Настаёт роковой момент

Интервью с писателем, лауреатом Патриаршей литературной премии Михаилом Тарковским.

Михаил Александрович Тарковский – один из лучших современных писателей России. Родился в 1958 году в Москве. Закончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина по специальности география/биология. В 1981 году уехал в Туруханский район Красноярского края, где почти сразу же начал писать стихи. Там он сначала работал полевым зоологом на биологической станции, затем охотником в селе Бахта.

Лауреат Патриаршей премии по литературе (2019). Главный редактор альманаха «Енисей»

---

– Говоря об одной из недавних своих книг – «Замороженное время», – вы как-то обмолвились, что в наше время – «в это лихолетье» – «человек должен заморозить всё лучшее в себе, чтобы его не размыло, не растопило-съело всем этим потоком скверны, которые на нас льются со всех мировых дыр и из дыр в идеологии…» Поэтому вы и живёте вдали от Москвы? Это стремление к внутренней «зиме»?

– Когда я уезжал в Сибирь, Россия была ещё достаточно крепко защищена от скверны, поэтому вопрос так не стоял. В Сибирь ехал по мечте – жить в тайге. И важный момент: «заморозить в себе лучшее» – это не значит затихариться в плане гражданской позиции.

– Нынешний мировой кризис – для России – это выход из нынешнего «лихолетья» или ещё больший уход в нечто хтоническое?

– Не знаю. Оптимист верит в лучшее. Православный в то, что Господь Бог Россию не оставит.

– Одним из главных своих произведений, если я не ошибаюсь, вы считаете роман «Тойота-креста». Почему?

– Мне так казалось, когда книга только появилась. С тех пор написано много важного. Назвать «Кресту» романом – это инициатива издательства. Для меня это книга «Тойота-креста». И, действительно, очень важная. Мне даже по наивности казалось, что все чувствуют в точности также как я, и что она перевернёт если не мир, то Россию. В «Кресте» я впервые вышел за границы своего охотничьего участка и Красноярского края – действие происходит по всей России, жалко вот до Балтики Жека не добрался. Писать «не тайгу» сложнее – настолько всё застолблёно другими. Главное в «Кресте» – ощущение России от Океана до Океана, и огромная любовь, и, конечно, место Енисея на духовной карте страны. Когда перечитываю «Кресту» у меня мураши по спине бегут. В плане «мурашковыжимательности» она у меня точно главная. Всё мечтаю продолжение написать. И примерный план есть.

– В этом романе – в центре сюжета один из основных архетипических русских образов – дорога. Другой такой образ – река. Наверное, не совру, если скажу, что Енисей в своё время полностью вас изменил. Чему научил вас Енисей-батюшка?

– Дорога, река. И, как сказал Алексей Татаринов, – ещё и конь. У него есть замечательное исследование, в котором он называет «Кресту» рыцарским романом. (Опять это слово.) «Сибирский рыцарский роман. Размышление о «Тойоте-кресте» Михаила Тарковского» («ЛР», 2018, № 3). Так вот дорога, конь, и Родина, которую надо защищать. И Енисей, как корешок огромной книги, сшивающий две половины России. Енисей сделал меня сибиряком, жителем русской провинции, вдохнул русский дух, которого в нынешней столице ещё меньше, чем было в нашем детстве. Когда об этом думаю, звучит в душе «Пророк» Пушкина. Помните конечно: взамен болтливого языка вкладывают мудрое жало змеи, взамен обычного сердца – угль, пылающий огнём. Вот примерно такую процедуру провёл со мной Батюшка-Енисей: вырвал с корнем прежние ощущения России и представления о собственном предназначении – и вложил любовь и потребность служить этой земле.

– Я провел детство на другой великой реке – на Волге – в родных местах Андрея Тарковского, в городе Юрьевце. Случалось бывать там? Древний город сейчас в запустении, как и многие другие в России. Где, на ваш взгляд, дела обстоят лучше – в сибирской глубинке, или в провинции центральной России? Где больше надежды на то, что ещё не все утрачено?

