21 марта в мире отмечают Всемирный день поэзии ЮНЕСКО. О чувствах, сопутствующих празднику, и о смысле поэзии в современном мире мы беседуем с поэтом, главным редактором Правчтение.ru Сергеем Арутюновым
- Сергей, чем для вас является этот праздник?
- Знаете, почти ничем.
Я бы затруднился даже с расшифровкой аббревиатуры «ЮНЕСКО». Первые две литеры точно означают «объединённых наций», но после определённых событий, произошедших в основном с нашей страной, а не с какими-либо другими, словосочетание звучит более чем саркастически. Мы – Россия – давным-давно одни со своей никому почти извне не понятной и не нужной правдой, а если эти самые нации и объединяются раз в пятьдесят-семьдесят лет, то для того, чтобы жечь наши города. Так что не ЮНЕСКО, на мой взгляд, объявлять всемирные праздники на нашей территории. У нас должен быть свой собственный, и он у нас есть – день рождения Пушкина, 6 июня любого календарного года.
Я с самого начала чувствовал в 21 марта что-то чуждое себе, своему эмоциональному и ценностному складу.
Дата и отмечается всего 21 год (с 1999-го), и уже в 2000-х гг. наши самые западнически настроенные ринулись «соответствовать». Я, например, помню некое «Московское поэтическое биеналле» (слово итальянское, чтобы не сказать большего), организуемое на деньги московского бюджета, в котором принимали участие буквально все добрые знакомые и соседи одного важного лица. Оно приглашало в Москву из-за рубежа каких-то своих знакомых – таинственных негров-франкофонов, о которых никто никогда ничего не слышал и не услышит, и они читали свои «свободные» (ни складу, ни ладу) стихи, а потом выходили отечественные столичные верлибристы, и снова негры, даже, по-моему, вьетнамцы или лаосцы.
И я один раз взирал на всё это экзотическое пиршество, и понял, что не могу радоваться простым радостям столичного космополита, регулярно бывающего на Пляс Пигаль или у Саграда Фамилия, или как там это всё называется. Я понял, что могу быть кем угодно, но только не космополитом, живущим заботами центра Москвы, его Садового кольца, где все друг другу родные и соседи. Я – из Чертанова, и меня заботит совершенно другое.
- А что вас заботит?
- Сама поэзия. И – наша, на русском языке. Не мировая. С мировой мне более-менее всё ясно.
- Что именно?
- То, что она после Второй мировой войны в англоязычном, франкоязычном и других версиях перешла на верлибр – унылый монолог записного интеллектуала, который мало кого извне может взволновать. В ней как по мановению исчезло любое героическое (мужское, эпическое) начало, и вся она превратилась в кислый кисель, не могущий никого из ребят моего возраста, закваски и опыта волновать. Не могу назвать ни одного имени, которое бы звучало для меня с той стороны синонимом чести и мужества на протяжении последних семидесяти лет.
А вот наша поэзия…
- А с ней что-нибудь не так?
- С ней много что не так. Наиболее ретивые сторонники западных версий стихосложения у нас давно отреклись и от рифмы, и от размера, и гонят свою псевдо-эпическую продукцию тоннами, заполоняя свои же журналы и премиальные списки унылой рефлексией, дешифровать которую может лишь член того же самого кружка. Извне этот процесс выглядит весьма идиотической вознёй вокруг непонятного мне идола бесструктурного слога. Что в нём вообще может быть? Недавно возникла какая-то особа, написавшая аж верлибрическую поэму о том, как она была маленькой в Сибири, и Сибирь эта была ужасна. Я совершенно точно могу сказать, что такие записки может написать любой силлабо-тоник (приверженец регулярного стихосложения) вечером под стакан пепси-колы.
Уже более тридцати лет негласно считается, что верлибр наиболее искренен, выражает человеческую натуру лучше, чем регулярное стихосложение, но это, с моей колокольни – ложь, и ложь далеко не во спасение, а прямо напротив – во имя окончательной погибели русского слога в волнах «информационного поля».
