- Вячеслав Васильевич, заканчивающаяся осень 2020 года – явление экстраординарное во многих смыслах. Нежданно увидел на днях по не слишком первому телеканалу «Дикую охоту короля Стаха» по тонкому и блестящему белорусскому писателю советских времён Владимиру Короткевичу, долго из каких-то якобы высших соображений не показываемую, но эстетически, на мой взгляд, безупречную, и поразился грозности пророчества: «Господа, а вы знаете, что сегодня – первый день двадцатого века?» - так звучит последняя фраза фильма. Какие знаки сегодняшнего и будущего бытия нам ещё предстоит разгадать?
- Мне кажется, что всевозможные знаки и пророчества, которые так красиво смотрятся в художественной литературе или фильме, хороши именно там. В реальной жизни человек растворен в ней, и даже будучи чрезвычайно умным и прозорливым современником великих событий, «предчувствуя» в полной мере 1917 год, или 1941-й, или 1991-й, он все-таки будет ограничен «своим» кругозором, уровнем интеллекта, интересами своей группы. И это нормально. Поэтому наше дело – вглядываться в происходящее, пытаться угадать в актуальном современное и наоборот, чему-то восхищаться, чему-то ужасаться, в чем-то участвовать, в чем-то нет. И, конечно, ошибаться при этом.
- На фоне пандемии активизировались процессы, относящие нас к 1991-му году, а по сути – к 1917-му. Какие черты сегодняшнего положения дел кажутся вам наиболее выразительными с точки зрения словесника, ведомого по трагическим кругам истории и России, и Беларуси? Продолжается ли дезинтеграция совсем ещё недавно братских стран, разделённых искусственными границами, или судьба сможет стать более благосклонной к нам?
- Мне хотелось бы быть оптимистом (и я знаю немало таких людей, в том числе весьма умных и осведомленных), но последние события особенно отчетливо демонстрируют центробежность, которую не преодолеть никакими человеческими усилиями. Это лежит уже вне наших желаний или нежеланий – это просто логика истории. Люди вовлечены в нее помимо самих себя, они обречены участвовать в драме так же, как были обречены люди 1917-го.
Мне в этом плане любопытно сравнивать собственные ощущения рубежа 1980-90-х, когда тоже было отчетливое ощущение крушения эпохи, и ощущения нынешние. Они, понятно, различны – в 16 лет любые перемены воспринимаются «на ура», все равно какие, это же «весело», - а вот во временах, к сожалению, очень много общего – впрочем, это «общее» свойственно всем переломным временам. Подчиненность неким установкам, нетерпимость к иному мнению, жестокость, бесчеловечность, внушаемость… И, по большому счету, какой-то грандиозный примитивизм, «детскость» происходящего. Наблюдая это, искренне изумляешься, как мог увлечься «музыкой революции», например, Блок. Объяснение одно – он, как и миллионы других, просто был искренним участником всеобщего «запоя», царившего тогда в стране. Так же, как бесполезно всерьез общаться с пьяным – надо подождать, пока он проспится, так бесполезно взывать к коллективному разуму нации, впадающей в политический запой.
Это время, когда на поверхность поднимаются сразу все одолевающие людей демоны – а дальше уж как повезет, какими жертвами все обернется и как быстро все протрезвеют. Одна современная белорусская поэтесса – из тех, кто сам себя называет «поэтками», - написала стихи, которые завершаются фразой: «…Мы вместе – сильнее Бога». Эта строка очень точно отражает пафос революции – густую вонь человеческой гордыни. Недаром любая революция, от Великой Французской до российской – это, так или иначе, забвение Бога либо попытка борьбы с Ним, подмена Его человеком.
- В чём вам, человеку имперской объединительной идеи, видится цель современной словесности – показ поворотных моментов уже свершившейся истории или фиксация современных сюжетов в сопоставлении с ними?
