Юрий Кублановский. Это имя одно из немногих легендарных в современной русской поэзии. Он не частый гость в российских СМИ. Многие телезрители должны помнить его по проекту «Имя России», в котором он представлял Александра Пушкина. Юрий Михайлович приезжал этой весной в Якутск, всего на несколько дней.
Участвовал в программе выставки-форума «Радость Слова», посвященной Дням православной книги. Первая встреча писателей Якутии с ним состоялась 15 марта в рамках презентации книги «Аляска» митрополита Калужского и Боровского Климента, председателя Издательского Совета Русской Православной Церкви, в Историческом зале Национальной библиотеки Республики Саха (Якутия). На другой день мы встретились с ним для записи интервью. Предлагаем читателям часть этого разговора, полный текст будет опубликован в номере 1 за этот год журнала «Илин»
- Юрий Михайлович, вы в Якутске впервые? Россия не только большая страна по территории, но и очень многообразная по языкам, культурам. Каковы ваши впечатления? Я понимаю, что вы были у нас только в Якутске и далеко не все смогли посмотреть, но нам очень интересны ваши впечатления.
- Да, я в Якутске впервые. Вчера побывал на другой стороне Лены. Это долгий путь по широкой ледяной дороге произвел на меня очень сильное впечатление. Ведь климат в центральной России сильно меняется, и я, пожалуй, со времен юности не видел столько снега, не чувствовал такого мороза. И красиво, и экстремально, и есть во всем что-то особенное, даже цвет льда бледно-лазоревый. Слава Богу, что я не поленился и решился приехать, несмотря на то, что в Москве жена как могла, меня отговаривала из-за коронавируса.
- До приезда в вашем представлении какой были Якутия, Якутск?
- Очень расплывчатые были представления. В основном связанные с Колымой, с Магаданом, с теми мучениями, которые выпали здесь на долю россиян в ХХ веке. Для меня Якутия ассоциировалась прежде всего с ГУЛАГом… Когда мы приземлились и нам объявили, что за бортом тридцать шесть градусов мороза, я не поверил. Сначала, подумал, что ослышался. Шестнадцать наверное... И когда вышли на воздух в морозных испарениях – это было поразительно! Я со своей астмой сразу начал задыхаться. Все время думаю, как же жили здесь зэки в своих ватничках на рыбьем меху? Наверное, смертность была невероятная, что говорить… Так что, в основном, эти места были для меня связаны не с добычей алмазов или золота, а с подневольным трудом тысяч зеков.
- Многие ваши произведения связаны с историей. А что для вас значит история?
- Я сам из Рыбинска. Это город в верховьях Волги между Угличем и Ярославлем. Он считался когда-то «столицей бурлаков». В нем была сильная концентрация русского колорита. В семье моей был репрессирован один из дедов. Я относительно рано захотел разобраться с тем, что произошло в 1917 году в России. Если угодно, это стало идеей фикс, второй после моей поэзии. Читая классическую русскую литературу я понял, почувствовал, что это была очень самобытная, своеобразная славянская цивилизация. И вдруг, как безжалостно заметил Василий Розанов, "Россия слиняла за три дня" - это про Февральскую революцию. Тогдашняя Россия представляется мне достаточно крепким и сочным яблоком, но уже изнутри с роковой червоточиной революционного терроризма. Откуда произошла эта катастрофа? Где ее корни? В этом смысле моя задача, внутренняя, была схожа с задачей Александра Исаевича Солженицына. Не случайно мы с ним дружили. Я был практически единственный из эмигрантов третьей волны, кого он пригласил в Вермонт в гости. Несколько дней у него гостил, и мы говорили обо всем этом.
- Как он вас принял?
- Это было, конечно, большое событие в моей эмигрантской жизни. Первое письмо он прислал мне еще в Вену. Я уехал из России не по своей вине, а под давлением КГБ в октября 1982 года. Сначала в Вену, как все. И вот он мне прислал туда письмо и предрек, что через восемь лет я вернусь на Родину. И угадал год в год! Вы представляете? Тогда только-только, когда я был в Вене, пришел к власти Андропов. Казалось, что его хватит на пару десятилетий. Старые эмигранты посмеивались над этим солженицынским предсказанием: мы по тридцать лет сидим на чемоданах, да старик видно сбрендил там, наверное, в Вермонтских лесах своих. Вот в отношении меня он, во всяком случае, оказался пророком.
- Каким он вам показался?
- Он и сейчас у меня перед глазами: в байковой мягкой рубашке, энергичный, напористый, берегущий каждую свою минуту. Я там много гулял, бродил по красивым и безлюдным окрестностям. Мы в основном встречались за ужином, когда у него кончался его рабочий день, писательский. Вот тогда сидели попивали финскую водочку, ели язык с гречневой кашей и говорили, рассуждали, как два русских мальчика. Знаете, Достоевский говорил, дай русским мальчикам карту звездного неба, они на утро вернут ее исправленной (заразительно смеется). Мы этим и занимались.