Я могу назвать имена нескольких журналов, постоянно эксплуатирующих верлибр как образец, несколько всероссийских конкурсов, вдавливающих в сознание нового поэтического поколения искажённые западными версиями стихосложения понятиями. У них за эти годы возник даже собственный птичий язык, на котором они пишут заумные критические статьи, и иная многочисленная обслуга, считающая себя «посвящёнными», несущими в себе дискурсивную прелесть. Остальных – силлабо-тоников – они полагают наследниками тоталитаризма, почти фашистами, как минимум – «сталинскими соколами». Регулярный-де слог морально устарел, изжил себя, просто какой-то живой рудимент прежней позорной эпохи...
- Неужели практически все, как следует из ваших слов, отреклись от истинных ценностей?
- Если бы… в основном те, что не отреклись, пользуют действительно устаревшую версию русской поэзии – на давным-давно найденные другими поэтами сто и даже двести лет назад рифмы. Не могу сказать, что меня радует подобное отношение к словесному мастерству. Эти люди тоже сбиты в довольно плотные группировки по территориальному или иерархическому признаку, и понимать, как следует относиться к слогу, отказываются. Для них, часто выступающих под знаменем как раз «истинных ценностей» момент слога является глубоко вторичным. Им всё равно, как рифмует законный член их кружка, лишь бы рифмовал и беспрерывно плакал о разрушенном деревенском быте, восхищался бы родной природой, ученически вышивал по условно «рубцовской» канве. Заметили? – текст здесь снова проигрывает. Он проигрывает постоянно – и там, где его идеологически лишили первичных признаков, и там, где им отказались заниматься как первичной материей высказывания.
- Так кого из современных поэтов следует, по-вашему, читать?
- Позвольте избегнуть персоналий. У нас так повелось, что затевая перечисление, ты обрекаешь себя на обиды товарищей – того назвал, этого забыл, и начинается: он меня не ценит. Поэты обидчивы и злопамятны, потому что несут полную ответственность за сказанное и отдаются мастерству с полной отдачей.
Круг чтения, особенно такой, как поэтический, образуется в каждом читателе индивидуально, но условием образования такого круга является чтение, вот и все граничные условия. Читать, следить за новинками следует в принципе. А кто станет любим и почитаем, дело сугубо индивидуальное.
Я бы предостерёг от одного – навязываемых авторитетов. «Он гений, он нобелиат» - ну, вы же знаете, как ничтожно политизирована та же «Нобелевка», зачем же хвататься за неё при каждом удобном случае? Здесь явно замешаны финансовые интересы издателей, причём как русскоязычных, так и международных. Покорно следовать им, как мне кажется, ни к чему.
- Вы так запальчиво защищаете рифму, будто в ней заключён весь смысл…Я, например, когда читаю стихи, редко обращаю внимание на то, как они срифмованы.
- Правильно; вы читаете стихи как читатель. А я достоверно знаю, что первая попавшаяся рифма не даёт никакого глубинного сопряжения с языком и его смыслами, и каждое стихотворение, в котором рифма блестяща, нова, свежа, открывает двери в ещё не познанное. Что толку в «мать-снимать», «нить-отменить»? Такое стихосложение заведомо остаётся принадлежностью прошлого, а то и позапрошлого века.
Я бы хотел видеть в нашем языке будущее, его неизмеримо огромные возможности для следования многими путями сразу. С какой радостью я бы внимал десяткам поэтов, пошедшим путём модернизации традиции, но даже десятка таких я не насчитаю.
- Странный какой-то у вас получается праздник…будто бы и праздновать нечего.
- Да какой там праздник… Что мы празднуем? То, что поэзия изгнана с телевидения, радио, из газет и обычных светских журналов? То, что она стала экзотическим, как негр-франкофон, гостем светских собраний, премий в области искусства и культуры? То, что её, современную, никто не читает, а бесконечно переиздаётся классика? То, что средний россиянин последним поэтом считает Бродского и Высоцкого, а то и Есенина с Пушкиным?
- А как вы сами считаете?