- Я сторонник того, чтобы каждый автор сам выбирал себе зону интересов и за нее же нес ответственность. На мой взгляд, очень важны и те, кто пытается осмыслить процессы, происходящие прямо сейчас, и те, кто работает на историческом материале, причем неважно – масштабный он или «точечный». Но лично мне давно уже ближе прошлое. Объяснение простое – я органически не приемлю пошлость во всех ее видах, а современность, к несчастью, прямо-таки переполнена ею. Плюс ко всему преобладание виртуальной жизни над реальной, плюс прибитость к земле, плюс прямолинейная, дешевая проблематика… Ну какие глобальные темы может предложить писателю современность? Пандемия? Но ничего нового она нам не дала, проблема разобщения и радость от того, что люди могут остаться людьми, были и до нее. Всеобщий политический запой? 2020 год просто его обострил и вывел на улицы. Хотя, может быть, мы лучше увидели современного человека – нервного, сентиментального, до предела инфантильного, живущего эмоциями, этакий «девочковый» тип, - но опять-таки он существовал и раньше, просто сейчас «пошел в рост». Чья-то запредельная жестокость и чья-то запредельная готовность идти до конца? Опять же гораздо интереснее исследовать эти вещи в историческом антураже, а не в современном. Главные качества современного человека я бы описал так – он страшно прост и зациклен на самом себе, и вот эти простота и зацикленность, увы, малоинтересны.
- Совсем недавно мы собирались на конференции, посвящённой Русскому Исходу – отплытию из Крыма последних частей Белой Гвардии. Вы говорили о родне, затерянной за границей, я – о «белой» поэзии. Не кажется ли вам, что мы находимся в состоянии затянутого исхода, уже второго или, кто знает, третьего или четвёртого, когда образованная часть общества избирает отъезд, не видя перспектив для обеспеченной жизни с минимальными гарантиями безопасности? И есть ли вообще такое понятие – безопасность, в мире, который буквально на глазах растрескивается по швам?
- Я бы не сравнивал причины Исхода с тем, что сейчас происходит в мире. Сто лет назад общество переживало грандиозный сдвиг, и перемещение в другую страну было катастрофой, кардинально меняющей жизнь. Сейчас человек в разных странах примерно одинаков, у него стандартно высокие запросы к окружающему, стандартно низкие – к самому себе, все сводится к материальному. Поэтому тому, кому такое окружающее чуждо, одинаково неуютно сейчас везде. Ну, и понятие безопасности, конечно, у всех свое. Верующий человек, например, просто с непониманием посмотрит на вас, если вы спросите о «безопасности». С Богом безопасно всегда, без – надо быть постоянно готовым к краху, но это уж, как говорится, твой выбор.
- «Послевоенное устройство мира» как некий статус-кво, соблюдаемый в отношении одних стран и совершенно не соблюдаемый для других, с вашей точки зрения, циническая иллюзия, комфортабельный механизм торможения политических и гуманитарных процессов или откровенного третирования стран-жертв холодной войны?
- Ну, мы своими глазами видели крах этого «послевоенного устройства» в 1989-1991 годах. Сейчас это уже позавчерашний день. «Дальний пояс» прикрытия СССР был разрушен, нет фактора ГДР, нет фактора Югославии, зато есть тщательно выстраиваемый вокруг России кордон, где должны быть слабые, лишенные ресурсов, враждебные другу другу и главное – России государства. Немецкий философ Пауль Рорбах мечтал об их создании еще больше века назад, называл их «рандштаатами», пограничными государствами, у него об этом написано очень подробно. Именно этот процесс сейчас и осуществляется в разных формах.
В сущности, истинный, глубинный смысл любого постсоветского государства – в его Не-русскости, а желательно, конечно, в Анти-русскости. К сожалению, в самой России эта простая истина до сих пор не очевидна.
- Как, в каких именах, судьбах и изданиях раскрывается для вас понятие классической белорусской словесности? Что это вообще в культурологическом и бытийном смысле означает – быть Белой Русью, оконечностью Православия перед сотнями и сотнями католических и бесчисленных оттенков протестантских километров?
