В канун 70-летнего юбилея главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин размышляет о значении литературы в жизни общества и художественной ценности постов на «Фейсбуке»
– Перед тем как стать первым заместителем главного редактора «Знамени» в 1989 году, вы 13 лет проработали обозревателем в «Литературной газете». Чем вам запомнилась «Литературка» тех лет? Взяли ли вы на вооружение какие-нибудь принципы работы?
– Я пришёл в «Литературную газету» совсем ещё молодым человеком, аспирантом Института мировой литературы. Довольно быстро прошёл этапы служебного пути – от сотрудника отдела критики до обозревателя, который тогда отвечал только за себя: надо было писать то, что ты хочешь, и появляться в редакции только тогда, когда шла твоя статья.
Я очень люблю эти 13 лет, потому что с самого начала я попал в совершенно замечательную компанию. Редакция в те времена напоминала своеобразный клуб: многие литераторы приходили туда просто так – поговорить, порассуждать, рассказать новости. И сама газета выгодно выделялась на фоне тогдашней периодики. Разумеется, она была советской, и в ней шли материалы, с которыми не хотелось иметь ничего общего. Особо трудно было литературным отделам, поскольку газета впрямую подчинялась Союзу писателей СССР и, соответственно, вынуждена была откликаться на сочинения власть имущих.
В то время «ЛГ» называли «Гайд-парк при социализме», потому что её идеалом было торжество плюрализма. Одним из самых распространённых форматов в газете были дискуссии. И даже в рецензионной практике главенствовала рубрика «Два мнения об одной книге». Положим, выходила книжка Фазиля Искандера или Василия Аксёнова, или Владимира Маканина, на которую литературная власть смотрела неодобрительно: тогда в газете публиковалось одно нормативное мнение – то, чего ждало начальство, то, что требовалось написать, зато рядом – совершенно свободное.
Дискуссионность – это первое достоинство «Литературной газеты», которое оценили читатели. Второе достоинство «ЛГ», которое создало ей тогда огромный тираж и высокую степень популярности, заключалось в том, что газета занималась защитой человека. Я не рискну сказать, что она защищала права человека. Понятие «права человека» тогда было табуированным, и занимались этими правами совсем другие люди – диссиденты, правозащитники. «Литературная газета» в конфронтацию с властью не вступала, но и она, как могла, защищала человека от неправедного суда, от жестокого начальства, от ханжества, от нормативной эстетики. Самыми популярными жанрами «Литературки» тогда были судебный очерк и материалы под рубрикой «Если бы директором был я», где высказывались самые неожиданные, иногда отчаянные мнения по разным вопросам.
Эти традиции сделали «Литературную газету», безусловно, лучшей газетой поздних советских лет. Я всегда вспоминаю добрым словом Александра Борисовича Чаковского и Виталия Александровича Сырокомского – о них можно, конечно, сказать и дурное, но именно они придумали этот формат и собрали этих людей.
– В чём, на ваш взгляд, отличительная особенность журнала «Знамя»?
– Когда я пришёл в журнал «Знамя», он уже был одним из флагманов перестройки. Как и в других толстых литературных журналах, у нас печатались произведения из писательских архивов, из самиздата и тамиздатов, которые меняли представления людей и о том, что такое литература, и о том, что такое жизнь в России, и о том, что такое Россия вообще. Тираж журнала фантастически взлетел. В 1991 году он достиг своего максимума – миллиона экземпляров. Это понятно, потому что журналы заменяли собою и парламент, и политические партии, и вообще свободные дискуссии, которые тогда только-только начинались. Я помню свои ощущения рубежа 80–90-х годов – полный восторг, в том числе восторг по отношению к своим согражданам. «Надо же, – думал я, – действительно мы самая читающая в мире страна». Оказалось, что это не так. Люди хотели обновления, перемен, и литературе досталась порция читательской любви, потому что она несла в себе эти перемены. Когда переломный момент прошёл, с нами остались только те, кому важна литература ради литературы.