- Сегодня, 21 марта 2020 года, мы празднуем поражение русского поэтического слога. День поэзии ЮНЕСКО для меня – самый тихий праздник, день скорби по поэтическому слову, которое мы совокупно – как общество, как гражданское единство – дали расчихвостить ловким щелкопёрам. Современная русская поэзия – это тиражи от 200 до 500 экземпляров, и чаще 200, чем 500. Разве не общество позволило превратить её в полный ноль, не сумело настоять на том, чтобы вместо тысячи ничего не значащих поэтических премий была одна-две значимых для всего народа, а не только для интеллигенции, прописанной внутри Садового кольца? «Запрос на стихи» как по волшебству исчез после 1991 года, когда страна пошла по новому пути, и это время я считаю, увы, лишённым поэзии, анти-поэтическим, что отнюдь не значит, что я питаю какое-то вожделение к стране до 1991 года и её образу жизни и мысли. Отвергнув «советскую романтику», новая Россия не выдумала новой. Вся она, с самого августа-декабря развала страны на республики, - «деловая» и прагматичная, и такой же продолжает быть сегодня, однако одно дело – надувать щёки, и совсем другое – производить ценности, сопровождая их создание, когда умеренно, а когда и неумеренно хлёсткими строками, как в СССР и было. Россия, на мой не экспертный взгляд, гораздо больше импортирует, чем производит… какая уж тут романтика, у «бизнеса», как называют себя «деловые» люди. Им действительно чужда поэзия, и свои вкусы они экономически навязали другим. А так ли много потребителей у «деловой литературы», вытеснившей из книжных магазинов художественную литературу?
Интеллигенция и один из центральных её символов – поэзия сколь умная, точная, столь и бесконечно волнующая и чувства, и разум, - все годы Советской власти была у неё, власти, «на посылках», номинально служа пролетариату и трудовому крестьянству, а на деле – «с ножом у горла». И когда появилась возможность счистить Советскую власть с кончика приставленного к горлу ножа, с удовольствием это сделала, но испытала чудовищную метаморфозу: служа новым властителям «дискурса» (выражение отрекшихся от поэзии сверх- и постмодернистов), она утратила изначальные свойства – любви к народу, каким бы он ни был, и даже постоянную рефлексию о судьбах Отечества. Теперь интеллигенция – довольно жалкая, не имеющая никакого влияния и авторитета фронда, ратующая за всенародное покаяние там, где никакого покаяния не требуется, «ищущая не там, де спрятали».
- Но поэтических премий – многие десятки. Можно ли говорить о закате поэзии?
- Поэзия никуда не закатилась, если не иметь в виду общественные интересы. Она есть, она будет всегда. Практически безымянные энтузиасты продолжают издавать её ничтожными, но, увы, достаточными для не отрекшихся от неё любителей тиражами, устраивать то «квартирники», то немногочисленные сборища в уцелевших культурных центрах, иногда довольно многочисленные, но, мягко говоря, не изобилующие «людьми со стороны». Приходящая на сборища публика на 95 процентов – поэты, и поэты в основном неудачливые, не достигшие своим увлечением ровно ничего, кроме самосознания себя поэтом.
Подчёркиваю: речь не идёт о земных благах, речь – только о звучании поэтического слога в обществе. Сегодня звучание имеет лишь тот словесник, что располагает поддержкой крупного сообщества, какой-нибудь «великий оппозиционер» или другой писака, которого слушают вовсе не потому, что он поэт, отверзающий сознанию инобытийные ощущения, а потому, что «вот-вот сейчас он что-нибудь ляпнет» противоправительственное. Порой поддержка идёт по линии кровной – национального родства, например, или, наоборот, близости к власти. С радостью констатирую: принадлежу лишь к одному сообществу – Литературного института имени Алексея Максимовича Горького, в котором преподаю вот уже 15 лет, и иной поддержки иметь бы нипочём не хотел.