– В Юрьевце был совсем давно, примерно в 90-ом году. А в Кинешме бывал часто в 60-х годах. Сейчас пишу как раз о тех местах-временах. По поводу того, где и что утрачено: мне всегда казалось, что Сибирь, особенно глубинная, таёжная, деревенская – это заповедник русского духа. Оно так конечно, но поскольку телевидение и интернет добивают теперь повсюду, то под пропагандой транснациональных ценностей оказались все регионы без исключения.

– Вам принадлежит идея создания документального фильма о жителях Бахты – «Счастливые люди», вы принимали участие в съёмках и написали к нему сценарий, хотя потом режиссёр предпочёл всё «переврать»… Я знаю, что вы не очень любите это название – «Счастливые люди». Но всё же: чем счастливы бахтинцы? Если кратко – для тех, кто не смотрел эту картину, и, может, – после прочтения этого интервью посмотрит её или другой фильм с вашим участием о жизни в тайге – «Замороженное время».

– Выражение «принимали участие» более применимо к моим, скажем так, партнёрам. Что случилось потом – отдельный разговор, хотя Валентин Яковлевич Курбатов меня предупреждал, что может получиться, когда пытаешься снять своё, используя чужие финансовые и организационные возможности. О жителях отдалённых районов: люди, живущие тайгой, рекой и хозяйством безусловно обладают большей независимостью, чем горожане, потому что они имеют возможность видеть результаты своего труда сразу. Неделю топором и пилой поработал – и вот она избушка стоит. Разве не чудо и не счастье? Не сочтите за нескромность самоцитату: в тайге мир сведён до размеров, когда в нём «ещё можно навести порядок своими руками». Думаю, в этом дело. Да и сама тайга – счастье в квадрате.

– Почему на Красноярском телевидении этот фильм показывали, а на федеральных каналах фильм оказался «неформатом» даже для «Культуры»? У нас больше любят чернуху и разруху в провинции? Так же как в кинематографе, где критики поощряют фильмы типа «Левиафана»? Тогда как объяснить, что в некоторых сериалах на «Россия-1» провинциальные городки показаны нереально чистыми и богатыми? И то, и другое – нехудожественная ложь. Где логика?

– Такова идеологическая установка. Уничтожение памяти, идеала, фальсификация истории, убой позитивного, созидательного, традиционного. Запрет на показ подвижничества, трудовых достижений, связи с землёй. На воспитание примером. Как в «Пророке» Пушкина, только уже в обратную сторону: вырвать душу русскую и советскую и всадить транснациональную. Надеюсь, этому преступлению не суждено будет свершиться.

– Несколько месяцев назад я говорил с Владимиром Владимировичем Личутиным, брал у него интервью для нашей газеты. Он сказал тогда такую фразу: «Русский народ терпимый и – терпеливый». Согласны вы с таким определением? Бахтинцы часто возмущаются какой-то несправедливостью со стороны властей, например? Как это проявляется?

– Русский народ очень терпеливый и терпимый. Но только эти качества играют на руку нашим недругам. Сейчас настаёт роковой момент: если не проснётся народное ощущение, что картину можно изменить самим – пройдём точку невозвращения. Мы и так рядом: молодёжи уже внушили ненависть и презрение к Родине, привили цинизм, низменные инстинкты, страсть к наживе.

– К примеру, недавно было дело, поймали в Сибири где-то, не помню уже точно – где, чиновников, поджигающих тайгу. Как такое вообще получается – неужели они не понимают всей опасности, всей бесчеловечности? Что двигает их на то, чтобы поджечь родную тайгу? Они ведь не из Москвы присланы, наверняка, тоже местные.