- Белорусская литература мне не близка – просто потому что она, как и другие малые литературы, сосредоточена исключительно на вопросах и проблемах своего народа. В молодости можно разбрасываться, интересоваться всем подряд, но с годами понимаешь, что времени немного и дай Бог разобраться в том, что тебе действительно близко.
Говорить о Белой Руси, наверное, тоже должен белорус, здесь родившийся и чувствующий эту землю в полном смысле слова «своей».
Я живу в Минске с 1991 года, люблю эту страну и эту землю, здесь есть масса уголков, которые я ощущаю как родные и близкие. Но по национальности я русский, мое культурное пространство – русское, мои друзья и единомышленники живут главным образом в России, а на Родине я чувствую себя в Москве и Петербурге, несмотря на то, что родился в Риге. Поэтому мне было очень странно читать в одной из российских газет, что на Патриаршую литературную премию «номинирован также один иностранный писатель – Вячеслав Бондаренко». Ну, не парагваец же я, в конце концов, какая ж тут «иностранность»?..
- Во время осенних протестов в Беларуси слышалось всякое – «горе! задержан Строцев!» (любимец московских эстетов), «свободы без жертв не бывает», «белорусский путь выстрадан веками, и, пожалуйста, хватит быть теми, кем мы были столько лет». Не касаясь проблематики выборов, хочется спросить – в чём, по вашему мнению, особенность белорусского пути, как в мире, так и в культуре, словесности? Чем измерить его, кроме гораздо большей, чем у России, близости к Европе, и если не чувственно, то хотя на уровне идей, ощутить?
- Опять же, об этом нужно спрашивать белоруса, кровно заинтересованного в судьбах этого народа и этой страны. Я понимаю, что белорусы сейчас проходят через очень важный этап своей национальной судьбы и, конечно, сочувствую тем, кому на этом этапе выпала тяжелая участь, тем более что среди таких людей есть мои друзья и знакомые. Но это – дело белорусов, их выбор, их логика развития, а не чье-либо еще (а все происходящее сейчас в Беларуси абсолютно логично). Что касается особенности, то особенный путь в этом мире у всех народов, кого-то выделять было бы странно.
- Как вам кажется, может ли сегодня всё больше гордящаяся собой (на каком основании, непонятно) Европа увлекать кого-либо куда-либо? Есть ли у неё моральное право водить народы после содеянного с теми же нами?
- Общего у Финляндии, Португалии и Сербии всегда было, мягко говоря, немного. Поэтому что такое «Европа» в едином значении, я не знаю. Мне кажется, это просто какой-то миф, сохранившийся с 1960-х, а на самом деле обаяние, которое было у понятия «Европа», давным-давно улетучилось. Только у образованных людей осталась непреходящая любовь к тем вещам, которые являются вечными ценностями, которые вызывают слезы радости на глазах – как Кёльнский собор, парижские улицы. Но эти интимные переживания не имеют никакого отношения к реальности, это просто литературные аллюзии, «тоска по Европе», если перефразировать Карабчиевского. У каждого в душе осталась своя Европа, поэтому кто куда кого может «вести» - в современном мире речи об этом, думаю, даже не идет.