…Я сам неудачник, и не стыжусь этого звания. В том обществе, которое у нас образовано, поэзия и не могла бы рассчитывать на большее, и более того – было бы странно располагать хотя бы толикой внимания там, где оно направлено на совершенно иные и ценности, и смыслы. Невозможно «звучать», быть прочитанным там, где всё забито – нет, не качественной прозой, не критикой, не драмой! – а политическими и около-поэтическими, экономическими и около-экономическими каляками-маляками. Стоит прогреметь грому, и «экспертное сообщество» переключается на новую профессию – то оно военное, то медико-бактериологическое, то все вдруг становятся маркетологами… Скорее всего, все эти юркие представители вида изначально именно – маркетологи, отважные исследователи глубочайших и бездонных «рыночных ниш».
Наша литературная критика в пору их владычества достигла истинных высот в том, чтобы славить заказную премиальную продукцию и одновременно обходить «неудобные места», замалчивать, затаптывать молчанием всё, что «выбивается из формата», не соответствует её представлению о том, что важно и нужно. У меня сложилось впечатление, что она, как и многие иные отрасли текстового производства, просто труслива.
- А как соотносится поэзия и религия? Православие? Много ли вы знаете современных верующих поэтов?
- Немного. И права Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия в том, что поэт редко всходит на её небосвод.
Поэзия и вера издавна находятся в конкурирующих отношениях – я имею в виду поэзию светскую – в ней каждый – глава своего прихода и проповедник, молитвенник о себе и мире. Естественно, что при «наложении функций» появляется ревность о том, «кто же лучше, литература или Церковь», но – только у тех, кто вознесся в гордыне до самого потолка своего жилища. При нормальной эволюции гражданских и поэтических взглядов поэзия сразу осознаёт, что Церковь – её настоящая родительница, и прародительница тоже.
В нормальной словесности поэзия – верная, но беспокойная дочь Церкви, нервный и путаный подросток, что в неистовом стремлении познать мир заново ищет в человеке то же самое – молитву о себе, только иными средствами, иной семантикой и, разумеется, интонацией. А так – всё то же.
- Что бы вы пожелали читателям поэзии и читателям Правчтения.Ру в день поэзии? С какими словами обратились бы к ним?
- Я бы выразился примерно так: не думайте, что поэты сдались. Мы никогда не сдадимся, потому что выкованы временем именно такими, какими есть.
Мы часто путаем концы, право и лево, вообще «берега», часто кажемся несносными, но за всей шелухой, в сущности, сражаемся за язык, за его бесконечное расширение во все стороны сразу, и наши старания когда-нибудь будут значимыми, если цивилизация уцелеет.
Мы слабы, мы ничтожны, но это мы не даём языку омертветь, сделаться безвольным восприемником заимствований, искажаемым год от года всё больше и больше, и уже не похожим не то что на язык классики, а на язык вообще. Жвачка какая-то, как какой-нибудь АЛГОЛ или ФОРТРАН на заре программирования.
Не заменяйте язык ничем – ни картинками, ни видео, ни смайликами или эмодзи. Замена слов аналогами – болезнь отсутствия смыслов, зияния их там, де прежде все понимали, о чём речь, что стоит на кону, и так далее. Болезни следует противостоять изо всех сил иммунитета.
Читайте поэзию, где бы она вам ни попалась, только не на сайтах «самопубликаций» и модернистских журналах, цена которым – отрицательная (то есть, это они должны платить за то, что в них заглядывают).
Читайте поэзию там, где вдруг вы слышите её запах. Порой она таится там, где вы не ожидали её встретить. Избегайте пошлости во всём, прежде всего, в самих себе – она и есть самый главный, лютый и извечный враг поэзии. Даже в бытовой речи избегайте выражений, которые произносились миллионы раз, ищите другие не для того, чтобы вас с трудом поняли, а для того, чтобы внутри вас производилась неустанная работа по поиску иных смыслов, чем те, что у нас есть. Те, что есть – эрзацы, и вас не выражают. Так незаметно вас делают рабами пошлости, вписывают в «форматы».
Вам лгут, что поэзия «не нужна», что «её сложно продать». В мире пошлости хорошо продаются люди, одуряющие вещества, взрывчатка и снайперские винтовки. В мире поэзии каждый – поэт. Станьте поэтом, чтобы противостоять пошлости.
С праздником.
Правчтение.ru