- Замечательно. А что он тогда говорил о событиях 1985 года, перестройке?
- Только-только начались эти события. Я, помню, привез ему новость, что будет показ ретроспективы фильмов Андрея Тарковского в Москве. Это казалось невероятным, он только-только за три года до этого попросил политического убежища и уехал (это о Андрее Тарковском – О.С.). Солженицын в первую минуту мне даже не поверил. То есть, тогда только начинались какие-то веяния, и Солженицын будучи зэком в душе, очень долго считал, что это просто какой-то хитрый маневр коммунистического режима. Я думаю, до года 1999-го, он так считал. Тогда, когда я уже понял, что это необратимо. Когда уже стали печатать такие вещи, как "Доктор Живаго", Юрия Домбровского и так далее. Ну, это не могло просто так пройти. С какого-то момента мне стало казаться, что уже назад ходу нет. Другое дело, что я не думал, что так же, как когда-то царская Россия, Советский Союз слиняет в три дня после Беловежских соглашений. Началось десятилетие «великой криминальной революции». В отличии от большинства своих коллег, я никогда не был сторонником тогдашней модели либерализма.
- А к Горбачеву как относитесь?
- К Горбачеву-президенту… я практически не жил при нем в Советском Союзе. Вернулся, когда его власть была уже совсем на излете. Просто один раз, помню, в Колонном зале был вечер, посвященный какому-то юбилею Федора Михайловича Достоевского. И он там сидел в ложе. Вот это единственный раз когда я его видел. Сам не ожидая, он потянул за ниточку, и весь советский чулок распустился.
- По-разному оценивают его роль…
- Да, считается, что он оказался не на высоте положения. Как в свое время Николай II. Но я не могу не быть ему благодарным, что получил возможность вернуться на Родину. В отличии от Бродского, я не космополит, и, не смотря на то, что отец у меня еврей, я человек с русской сильной национальной жилкой. Десятилетия власти Путина, несмотря на все издержки, я в целом приветствую. Этот режим можно определить как авторитарно-либеральный. И после семидесяти лет социализма, возможно, именно такая модель достаточно оптимальна. Я понимаю, что меня тут можно забросать упреками и уймой отрицательных примеров, но я минималист. И когда-то сам себе пообещал, что если доживу до такого чуда, как демонтаж марксизма-ленинизма в России, то уже никогда не уйду в непримиримую оппозицию.
- Юрий Михайлович, скорее, такой общий вопрос: для вас поэт в России кто?
- Ну, знаете, трудно сказать. Ко мне пришли с обыском 19 января 1982 года, вломились в конуру нашу, где я жил с грудным ребенком, с женой, с её родителями и братом алкоголиком, восемь человек с понятыми вместе. «Юрий Михайлович, вставайте!». 7 утра было. Как раз Крещение. Я в церковь собирался. «Юрий Михайлович, вставайте! Поэт в России - больше, чем поэт…» - так что даже они повторяли эти строчки Евгения Евтушенко. У разных поэтов это общественное начало по-разному реализовалось. Одним образом у Некрасова, который издавал журнал "Современник" и служил формированию освободительной идеологии. По-другому у Тютчева или Фета - поэтов несравненно более мудрых.
- А вот Иосиф Бродский?
- Иосиф Бродский – это особое петербургское явление. Он, конечно, тоже больше, чем поэт. Не скажу, что мы дружили, но он относился ко мне с симпатией. Возможно, ценил не только мои стихи, но и мое прекраснодушие. Но вот он мне, например, говорил: «Юра, ну, зачем ты остался во Франции?» Он меня звал в Штаты, а я остался в Европе. «Поэт должен изменять одной великой державе только с другой великой». Я вернулся на Родину, а он поддержал первые бомбежки Белграда в 1995-м. Это меня от него отвело, а вскоре он скончался. Сейчас я думаю о нем с большой благодарностью. Он немало сделал для меня лично, а главное – оставил много сильнейших стихотворений.
- У него есть стихотворение "Осенний крик ястреба"…
- Гениальное стихотворение. Это его автопортрет. Когда я ему об этом сказал, он рассмеялся. Но это так. Это одинокое экзистенциальное противостояние миру. И одновременно доходящее до чрезмерности желание признания от этого мира. Он был разом и гедонистом, и пессимистом. И сжигал себя, не жалел. Перенес два шунтирования, а курить не бросал. Когда начинал читать стихи, еще первые три-четыре сигареты он курил с фильтром, потом судорожно, мне прямо было страшно смотреть на него, начинал отрывать фильтры и к концу выступления всё вокруг, как будто снег вокруг него лежал: всё было усыпано оторванными фильтрами… Кроме того, он постоянно пил чёрный кофе, говорил: я без этого не могу писать.
- Вы еще тесно общались в юности с Андреем Вознесенским.
