандиозным концертом в ДК железнодорожников... Взрослые мы рассорились с ней. Город оказался слишком мал для нас двоих, чтобы можно было в нём сосуществовать. «Мы встречаемся с тобой только в небе», – сказала она, двусмысленно улыбаясь, когда в пятый раз подряд за один год случайно встретились на борту самолёта Москва-Владивосток. Она была жената на парне лет на двадцать её моложе. За спиной – гитара в чехле, а к груди прижата охапка красных колючих роз.
Когда я учился в десятом классе, в нашей школе появилась молодая учительница русского языка и литературы, выпускница ДВГУ по фамилии Кузнецова, в которую я платонически влюбился… Мою душу выковывали, придавая ей благородную форму, красивые и умные женщины из рода кузнецов.
- Какие из своих строк сегодня могли бы служить эпиграфом к вашей жизни?
- Ты удивишься, но таких строк слишком много. Виновата сложившаяся поэтика: я не говорю, а «вещаю», и склонен к слишком широким и брутальным обобщениям… Только к старости понял, что не всем риторика может нравиться. «Слагать стихи, всё побеждая духом». «Жизнь началась с подж…ника в роддоме». Четверостишия:
«Пусть мир – кино, и всё такое,//А жизнь как есть – продажа, купля,//Я обхожусь без литгероя.//И без дублёра. И без дубля».
- Можете ли вы спустя годы сказать определённо примерно следующее: «Я трудился, и да будут судиями мне люди, их страсти, надежды, ожидания. Я – здесь», - и показать на увесистые тома со своими инициалами? Есть ли ощущение совершённой судьбы, эстетического переворота, каких-то предварительных итогов? Или – сплошные вопросы к бытию, в том числе недоумённые?
- Ощущение свершившейся судьбы есть, но она не в томах «с инициалами», а в реальной жизни, которая в основном уже прошла. В физическом мире я получил полноценный для мужчины опыт. Есть, что осмыслить. А поэту достаточно и двух десятков стихотворений, чтобы его помнили после смерти. Лермонтов издал 19. Десять я написал, осталось ещё десять.
Шучу. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». Есть, есть ощущение невыполненного задания, которое следовало бы выполнить, «не смотря ни на какие препятствия», как говаривал Баратынский. Но, похоже, – не получилось пока. Наверное, и не получится в итоге, но рвать волосы на груди из-за этого не собираюсь. Тем более, что совершить «эстетический переворот» не входило в мои планы изначально. Я же не Маяковский. Я провинциал – принципиально. Мне достаточно уже готовых шаблонов, чтобы, комбинируя ими, выразить нечто своё.
- Считаете ли вы дальневосточную поэзию особым кланом? Если да, то в чём именно состоит её стилистическое, смысловое отличие от поэзии материковой, столичной, провинциальной? Верен ли для неё архетипический вопрос Сайруса Смита «Остров или материк»? Насколько взаимозависимы, как вам кажется, поэтические процессы в европейской и азиатской части страны, учитывая, что речь идёт, в сущности, об одном языке, едином понимании жизни?
- Мы живём в едином культурно-литературном пространстве. Русский язык – основа этого единства. Но человек живёт не только в матрице слова, но ещё и в пейзаже, в ландшафте. В некой философской, эстетической и религиозной традиции. На примере бывшего приморского, а сегодня московского поэта Фаликова Ильи Зиновьевича зримо проступает стилистическая и философская разность стихов одного и того же автора. Если первый приморский сборник назывался «Олень», то московский – «Ель», с подзаголовком «среднерусская перспектива». Если первый пафосный, романтический: «Чу! Замри на минуту. Глаза обрати на Восток!.. Там изюбр трубит, там лоза распускает листок», – то московский – «примороженный», прозаический, с горькими прозрениями. Никакой экзотики. Ель растёт и на приморских сопках, но главные деревья здесь всё-таки – кедр, дуб, ясень. И выражение «замри на минуту» – призыв к медитации, непредставимой для пробок Москвы. Медитативное философское созерцание как способ увидеть нечто невидимое, прекрасное и парадоксальное в обыденном отличает дальневосточную литературу от столичной. Чтобы всесторонне рассмотреть стилистические особенности местной поэзии, требуется большая статья с цитатами. Сейчас, отвечая на вопрос, важно сказать, что литературная автономия существует, как в реальном мире существуют национальные автономии.
- Что литературного выходит сегодня в Приморье? Есть ли центральный альманах, журнал, его сателлиты, периодически новинки, переиздания, коллективные сборники? Что приходится предпринимать для того, чтобы они состоялись, и каковы источники сердобольного отношения к убогим певцам – федеральные, местные средства, меценаты? Кому ещё не всё равно, есть поэты или нет?
