Юрий Поляков известен читательскому сообществу, прежде всего, как автор блестящих – умных, острых – повестей и романов. Поздравляя писателя с только что полученной им Пушкинской премией «Капитанская дочка», мы позволили себе задать лауреату несколько вопросов
- Юрий Михайлович, я вам обязан. Некогда именно вы предупредили меня о том, что служить в армии будет не так празднично, как на плакатах «Крепи боевое содружество стран Варшавского договора!» («Сто дней до приказа»), чуть позже – о том, что наш комсомол образован вовсе не поголовно кристально честными и горящими делами страны людьми («Апофегей»). И еще два предупреждения – о том, как хрупок социализм, поставленный перед лицом капитализма («Парижская любовь Кости Гуманкова») и о том, как дешева в своих устремлениях литературная среда («Козлёнок в молоке»). Но вы не сатирик, я даже мысли не допускаю о таком ярлыке. Кто же вы?
- Для того, чтобы стать хорошим карикатуристом, надо быть отличным художником. Литературная сатира – это своего рода словесная карикатура на действительность. Но сатирики, как правило, политически чрезвычайно ангажированы, а потому воспринимают мир по-манихейски – в чёрно-белом варианте. Впрочем, в чистом виде сатирики встречаются довольно редко. Не путать с зубоскалами и хохмачами – этих хоть пруд пруди.
Для большинства серьезных мастеров слова сатира – всего лишь один из приемов, один из «модусов повествования», как говорят современные литературоведы. Именно такое место занимала сатира в творчестве Михаила Булгакова. Кстати, умение органично вплести свое сатирическое мировидение в психологический и реалистический контекст – это один из признаков мастерства. Пример – Достоевский. Я давно понял: чтобы в литературе чего-то добиться, надо равняться на великих. Тогда возможен средний результат, что очень даже неплохо, ведь большинство из тех, кто берется за перо, так и не выходят за рамки начальной литературной школы. Пример – короткие списки «Большой книги», «Букера», «Ясной Поляны»…
- В «гонках на выживание», которые представляет собой литературное поприще, победу зачастую одерживает вовсе не тот, чьи глаза были настежь открыты, а слово крепко и заточено острее опасной бритвы, а какие-то мутноватые эстеты, имеющие спецпропуск в «нашу бессмертную классику». Какое сегодня значение, судя по премиальным игрищам, имеет собственно высокая стилистика? Имеет ли вообще хоть какое-то значение? Важна ли?
- Прежде всего, я бы не стал отождествлять «текущий рейтинг» писателя с его реальным местом в литературе. Не каждый академик – ученый, и, тем более, не каждый ученый – академик. Даже известность среди современников часто зависит от политической злободневности, популярного эпигонства, принадлежности к влиятельной группе, а не от художественности текста. Чехов не зря сердился на популярность Потапенко и в «Чайке» издевался над убогостью его ремесленных приемов.
Сегодня определять значение писателя по наличию у него диплома премий «Большая книга» или «Ясная Поляна» - просто смешно. Дипломы свидетельствуют лишь о том, что этих авторов приняли в закрытую литературную корпорацию. Не более того. Такие корпорации были всегда. Реальное места писателя в литературе определяют не премии, а три признака: самобытный язык, неповторимый стиль и социально-психологическая достоверность. Занимательность желательна, но не обязательна. Пример – Платонов. А дальше все зависит от читателей, а точнее – перечитываемости. Автор, которого перечитывают, становится классиком. Заставить перечитать – нельзя, как невозможно заставить меня дочитать до конца Водолазкина.
К «новаторству» я отношусь с подозрением. Большинство так называемых первопроходцев – обычные проходимцы. То, что они нам предлагают, чаще всего оказывается на поверку нафталином с запахом стирального порошка «Свежесть».
- Чем, на ваш взгляд, явился для русского человека советский период бытия? Показывая ни в коем случае не паноптикум советских монстров, но выделяя в нём стороны и тёмные, и таинственные, как вы оцениваете весь эволюционно-революционный путь страны за последние сто лет? И – отдельно – постсоветский этап и истории, и словесности? Чем он ознаменован, и к чему всё идёт? И вообще, покинули ли мы Небесный Советский Союз в себе самих, или продолжаем жить его пусть преображёнными капитализмом, но всё ещё нерушимыми законами и нормами?