Сегодня существует спектр толстых литературных журналов, которые по-прежнему очень важны для культурного процесса в стране. Как выделяется в нём журнал «Знамя»? В начале 90-х годов, когда страницы «Нового мира», «Звезды», «Дружбы народов» заполняла так называемая возвращённая классика – проза Солженицына, «Дети Арбата» Рыбакова, пастернаковский «Доктор Живаго», мы решили, что пока все отдают долги, мы будем печатать в первую очередь современную литературу – то, что пишется здесь и сейчас. В этом было наше своеобразие. Одновременно сложилась и мировоззренческая доминанта издания. Журнал «Знамя» принципиально либерален в своих основаниях. Сейчас слово «либеральный» не в моде. Оно вызывает подозрения, а часто и усмешки. Так, увы, развивается русский политический словарь последних десятилетий, что сначала было скомпрометировано слово «демократический» – само по себе прекрасное. Словом «демократ» стали ругаться. Теперь ругаются словом «либерал». Тем важнее, мне кажется, дать возможность проявиться истинному либерализму – не агрессивному, который так же вытаптывает всё вокруг себя, как и любая другая радикальная идеология, но стоящему на позициях терпимости, уважения к иному, чем у тебя, мнению и, конечно же, свободы. Свободы творчества в первую очередь – ведь мы литературный журнал. Поэтому мы готовы напечатать какое угодно произведение – реалистическое, постмодернистское, авангардистское, натуралистическое – если оно, на наш взгляд, исполнено с умом и талантом.
Меня часто спрашивают: что никогда не появится на страницах журнала «Знамя»? Ответ у меня простой: мы ни при каких условиях не опубликуем человеконенавистническое произведение – антисемитское, ксенофобское, вызывающее рознь по социальным и любым иным признакам. И мы никогда не опубликуем произведение, которое звало бы Русь к топору или к самоизоляции, к вражде и столкновению со всем миром. Это за пределами нашего понимания литературы и жизни. Всё остальное обсуждаемо.
– Что изменилось в «Знамени» за те 24 года, что вы возглавляете журнал? На данном этапе издание является только зеркалом литературного процесса или же оно способно расставлять акценты, давать ориентиры?
– Четверть века – это большой срок, и задачи журнала, разумеется, менялись. Как я уже упомянул, в конце 80-х годов, когда страницы других журналов были заполнены «возвращённой классикой», мы сделали акцент на произведениях, которые пишутся здесь и сейчас. Как раз в это время советское книгоиздание находилось на последнем издыхании, а с переходом на рыночную экономику и вовсе приказало долго жить. Новые коммерческие издатели хотели денег – быстро и побольше. И книжные магазины были заполнены всякого рода мусором: переводными и домодельными детективами, фэнтези, оккультизмом... И только в литературных журналах могла появляться серьёзная проза. Причём нами руководила мысль о том, что задача литературы и литературной журналистики – помогать тем, кому хуже всего. А хуже всего тогда было отечественным постмодернистам и авангардистам. Читателей нужно было приучить к тому, что это тоже литература. В 1988 году в «ЛГ» вышла моя статья «Другая проза»: о том, что кроме авторов привычного реалистического дискурса существуют и те, кто пишет и дышит совсем по-другому. Поэтому в первой половине 90-х годов в «Знамени» был установлен режим максимального благоприятствования как раз для этой «другой прозы». Мы стали печатать тех, кто уже известен, и открывать новые имена. Например, у нас было опубликовано первое произведение Виктора Пелевина, тогда ещё никому не известного – повесть «Омон Ра». Тогда же мы напечатали Михаила Шишкина – сначала маленький рассказ «Урок каллиграфии», затем – роман «Всех ожидает одна ночь». В середине 90-х годов режим максимального благоприятствования к постмодернистам был снят. Их стали издавать, переводить на разные языки, давать им литературные премии. Они больше не нуждались в протежировании.
Что касается последних лет… Сейчас, слава богу, с книгоизданием в Российской Федерации всё более или менее устоялось. Издать свою книгу может любой писатель, и никакое талантливое произведение не будет забыто. Что делать в таких условиях литературным журналам? Мы это обсуждали много раз и пришли к выводу, что теперь наша принципиальная задача – в первую очередь печатать произведения, принадлежащие к «высокой литературе». Это проще объяснить по аналогии. Сейчас в мировом кинопрокате доминирует Голливуд. Остросюжетные, яркие, постановочные, богатые фильмы, рассчитанные на тинейджеров. Но есть, слава богу, и артхаус, кино, которое показывают на фестивалях, – эти фильмы не собирают такую кассу, как голливудские блокбастеры, но они необходимы, чтобы кинематограф оставался искусством, а не просто поставщиком развлечения для миллионов. Такой же артхаус есть и в литературе. Мы остаёмся с теми, кто занят, говоря словами XIX века, «искусством для искусства».
– Что, на ваш взгляд, нужно сделать, чтобы возродить в нашем обществе интерес к литературе?