- Еще несколько лет назад, в пору активного интереса к современной поэзии Беларуси, Балтии и Польши, я наблюдал воочию европеизацию этого вида словесности – отказ от рифмы и размера, где-то прилежно космополитическое, а где-то с национальным колоритом копирование французских, немецких, британских, порой романо-язычных образцов поэтического высказывания. Такие же процессы протекают сегодня и в России, и не могу сказать, чтобы они не вызывали во мне настороженности. Глобализация словесности – это, по-моему, довольно сильная атака на присущие славянам – «людям слова», в некоторых толкованиях – способы письменного и устного изъяснения. На уровне индивидуальных стилистик происходит не что иное, как небрежная и вялая «шифрация» мысли или лирического чувства, закатывание её под асфальт раздёрганного помышления и одновременно разрыхление смыслового поля. Пейзаж унылый и будто бы специально демонстрирующий скудость, не допускающий вторжения в художественное поле «посторонних». Меж тем, посторонними здесь сочтены именно алчные до смыслов и эмоций читатели, низводимые при допуске до каких-то нелегальных сектантов. Каково ваше впечатление от современной словесности, в том числе белорусской? Есть ли в ней имена, на которые следует обратить самое пристальное внимание? И может ли Слово стать при соответствующем обращении с ним, инструментом не объединения, а разделения народов?
- Со времен Вяземского, увы, ничего не меняется: нет литературы, есть отдельные хорошие писатели. Плюс оправдалось предсказание Алессандро Мандзони, которое он сделал в 1835 году опять-таки в беседе с Вяземским: «Звание писателя совершенно упразднится, потому что каждый сможет написать и опубликовать книгу». Клановость в современной словесности очевидна, ангажированность издательств, критиков, премий – тоже. Разбираться во всем этом, честно признаюсь, нет ни желания, ни времени. Поэтому каждое настоящее литературное открытие, которое делаешь для себя зачастую случайно, - праздник. Их очень мало, конечно, и чаще всего такие авторы становятся твоими личными друзьями. Как мечтал Холден Колфилд: как было бы здорово, если бы с любимым писателем можно было говорить по телефону и прийти к нему в гости, и он оказался бы таким же классным, как его книги. В чем-то, спасибо соцсетям, мы дожили до такого времени.
Кроме того, честно признаюсь, открытий уже и не очень хочется. Я с наслаждением перечитываю, допустим, Зайцева, Трифонова, Голубкова – и вижу, что они свежее, интереснее, актуальнее многого из того, что написано сейчас.
Если говорить о современной белорусской литературе, то она, насколько я могу видеть, целиком и полностью подчинена партийным интересам и в этом смысле не любопытнее советской литературы 1930-х. Плюс узкая региональная проблематика. Всерьез это воспринимать трудно, и тратить на это время, которого и так мало, не хочется.
Так что сейчас Слово – это скорее пароль, которым можно окликаться с понимающими тебя в темноте. Приписывать ему какие-то иные функции не стоит. Тот, кто может, тот будет делать свою работу в любых условиях. Ждать от этой работы какого-то грандиозного сдвига, волшебного обновления – наивно. Так что – «работайте, братья», что еще скажешь?
- Каков сегодня ваш исключительно житийный прогноз на предстоящие месяцы? Готовите ли вы к печати новые издания, и если да, то на какую тему, чему и кому посвящённые?
- Еще до болезни (коронавирус я подхватил в середине ноября – к счастью, обошлось легко) я начал работу над текстом, который базируется на истории моей семьи. Материалы для этой книги я собираю 14 лет, это сам по себе уже огромный труд, который, если перевести его в книжный формат, займет несколько томов. Но в дело, конечно, пойдет далеко не все.
Это будет роман о русской семье, которая всю жизнь провела где угодно, но не в России, сталкиваясь со всеми возможными проблемами, связанными с этим. Каково это – быть русским, рожденным в Латвии, выросшим на Украине и в Польше, живущим в Беларуси? Зачем и почему нужно восстанавливать судьбы предков, как это помогает в своей собственной судьбе, в понимании судьбы твоей страны?
Это сложный текст, я бы определил его как роман-эссе – жанр практически вымерший, но мне очень хочется его возродить. И параллельно собираю материалы к роману об архимандрите Сергии (Чернове) – настоятеле храма-памятника Рождества Христова в болгарской Шипке, человека, который жил в Болгарии с 1908 по 1961 годы и посвятил свою жизнь обустройству судеб русских эмигрантов.
Беседовал Сергей Арутюнов