- Советское время – это богоданный период нашей история. Как известно, всякая власть от Бога. Могли мы избежать «эры социализма» и «Совдепии», как, скажем, Британия? Могли, если бы у нас был другой правящий класс, другой народ, другая территория, другой монарх, другой этнический состав и т. д. Думаю, при всех равных условиях, но без Раскола в историческом «анамнезе» мы бы избежали такой страшной ломки исторической России.
Я, конечно, с интересом воспринял версию Никиты Михалкова, мол, богобоязненный отрок Георгий стал революционером-душегубом («Солнечный удар»), узнав, что все люди, в том числе государь, произошли от обезьяны… Но думаю, куда большую роль сыграли чудовищная нищета и полуголодная жизнь при непосильной работе как фабричного, так и крестьянского сословий. Ну, нельзя в стране, давшей Гоголя, Достоевского, Чехова, до последнего сохранять кастовое общество. Даже в Индии это не прошло. Что касается обезьян, то Дарвин, как известно, был британцем, но на судьбе королевской династии Виндзоров это как-то не сказалось. Почему? Отдельный разговор.
«Опломбированный вагон» свою роль, конечно, сыграл, но История учит: такие вагоны по расписанию приходят как раз в туда, где власть и элита уже все подготовили к грандиозному социальному взрыву. Это ли не урок нынешней власти?
Убежден, при всех наших гуманитарных претензиях к Советской власти нельзя не признать двух обстоятельств: она обеспечила модернизацию и организовала страну для победы над страшным врагом. Методы и меры были жесточайшие. Но альтернатива – исчезновение всей нашей цивилизации. Хуже войны только поражение, хуже террора только геноцид.
Советское наследие останется в нас и наших потомках навсегда, как бы его из нас ни старались выдавливать. Попытка построения общества социального равенства, даже не законченная, - это очень серьезный опыт для народа, который, я уверен, долго терпеть на своей шее «форбсов» не станет. А советская литература (конечно, речь идет о вершинах) как равная вошла в великую русскую словесность.
Нынешним лауреатам остается только мечтать об уровне крепкого советского литературного середняка. Цензура заставляет писателя быть более глубоким и изощренным в способах выражения запретных смыслов, а самоцензура, как и развязность – убивают Слово. Кстати, цензура есть и сейчас, но она не государственная, а частная или корпоративная. Принесите в ту же «Независимую газету» по-настоящему патриотическую статью или рецензию на какую-нибудь мою книжку, сразу узнаете, почем фунт цензуры…
- Одно из ваших кредо и побудительных к письму импульсов читается так – «хочется отхлестать гнусную рожу действительности наотмашь, вывалить политикам, соотечественникам, самому себе все и сразу, пока не остыл, не забыл, не перекипел, ведь отходчив русский человек, непростительно отходчив…».
- Да, не отпираюсь, но это я писал о публицистике – жанре быстрого реагирования. Он требует определенного гражданского мужества и безусловной оперативности. У художественной прозы и драматургии другие взаимоотношения с «гнусной действительностью». Тут писатель не обличитель, а исследователь, старающийся понять, почему человеческая душа, «христианка по природе», так охотно принимает в себя зло… И как помочь ей вернуться к добру?
- Может ли высококлассная словесность происходить от обиды на бытие, но обиды – художественной, обиды не сутяги, не неудачника, а – победителя жизни, знатока её немудрящих основ?
- Художественная обида, по-моему, характерна для молодого таланта. С возрастом приходит осознание того, что ты просто участник реализации какого-то грандиозного проекта, смысл которого тебе почти не понятен. Сочинительство - один из способов хоть чуть-чуть проникнуть в этот замысел.