– Это в Усть-Кутском районе Иркутской области. Никакие чиновники там лес не поджигали, всё совсем не так было. А вообще есть схемы, облегчающие вырубку лесов после их поджога. После низового пожара лес считается сгоревшим и легко получить разрешение на вырубку. Хотя я не очень сведущ в данном вопросе. А так: наши коммерсы, продающие лес в Китай (и те, кто им попустительсвует), думают о сиюминутном обогащении. А китайцы просто пользуются ситуацией.

– Кстати – о терпимости. Расскажите о взаимодействии эвенков и русских в Туруханской тайге.

– Уточню: по Енисею в Туруханском районе живут в основном не э́венки (в Сибири говорят э́венки), а кеты. Но это не важно. Важно, что и с кетами, и с эвенками у русских всегда были прекрасные отношения. Никакой вражды и непонимания. Это связано не только с неагрессивностью русских, а ещё и с миролюбивым нравом наших коренных и малочисленных народов из тунгусо-манчжурской группы. К примеру, в Якутии и Туве всё по-другому: отсутствие межнациональной политики в нашей стране привело к тому, что местный национализм сильно усложняет проживание русских на этих территориях.

– Когда вы стали местным жителем, сразу ли вы нашли общий язык с эвенками? Когда и как они вам открылись по-настоящему?

– У нас в деревне из коренных народов живут кеты или енисейские остяки. Хотя в прежние времена (до войны и сразу после) в деревню из тайги выходили на оленях эвенки. Была и фактория на 70 километре реки Бахты. И на доске памяти в Бахте в списке погибших в годы Великой Отечественной Войны есть точно два эвенка по фамилии Эмидак. А с нашими кетами никакого особого труда найти общий язык не представлялось. Деревня в 80-е годы ещё жила дружно, единым организмом.

– В какой ситуации сейчас находятся малые народы в Енисейском бассейне, в Туруханской тайге? Они уже полностью ассимилированы или сохраняют самобытность? Утрачен ли родной язык, или выработался какой-то смешанный?

– Буду опять говорить о кетах. В Бахте их немного, а в других посёлках, например в Келлоге или Суломае (на Подкаменной Тунгуске) большинство. Раз ехал в Туруханске на пароходе и разговорился с кетской девчушкой из Келлога. Она знала много кетских слов. Запомнил: «даари» – «дураки». (Прошу прощения, если я не совсем правильно воспроизвёл кетское звучание). На палубе сидели подвыпившие москвичи, хохотали, матерились и вели себя кое-как. И девчушка, кивнув на них, сказала мне с улыбкой – как понимающему: «Да-а-ари». На пароходах всякое бывает, и наши сибиряки могут ничуть не хуже барагозить.

В Бахте нашими кетами, к сожалению, утрачен и кетский язык, и традиционный образ жизни – за редкими исключениями. К огромному сожалению.

– Что надо сделать, чтобы сохранить традиционную культуру?

– Спасти коренные народы – сложная задача. Здесь нужен союз государственной программы и подвижничества на местах. Но с нашим русским народом дела не лучше обстоят. По законодательству КМНС имеют льготы в природопользовании, а русские, ведущие традиционный образ жизни, до сих пор без статуса.

– Одно время стала складываться очень интересная эвенкийская литература, достаточно вспомнить Алитета Немтушкина, который родом из Катангского района Иркутской области и много лет был связан с центром Эвенкийского автономного округа – посёлком Тура. Он писал по-эвенкийски и на русском языке; Галину Кэптукэ родом с берегов Зеи, которая много лет была связана с Якутией и тоже писала на родном и на русском языках; Александра Латкина, тесно связанного с севером Бурятии и пишущего на русском языке. Как вы считаете: есть будущее у эвенкийской литературы или она уже в прошлом?