- Как ни странно, всё есть – и журналы, и альманахи, и коллективные сборники. Есть «Литературный Владивосток», орган СП России (выходит 2 раза в год, редактор – русская поэтесса корейской национальности, один из секретарей СП России Раиса Мороз). Есть литературный классический журнал, с прозой, критикой и публицистикой «Сихотэ-Алинь» (2 раза в год, редактор – Владимир Тыцких). Есть могучий авторский проект Александра Колесова, председателя местного ПЕН-клуба, альманах «Рубеж». Столь добротного издания и в Москве навскидку не назову. А серия книг русского зарубежья, в основном харбинского, китайского – отдельная песня. Время от времени выходит альманах неформалов «Серая Лошадь», зачастил в последнее время тонкий журнальчик на скрепке совсем уже юных графоманов «Исправляй». В городе не менее 500 авторов, издавших свои сборники стихов. Коллективные сборники выходят в Артёме, Уссурийске, Большом Камне, Находке, Арсеньеве. Есть издательства «Дальиздат», «Русский Остров», «Рубеж», «Дюма» и другие, издающие книги местных авторов.
- Кто из поэтов Дальнего Востока сегодня в силе и славе, а кто ещё только входит в полосу рассвета? Кому подражают молодые, какую эволюцию претерпевают старшие, и насколько разнятся их стилистики, преодолеваема ли пропасть между ними, или движение равноускорено, поступательно и постепенно? Если вы следите за процессами, не процитируете ли кого-нибудь? Московским «федералам» будет весьма полезно прочесть кое-что из далёких (территориально) собратьев.
- Если говорить «о силе и славе», то таких у нас поэтов нет. На «Чтиве» (кафешно-ресторанное мероприятие, где читают стихи, в порядке живой очереди) какой-нибудь слегка подвыпивший Серёга или Вася лет 18-ти хлопнет тебя по плечу: «Молодец!» – терпи: тебя принимают за своего. Ничего, что на «ты». Ощущай себя молодым, наслаждайся демократией.
Если перечислить возрастных авторов, то это Александр Егоров, Вера Гундарева, Владимир Тыцких, Раиса Мороз, Татьяна Прудкогляд, Юрий Кабанков (лауреат Волошинской премии), Александр Киреев, мой ровесник – детский поэт из Находки Александр Шипицин, чуть младше, но всё равно под 60 – Александр Новиков, Александр Куликов, Сергей Нелюбин, Лена Васильева, Александр Белых, Константин Дмитриенко и другие, нас много в поколениях, родившихся в 40-е, 50-е и 60-е. Причём, поэтика у всех, в основном, традиционная, исключая Дмитриенко и Белых.
Те, кто входит в «пору рассвета», не подозревают, что куда-то «входят». Вася Мрачный, Марианна Смирнова, Лера Федоренко, Ольга Аристова, Александр Угольников, Вилитарий Филатов и другие. Здесь традиция начисто отсутствует. Я перечислил авторов, родившихся в 80-е. Они все изобретают свой велосипед. Цитировать не хочется. Надеюсь, что поумнеют. Мне нравится Вилитарий Филатов 1984 года рождения.
«…руку тянет а пальцы дрожат – не схватишь но ты ловишь. и жмёшь. до соплей. до дрожи. – как здоров?.. как сам?.. да я… да твою мать же ж… ты уже ничего по(ме)нять не можешь.
Не меняй. Не надо. Бери примером на его приказ отвечай: так точно! Тебе выдадут орден с его портретом на атласной ленте с его веночка...»
- Как вам кажется, куда мы движемся? Сопротивляемся ли своей архаичной приверженность рифме наваливающемуся на нас и совершенно не обязательному ни для чего, включая чтение, верлибру? Конвульсируем? Вальсируем? Исчезаем, как вид? И как мы, такие трепетные в отношении языка, могли пропустить момент, когда он (язык) просто свернул в сторону от поэзии, а мы продолжаем нестись по дороге, не видя, что соревнование давно закончено, и никто, по крайней мере, из нас, в нём не победил?
- Извини, но меня совершенно не очаровывает твой депрессивный пафос. Во-первых, искусство не спорт. Медали, получаемые за искусство, мало что стоят. Да, мы вступили в новую, не совсем понятную пока эпоху. Но в главном всё остаётся на своих местах. И нравственный закон, который внутри нас, и звёзды в небе, по которым мы ориентируемся в пространстве и времени, совсем как во времена Декарта. Поэты, повторяю, вестники. Не все, кто пишет стихи, а именно поэты. Их эмоциональные «вести» способны дешифровать и перевести на «логический» (язык) литературные критики, философы. Впрочем, и без дешифровки эстетически совершенные, настроенные, как рояль, по камертону новой эпохи, стихи действуют на подсознание в нужном направлении, консолидируют общество и через набор цитат включают, как на военных самолётах, систему «свой-чужой».
Во-вторых, что бы ни происходило, твоя служба, как священнослужителя в действующем храме, и при отсутствии прихожан должна продолжаться. Как знать, возможно, через минуту в храм войдут молодые, нуждающиеся в твоём слове люди…
В-третьих, эпоха модернизма-капитализма, «чистогана», закончилась. Судороги Кали-юги, или по-нашему «ночи Сварога», будут продолжаться ещё довольно долго, но петух уже прокукарекал – рассвет неминуем. Наши внуки застанут иные, более светлые времена.