Впрочем, бывают случаи, когда детская болезнь обидчивости со временем только усугубляется и обостряется в седом мэтре. Классический пример - Солженицын. Вот уже был эпический сутяга, все никак не мог с Советской властью свести счеты за прежние обиды…
- Чем объясняете вы для себя такую долгую изоляцию себя в писательском сообществе? Физически чувствуется – «не пускают». Русский, из трудовой семьи, отслуживший, работающий дерзко, с выдумкой – в чем причина деланного высокомерия, чуть ли не отнесения к живой и бойкой, но почти журналистике? Не имеете в активе особо ценимых «хороших», как говорят у либералов, «генов»? Слишком много знаете, критичны, насмешливы?
- Я эту изоляцию, как вы сказали, чувствую давно. Дело в том, что у нас существует определенный либеральный «канон» писательской судьбы с такими вот этапами: инакомыслие, оппозиция или нелояльность к власти, гонимость, одоление, признание, лавры. Этот канон всем понятен и приятен. Он отлит в бронзе – я имею в виду памятник тому же Солженицыну. Моя же литературная судьба – прямой вызов этому канону. Я слишком рано и успешно дебютировал, сразу получил известность. Диссидентом не был и даже не помышлял, наоборот, сотрудничал с Советской властью, считал ее своею, в моем роду за троцкизм никого не сажали, за дворянское происхождение тоже. При этом я написал - в отличие от иных застольных фрондеров – повести, которые запрещались к печати – «ЧП» и «Сто дней». Но в американское посольство с ними не бегал, а упорно пробивал в печать.
Благо были смелые люди, которые мне помогали: главный редактор «Юности» Андрей Дементьев, к примеру. Когда отвалился целый пласт «номенклатурной советской литературы» и состоялся массовый призыв либералов в словесность, включая безуспешных ветеранов самиздата, меня отовсюду вычеркнули как «красно-коричневого», ведь я единственный, кто опубликовал в центральной печати – в «Комсомольской правде» - протест против расстрела Белого дома. Вроде, решили, доигрался – выскочка. Не поднимется! И вдруг выясняется: мои книги востребованы, я вписался в новые рыночные условия куда лучше, чем многие питомцы соросовских грантов и «буревестники шоковых реформ». «Козленок в молоке» переиздан почти 30 раз. Экранизации. Премьеры. Жуть! Кто ж такое простит?
Попутно напомню, что столь модное ныне словечко «соросята» придумал я: так называлась моя колонка в «Труде» в середине 1990-х. И, конечно, многих раздражает моя русскость, ведь наши «гормональные либералы» любят позубоскалить над «народом-рогоносцем», но когда смеются над ними самими, они страшно обижаются. Вообще, сегодня быть русским писателем невыгодно, даже чревато… У нас стараниями «Роспечати» в стране сложилась двухобщинная литература, и русская община, к которой я принадлежу, существует почти в условиях «апартеида».
- Нет ли у вас впечатления, что литературная дерзость будто бы специально побуждает с размаху рубить канаты этих самых «бесценных» «связей», благодаря которым у нас всё и делается – карьеры, в том числе писательские и поэтические, судьбы, репутации?
- Чем талантливее человек, тем он самостоятельнее в оценках и независимее в поступках. Возможно, со стороны это выглядит как дерзость, но на самом деле это называется суверенностью слова и дела. В искусстве такая суверенность особенно важна. Бездарные или малоталантливые люди существуют благодаря паутине «бесценных связей», которую плетут всю жизнь, скрупулезно создавая сложную систему взаимной комплементарности, и в ней уровень произведений не имеет почти никакого значения.
Недавно по радио я слышал, как глава «Роспечати» Сеславинский нахваливал роман, которому его же агентство присудило премию «Проза года». Почему не века? Роман просто чудовищный, прежде всего написан неграмотно, не по-русски. Сам Сеславинский, библиофил со стажем, собиратель раритетов Серебряного века, не заметить этого никак не мог, но автор этой чепухи – свой и, значит, на него распространяется закон взаимной комплементарности. В ответ автор, редактирующий одну из литературных газет, славит на ее страницах Сеслвинского и «Роспечать». Вот и вся недолга!