- Да, Вознесенский лет в 14-15 много для меня значил и сейчас я нередко вспоминаю гениальную его строфу: «О, родина, попрощаемся, буду звезда, ветла, не плачу, не попрошайка, спасибо, что жизнь что была».
- Любите Пастернака?
- Пастернака я люблю позднего. Христианские стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и около того. Очень сильные. Футуристический Пастернак мне не дорог, потому что я вообще не люблю футуризм. Я люблю в поэзии больше акмеистическое начало. Метафора. То есть я сам для себя так поставил задачу, сформулировал. Когда прилетел в Вену, в эмиграцию, и стал давать интервью газете "Русская мысль", меня попросили сформулировать мою задачу, и я тогда сформулировал её впервые. Новизна в каноне, чтобы не было никакой эклектики, я её терпеть не могу, но вместе с тем, чтобы все была канонично, как русская икона. Они же все разные абсолютно и при этом они все в каком-то каноне. Вот так я и старался свою поэзию, чтобы она была канонична, но ни в коем случае не эклектична, с одной стороны, а с другой стороны, без футуристического мяса.
- Когда «Имя России» определяли, всё-таки Пушкин, к сожалению, не прошел.
- Это всё подтасовано. Видите, тут вот, в чем было дело. Не в фигурах дело, а в том, кто их представлял. Тогда только-только Кирилл стал патриархом. Когда выбирали "Имя России", умер Алексий и выбрали Кирилла. Новый патриарх, ну, ему надо дать первое место. Давали не Александру Невскому, а новоиспеченному патриарху. Никита Михалков, которого нельзя обижать. Вы, что? Обижать Никиту Сергеевича? Второе место ему дали, а не Столыпину, которого он представлял. Третье место – маршалу Варенникову, он тогда с инфарктом тяжелейшим попал в больницу. Ну, что же, старику не откажешь, дали Сталину. Так вот и оттеснили Пушкина. Так что тут не надо далеко, так сказать, размышлять и говорить, почему Пушкин проиграл. Это проиграл не Пушкин, а проиграл Кублановский перед Варенниковым, Михалковым и патриархом Кириллом.
- Юрий Михайлович, как вы сегодня оцениваете состояние русской культуры? Некоторые иногда очень критически оценивают, в том числе и современную русскую литературу. Что у нас литература ушла на второй план, литература подменяется масскультурой...
- Понимаете, ведь Россия это не какой-то, так сказать, обитаемый, но отделенный от остального мира остров. Она вписалось в цивилизацию, и, по большому-то счёту, в её культуре, те же проблемы, что и в цивилизации в целом. Нет, конечно, такого, понимаете, откровенной проповеди гомосексуализма и всяких сексуальных меньшинств. Это более закамуфлировано. А в остальном всё это повторяется во многом. Ну, что сказать, я чужой в этой литературе, я мировоззренчески чужой.
Например, считаю, что невозможно было отдать огромное такое количество русских людей на насильственную украинизацию в Крыму и в Донбассе. Это было невозможно. Если бы киевская власть вела себя по-другому, не было бы никаких проблем, но так как она себя повела… Эти огромные массы русского населения ждала бы насильственная украинизация. Мы этого не могли допустить. Но таких мыслящих, так, как я, очень немного, понимаете? Может быть, Захар Прилепин. Но их по пальцам пересчитать. В основном, либеральная тусовка, либеральная интеллигенция, либеральный участок, как это когда-то, кто точно не помню, то ли Аполлон Григорьев, то ли Александр Блок, определил. Она требует, чтобы аннексию Крыма ликвидировать и так далее. Это меня окончательно развело с большинством столичных литераторов. Я прямо скажу, готов жить и в одиночестве. Я из тех, кого Василий Розанов, нами уже упоминавшийся, называл литературными изгнанниками, я таким себя и чувствую. В культуре нынешней, либеральной, в общем, либерально-гламурной, я исключение. И практически одиночка.
- Заканчивая разговор, как обещали, подарите нашим читателям стихи.
- Сейчас я прочитаю одно стихотворение, которое, может быть, в значительной степени, подытоживает наш разговор. Называется оно «Ветер»:
Чайку подсвеченную закатом,
подхватило и отнесло куда-то.
Ветер тут – единственный господин, -
ветра много, а я один.
Мерно с прилива снимает стружку
и увлажняет глазную дужку,
то бишь вместилище прежних дней
и маслянистых вдали огней...
Только кому же оставлю в наследство
вольное в летние месяцы детство,
судьбы товарищей, верность подруг,
ставших еще драгоценнее вдруг?
О треволнениях их и обидах,
выпивках и самодельных хламидах
уйма известных лишь мне мелочей
кончусь - и тотчас станет ничьей.
Тоже приблизился я и к догадке,
что же такое Россия в остатке.
Много - по жизни - любви и мольбы
нашей - ее принимали гробы.
С памятью, будто с кольцом обручальным,
тут распростясь, при попутном ли, в шквальном,
передоверить попробую я
ветру - весь скарб своего бытия.
Интервью вел Олег Сидоров