Ну и последнее. Литературный институт выпускает «музыкантов» академического плана. Даже «народники» имеют академическую выучку, где упор делается на мастерство и освоение традиции. Самородки превращаются в золотые слитки. Какое-то сплошное пересолёное «Мёртвое море», где даже грязь лечебна. А есть эстрада – попса, рок, фолк, рэп – то, что слушают люди. В этом искусстве и таланты пожиже, и со вкусом не всё в порядке, но есть искренность, непосредственность, «встроенность» в народную жизнь, в быт. Академическое искусство, к которому принадлежат и поэты-филологи, то есть мы с тобой, Сергей, становится искусством всё более абстрактным. У большинства людей даже центры восприятия абстрактного отсутствуют. Им неинтересна рифмованная речь.
Советское время сильно деформировало образ художника. Люди искусства, деятели культуры были в прямом смысле слова на службе у народа. Помню до сих пор сценку из молодости. Коллектив ДК «Металлург» летом выступает на фоне коровников перед доярками и трактористами. Мой приятель Валера Сергеев, виртуоз, будущий Заслуженный артист РФ, неизменный победитель всех мыслимых международных конкурсов, где принимал участие, наигрывает фуги Баха, растягивая меха баяна так, что он звучит как орган. Валера беззащитен от оводов, норовящих напиться крови и роящихся над потной рубахой у лопаток. Худрук ДК, режиссёр нашего народного театра, ловит и давит кровососов, одолевающих баяниста. Я отмахиваюсь рукописью стихов, защищаю и себя и худрука…
В XIX веке все было несколько иначе. Пушкин: «Не дорожи, поэт, любовию народной…». Тютчев: «Молчи, скрывайся и таи». Даже Бродский в XX веке: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибки…». Академическое (то есть изученное, осмысленное, разложенное на составляющие), высокое искусство герметично. Оно защищает внутренний мир художника, даёт ему возможность выживать в своей матрице, и жизнь там приобретает смысл, где поэтическое высказывание – почти молитва.
- Приморский край, расположенный вблизи от одних из самых капиталистических стран мира, Японии и Южной Кореи, и самых же социалистических, Кореи Северной и Китая, не может не чувствовать токов, исходящих от них. Радикально, полярно различные, эти страны подспудно влияют на графику строки, образ мыслей. Вы – замечаете, как влияние обращается во вторую натуру, или, как «смуглые и золотоглазые» земляне из одноимённого рассказа Р. Брэдбери, плавитесь, достигая некоторого мутантного состояния русского человека, при котором он – немножечко иностранец, но сам того не видит, не помнит, не знает?
- Да, мы все здесь у Тихого океана немного «прищуренные» – то ли ветер с моря, то ли солнце ярче… Шучу. Здесь те же русские люди, только темп речи у них самый быстрый. Японские переводчики, обучающиеся в Москве и Питере, не успевают за нами переводить. А порой даже – понимать. Сталкивался с этим, когда работал. Так что нынешняя Россия поневоле «будет прирастать» Дальним Востоком. Это древний центр мира. И в наше время (в который уже раз в истории земли) произошла некая цивилизационная переполюсовка. Именно здесь семь с половиной тысяч лет назад произошло некое грандиозное событие при легендарном Георгии Победоносце, событие, от которого ещё каких-то триста с небольшим лет назад отсчитывали свою хронологию русские и во всех исторических хрониках писали «…в лето семь тысяч такое-то произошёл мор, глад и война с (очередными) неверными».
- Нельзя не спросить о перспективах… Что с нами со всеми будет, как вы думаете? Ненужные никому, кроме самих себя, редко переписывающиеся друг с другом, «радующие» друг друга сообщениями о новых книгах (кому нужны?), получении ничего не значащих литературных отличиях – мы сходим в туман небытия, в пределы Стикса, асфоделевых полей? Или, возможно, уже через несколько лет нашу «отрасль» внезапно настигнет расцвет, и уже другие, не мы, станут слышимыми, а при упоминании о нас будут с кривой ухмылкой приговаривать вполголоса «этим не повезло…»?
- Я тебя успокою – МЫ ВСЕ УМРЁМ. Даже те, кого ещё некоторое время будут поминать в истории литературы. От эпохи «сотворения мира» не осталось ни одного имени, ни одного обрывка лирической песни или былины. Ничего. Не знаю, как кого, а меня эта перспектива делает лучше. Терпимее к недостаткам современников. Мимолётность происходящего острее чувствуют на Востоке, не стремятся к созданию новой поэтики, не надувают грудь колесом, наподобие буквы «Я». Пишут хокку из семнадцати слогов и, замолкая, ещё долго слушают эхо последнего звука своего поэтического высказывания. Искусство здесь самоценно. Очищено от политической конъюнктуры. Красота воспринимается как истина конечной инстанции. Авторские права не соблюдаются, анонимность приветствуется. И если лет через триста-четыреста в застолье будут петь песню с твоими, слегка переделанными словами, а фольклористы из университета составлять сборники песен, которые поют люди забытого Богом края, и напечатают вместо «Сергей Арутюнов» «слова народные»… Что может быть лучше такой судьбы?