Счастлив тот, кто может существовать в искусстве вне пресловутой паутины. Но для этого нужен реальный, а не срежиссированный успех у зрителя, слушателя, читателя. Тогда ты почти неуязвим. Мне удалось. Тридцать лет эта тусовка пытается меня, как Вы справедливо заметили, закрыть. Не получается. Они закрывают, а читатель и зритель открывают…
- Так что же такое, в двух словах, «быть русским в России» (название книги, за которую и была вручена премия «Капитанская дочка» - прим. ред.)?
В самом названии слышится мучительный вопрос об участи сыновей и дочерей страны, которым она просто по положению своему, образу, должности обязана быть не отменимым Отечеством. Почему это далеко не всегда так?
- Мое обширное эссе «Желание быть русским» вышло первым изданием в 2018-м, потом несколько раз переиздавалось, в том числе в сборнике «Быть русским в России», а месяц назад увидел свет переработанный и значительно дополненный вариант.
Сразу скажу: обращаясь в русской теме, я всего лишь продолжаю традиции таких знаковых для отечественной культуры книг, как «Память» А. Чивилихина, «История русского Слова» В. Кожинова, «Чаша» В. Солоухина. Вообще, «русская тема», если только она не рассматривается в откровенно русофобском ключе, в нынешней отечественной литературе не то чтобы запрещена, нет, но она как бы находится в «серой зоне», автор, к ней обратившийся, попадает в негласный список «неблагонадежных». В этом смысле мы вернулись в «троцкистские» двадцатые годы, ибо в поздний советский период «русская партия» в культуре была чрезвычайно влиятельна, уравновешивая либерально-диссидентское крыло.
Кстати, в своей культурной политике власть умело этим «коромыслом» пользовалась, ограничивая политические амбиции либералов, направляя их энергию на борьбу за место и влияние в своем творческом цеху. Не до Кремля было тогдашним либералам от искусства: вон, снова Бондарчуку и Распутину по премии дали. Вперед, за орденами, братья по общечеловеческим ценностям! Сегодня же у нас в культуре абсолютная монополия либералов. Вот их и потянуло на «болото». Почвенники же по крайней мере в культурно-информационной сфере низведены до положения «этнического эфира». На мой взгляд, это очень опасно для будущего страны, особенно с учетом того, что происходит на наших границах. Если государствообразующий народ стесняется вслух произнести свое этническое имя, то я за будущее такого государства не дам, как пел Окуджава, «и ломаной гитары». Должен признаться, что, присудив мне премию за работу «Желание быть русским», оренбуржцы проявили настоящее гражданское мужество, ведь именно за это эссе меня «ротировали» из состава Совета по культуре при президенте.
- Как вы пришли к драматургии? Она властно загоняет урочные писательские красивости в стальные рамки скупых ремарок, настежь распахивая ворота прямой речи. Автор почти не виден, он лишь подразумевается, за него словно бы творит и говорит сама жизнь. Только лучшие знатоки жизни способны выражаться посредством речи своих героев. Сложен ли был сам переход, силён ли соблазн?