– Правильно. Считается, что именно северное Прибайкалье, так сказать Надбайкалье, является эвенкийским центром. Я однажды устроил Алитету целый «допрос» – попросил перевести эвенкийские названия наших ручьёв, речек и гор. Всё это происходило в кафэшке, он переводил, а я записывал. Огромное ему спасибо. Никогда не забуду той беседы. Он сказал, что река Тынеп, где мой участок, переводится как «место, где когда-то было хорошо пасти оленей». Целая картина! Эвенкийские названия меня всегда интересовали, на них стоит вся география Восточной Сибири. Удивительно, насколько широко аргишили эвенки по огромной территории от Енисея до Тихого Океана. Меня всегда поражало, что у нас на Хурингде (переводится как Сиговая) есть гора Лочоко́ (грузовое седло оленя), а не доезжая 680 км до Хабаровска есть речка и станция Лондоко. Или у нас гора Хаканачи, а в Амурской области река и посёлок Магдагачи («В синеве пройду Магдагачи, Лиственничник в карандаше…»). Поразительное звучание эвенкийских названий меня всегда завораживало, и я с удовольствием их использовал в повестях и рассказах. Например, у героя повести «Что скажет Солнышко» позывной «Харагочи» (Глухариное токовище). Хороше же: Ядромо́, Пульванондра, Суриндакон, Курумкан. Грозное звучание очень под стать могучим пейзажам Восточной Сибири.

– Расскажите ещё о кетах (или, как говорят этнографы, кето). О них почти ничего не известно современному читателю. У многих сложилось впечатление, что они полностью растворились в других национальностях, это так?

– Насколько мне известно, численность енисейских остяков держится с начала 20-ого века в пределах чуть менее тысячи человек. По-моему, какого-то особого растворения нет, хотя были, конечно, и смешанные браки. Может, я чего-то не знаю. А по названию, по-моему, как раз этнографы за имя «кеты», а местные чаще говорят «кето».

– Что-то ещё может спасти этот народ или он уже обречён и существует только спекуляция на «детском» вопросе?

– Сказать «обречён» легче всего, но никто не имеет права приговор ставить. Хотя картина невесёлая. Чтобы что-то изменить, должны появиться какие-то лидеры из самого народа, болеющие за его судьбу.

– Знаю, что вы любите рассказывать и живо помните свою первую охоту. А первые творческие удачи? Что запомнилось из того времени, когда вы действительно почувствовали, что к вам пришла Литература и теперь уже не отвертеться?

– Помню, как сочинял рассказ «Васька» и открыл для себя, как славно писать о другом человеке, освободившись от своего личного. Повторюсь, мне всегда нравились эвенкийские названия. А тут я описывал подростка и сказал, что ему наоборот нравятся родные тёплые названия вроде Андроновский Лужок, Лямина Коса, Ря́бой Камень, а не грозные эвенкийские. И вот это было для меня открытием – оказалось, именно так и надо: наполнять не собой, а тем, что герою свойственно по его характеру.

– Что удивило вас в тайге больше всего?

– Когда первый раз увидел тайгу – ещё школьником – меня поразил остроконечный вид елей и пихт. В снегопадах выживает стройнейший. Но это о красоте леса. А вообще, наверное, сверхрациональность: за каждый шаг, движение обязательно ответишь. И то, что здесь внутренняя жизнь необыкновенно обостряется. И ещё то, насколько захватывающим оказалось трудовое и старинное в промысле.

– Бывает ли такое, что на охоте, в тайге – неожиданно приходит писательское озарение? Или эти две стези – писательская и охотничья – разделены некоторым мыслеразделом у вас?

– Наверное, редко. Когда занимаешься промыслом по серьёзному – все мысли о промысле. Хотя первые годы, когда я писал в тайге стихи – получалось совмещение.

– Вы очень цените прозу Бунина. Какое произведение вы бы отметили у него особо – и почему?

– У него много любимого. Приведу: «Поздний час». Отсутствие вроде бы явного сюжета при полнейшей пронзительности и неимоверной глубине происходящего.

– О современных писателях. Дмитрий Быков представил недавно список «Десять лучших литераторов». Не забыл туда и себя включить. У вас есть собственный «список»? Кого бы туда включили? Кто сейчас – русская литература?