– Думаю, эта проблема может быть решена только комплексно. Первое – к нормальному книгоизданию надо прибавить и нормальное книгораспространение, чтобы книга могла выходить за пределы Московской кольцевой автодороги и продаваться всюду. Я не экономист, не бизнесмен – я не знаю, как это можно сделать на практике. Но я, честно говоря, не понимаю, почему сигареты «Мальборо» можно купить на Чукотке, а книгу нельзя. Второе – библиотеки. Я иногда по необходимости хожу в библиотеку по месту жительства. Её можно назвать хорошей: там, например, есть литературные журналы, которые даже в столице есть уже далеко не везде. Но и в этой хорошей библиотеке мало новинок, стоят старые книжки. Денег нет, говорят нам. Да теперь уже и мало ходят в библиотеки, говорят нам. Но, может, потому и мало ходят, что нет новых книг? Одной классикой жив не будешь. В-третьих, необходимо поднимать престиж чтения. У нас об этом очень много говорится. Но в реальности для этого ничего не делается. Или почти ничего. Это задача не только государства, но и общества.
– Как вы считаете, современные крупные литературные премии отражают литературный процесс? На них можно ориентироваться?
– Да, безусловно, в какой-то мере отражают. И да, безусловно, жюри разных премий совершают одну ошибку за другой. Оба эти суждения справедливы, но ориентироваться на решения премиальных жюри всё-таки можно. Читателю, который хочет понимать, что происходит в литературе, я бы рекомендовал присматриваться не к фамилиям победителей, а к так называемым коротким спискам. Пять фамилий Букера говорят обычно больше, чем имя главного лауреата.
– Вас можно назвать активным пользователем «Фейсбука». В 2015 году вышла ваша книга «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман», которую составили заметки и комментарии с вашей персональной странички… А как вы оцениваете роль социальных сетей и вообще интернета в современном литературном процессе? Можно ли сказать, что интернет отбирает хлеб у литературных изданий? И нужно ли с этим бороться?
– Появление интернета в России совпало с распадом Советского Союза и гибелью тоталитарной коммунистической идеологии. Когда появился «РуЛинет» – русский литературный интернет, как его тогда называли, – у многих было ощущение, что эпоха Гуттенберга, то есть эпоха печатной словесности, закончилась. Что будет что-то совсем другое. Сейчас смешно это вспоминать. Литература – слишком устойчивое явление, чтобы меняться в зависимости от тех или иных социальных или технологических преобразований.
Что представляет собой интернет сегодня? Во-первых, это альтернатива печати. Если вас по какой-то причине не хотят печатать в толстых литературных журналах, вы свободны отправить своё произведение в Сеть, сделать его общедоступным. Во-вторых, это естественная среда для молодых писателей, из которой они вырастают. Мне неизвестно ни одно литературное имя, которое возникло и осталось в интернете.
А перемены, конечно, происходят. Так, появление социальных сетей в 2000-х годах создало очень интересные возможности для писателей. Например, тот же самый «Фейсбук». Не без основания говорят, что люди предпочитают читать «Фейсбук» вместо толстых книг: когда ты листаешь новостную ленту, у тебя создаётся ощущение, что ты в курсе всех событий, всей литературы. В этом случае «Фейсбук» оказался конкурентом печатных изданий. Но он дал и новые возможности. Например, утвердил в правах форму короткой новеллы и разрозненных высказываний – сегодня о Конституции, а завтра о севрюжине с хреном.
В течение какого-то времени я был уверен, что это нечто принципиально новое… А потом сообразил, что такой опыт тоже уже накоплен нашей великой литературой. Ярким примером может послужить замечательный (и горячо мною любимый) писатель начала ХХ века Василий Розанов, его «Опавшие листья», «Мимолётное», «Уединённое».
Мне кажется, что сейчас эта традиция если не побеждает, то, во всяком случае, идёт в параллель с тем, что принято считать большой литературой. Но важно понимать: ужасно, когда в литературе побеждает что-то одно. Ведь в чём был ужас советской культурной ситуации? Даже не в том, что появился социалистический реализм, а в том, что всё стали подгонять под него, а всё, что не подгонялось, обрубать. В то время как нормальное состояние литературы предполагает одновременное и непременно конфликтное присутствие в ней и романтизма, и реализма, и каких-то декадансных явлений. Так что хорошо, что у нас есть сегодня не только лаконичные высказывания фейсбучного типа, но и романы в двух-трёх томах, которые по-прежнему пишутся и читаются
Сергей Иванович Чупринин – литературный критик, литературовед, публицист. Доктор филологических наук. Главный редактор журнала «Знамя». Родился в 1947 году в Вельске. Окончил филологический факультет Ростовского государственного университета и аспирантуру Института мировой литературы. Автор множества книг, в том числе: «Критика – это критики», «Жизнь по понятиям: русская литература сегодня», «Вот жизнь моя. Фейсбучный роман». Дважды награждён орденом Почёта (1984, 2009). Лауреат премии «ЛГ» (1977, 1984), премии имени А. Блока (1999), Международной премии «Писатель XXI века» (2015). Член палаты попечителей Патриаршей литературной премии
Литературная газета 