- В драматургию я пришел от отчаянья. Поначалу пьесы писать я вообще не собирался, и, когда театры ставили мои ранние повести («ЧП районного масштаба», «Сто дней до приказа», «Работа над ошибками»), я даже отказывался писать инсценировки. Но когда в 1990-е на отечественную сцену хлынула переводная ерунда, русофобская грязь или постмодернистская скучища, я решил попробовать… Мне хотелось соединить социальную остроту, сатирическую дерзость с парадоксальной сюжетностью, которой всегда не хватало нашей драматургии. Так появились на сценах России и СНГ – «Левая грудь Афродиты», «Халам-бунду», «Женщины без границ», «Одноклассница», «Как боги…», «Золото партии»… Все это подробно описано в моем эссе «Драмы прозаика», вошедшем в сборник «Селфи с музой». Тогда же я вступил в творческий, как наивно полагал, спор с «новой драмой», авторы и теоретики которой утверждали: современная пьеса встала на путь лабораторной элитарности, рассчитана на микро-аудитории, большие залы сегодня вообще собрать невозможно. Я же утверждал, что все зависит от качества работы драматурга, и мои пьесы собирали тысячные залы, игрались десятилетиями, как «Контрольный выстрел», «Козленок в молоке», «Хомо эректус»…
24 октября в театре Сатиры дадут 400-е представление «Хомо эректуса». Творческий спор я выиграл. Но мои оппоненты – это не мастера культуры, а агрессивная тоталитарная секта с уклоном в художественную самодеятельность. Стоит в каком-то театре прийти к власти «новодрамовцам» или «золотомасочникам», первым делом они снимают из репертуара мои успешно идущие вещи. Так Бояков, безобразно вытеснив Т. В. Доронину из МХАТа им. Горького, которым она руководила 30 лет, тут же снял из репертуара три мои пьесы, шедшие на аншлагах. Понятие «творческая конкуренция» этим людям просто не ведомо, они воспринимают культурное пространство исключительно как выгодоприобретатели, как участок под коммерческую застройку…
- Названия ваших книг (одна «Лезгинка на Лобном месте» чего стоит – долго ли до «Канкана у Вечного огня»!) – бьют по восприятию наотмашь. В чём специфика постсоветской писательской судьбы? Возможна ли сегодня книга, о которой, несмотря на все её неоспоримые достоинства, говорили бы на каждом углу? Не проиграна ли судьба всех, не входящих в резервации «Большой книги», «Национального Бестселлера» и «Ясной Поляны»? Может быть, время советского, заполошного чтения, ещё вернётся? Или – «поздно, слишком поздно»?
- Нет, не проиграна, по той хотя бы причине, что имена, раскрученные названными Вами премиальными лохотронами, не имеют будущего, так как за ними стоят по преимуществу очень слабые или откровенно бездарные тексты. Ну, какой прозаик Гузель Яхина? Смешно даже говорить. Помните, одно время было модно устанавливать на улицах многометровые разноцветные резиновые фигуры, которые извивались, воздевая конечности, так как в них под давлением закачивался воздух. Но стоило выключить компрессор, как они тут же безжизненно опадали. Авторы «Большой книги» и проч. напоминают мне эти резиновые фигуры. Стоит отключить давление (пресса, телевидение, навязчивые рекомендации купленных критиков) - и они опадут, как не было. А талантливые книги есть и останутся.
Но закрывая глаза на целенаправленную «графоманизацию» отечественной словесности, власть обрекает литературу и смежные с ней театр-кинематограф на вырождение. К тому же, «графоманизация» почему-то идет рука об руку с деструктивным фрондерством, умело внушаемым творческой молодежи в качестве стиля жизни. Как это увязывается с курсом Кремля на укрепление суверенитета России и ее дальнейшую модернизацию, я не понимаю. Понимал, наверное, только один Владислав Сурков, но его, к сожалению, уволили из пула кремлевских умников и умниц.…
- «У самого последнего негодяя есть своя правота перед Богом, а у самого нравственного человека – свои помрачения сердца», говорите вы. В чём ваша вера? Очерчена ли она милосердием Создателя ко всем нам, или какие-то иные контуры русского «камня преткновения» встают сегодня перед вами?
- Да, этой правотой и этими помрачениями занимается литература. Патриарх Кирилл в своем слове на вручении Патриаршей премии особо заметил, что «православность» писателя не в том, чтобы сгладить углы и мерзости жизни. Нет, если ему удастся показать губительность греха с шокирующей художественной убедительностью – это тоже будет православная литература, достойная прочтения.
В чем моя вера? Об этом в интервью скороговоркой не скажешь. Но если попробовать… Я верю, что у Создателя свои «виды» на многоплеменную Россию в целом и на русский народ в частности. По всем законам наша страна не должна была пережить правление Горбачева и Ельцина. Однако пережила и восстанавливается. Конечно, это Промысел, но ведь Промысел в жизнь воплощается через нас, через труд тех, кто верен своему народу, своей
Вере и своему Отечеству. И я в минуты гордыни ощущаю себя скромным соратником этого Промысла…
Беседовал Сергей Арутюнов