– Пускай и дальше составляют списки. У нас и без списков всё в порядке. Читайте Ярослава Шипова.

– Когда вспоминают о литературе Красноярского края, то все в первую очередь называют Астафьева. Но – одни умиляются, другие – наоборот. Ваше отношение?

– Имя для меня святое, хотя я понимаю всю сложность его личности. Он меня крепко поддержал в своё время. Такое не забывают. Мои любимые книги «Последний поклон» и «Царь-рыба». А любимые рассказы: «Конь с розовой гривой» и «Капля».

– Прошло уже 20 лет, как Астафьева с нами нет. Есть ли в литературной Сибири люди, сопоставимые с Астафьевым, или те, кто его, может быть, даже превзошёл?

– Превзойти его невозможно – настолько он самобытен и неповторим. У каждого слишком свой путь. А есть Анатолий Байбородин и Андрей Антипин (как раз в Усть-Куте). Причём у всей России.

– Некоторые литературные критики сейчас стали заявлять, что постмодернизм уходит. И будущее за – условно говоря – традиционализмом. Есть такое ощущение, что литература (и читатель) начинает возвращаться к истокам?

– Она может и возвращается, но пока не сменится фактическая культурная политика – так всё и будет. У нас массовые издательства из учреждений культуры превращены в предприятия по выкачиванию прибыли. (Послушайте интервью директоров: о книгах говорят, как о товаре. Цифры какие-то всё время). Так что, благодаря диверсионной деятельности ряда персоналий, читательский вкус уже безобразным образом трансформирован. Позорней всего, когда образованнейшие люди с, казалось бы, острейшим вкусом, вдруг начинают нахваливать книги, которые и литературой-то назвать язык не поворачивается. Вот что значит быть в списках!

– Вообще – бывает ли литература ради литературы – как игра ума, как вещь в себе? Или это выдумка постмодерна?

– Знаете, если игра ума во славу Родины и идеалов – почему нет? Дело не в названии литературного направления, а в том, кому и чему служит художник. И вообще –литература она или нет. Основная же часть постмодернизма – чтиво.

– Обычно с возрастом у творческих людей всё-таки возникает тяга к Москве, – но вы вроде уже окончательно перебрались в Красноярск. В Москве совсем не пишется, совсем стала вам чужда?

– Я не окончательно перебрался в Красноярск, просто последние два с половиной года большую часть времени мы проводим здесь. А в Москве я не буду жить. Моё – здесь. Москва не виновата. Разве буду предавать Мать городов наших из-за того, что там сейчас не пойми какой дух царит? Там у меня много друзей, прекрасных патриотов и подвижников. Просто они теряются среди общей массы. Но повторяю – люди не виноваты.

– Красноярск всегда называют зоной экологического бедствия – город зачастую окутан смогом. Это всё же не чистая тайга. Почему же так держитесь за Красноярск?

– Вообще, в мороз в котловинах меж сопок всегда дым слоится – хотя бы от печек. Я тут по целому ряду причин. Началось с монтажа фильма «Жёсткая сцепка», когда пришлось здесь всю зиму находиться. Потом надо было рожать сына именно в городе. Ну и отсюда проще выбраться, чем из Бахты, а это даёт возможность бывать в более восточных краях, что для меня очень важно. Особенно это касается Забайкалья, которое сейчас нуждается в особом внимании – разорваны многие культурные нити, связывавшие регионы. Ну и решать различные общественные вопросы, находясь в краевом центре проще. А так – живём здесь в лесу, на земле. Так что некритично. А тайга снится каждую ночь – штатно.

– Что сейчас в чернильнице писателя Михаила Тарковского?

– Книга «42-ой до востребования», которую пишу второй год. Мой «Последний поклон». О детстве и бабушке. Всё как положено.

Беседовал Иван Коротков

---

Литературная Россия

---