Поднимите руки: кто любит читать официальные церковные издания? Имею в виду епархиальные газеты-журналы (в наши дни их во многом сменили сайты). Нет, не просто для того, чтоб узнать какие-то новости, а именно читать «для души»? «Лес рук», как иронично говорили учительницы старого времени.
Евгений Абдуллаев. Фото: Владимир Жирнов / litschool.pro
Несколько лет назад я был удивлен, когда получил письмо с просьбой о разрешении напечатать в журнале некоторые мои стихи. Удивлен потому, что журнал был именно официальным – журнал Ташкентской и Узбекистанской епархии МП РПЦ под названием «Восток Свыше».
Бумажное издание этого журнала у нас, увы, найти трудно, потому я полез в интернет. Нашел номера журнала – и по-хорошему поразился: журнал, выходящий по благословению правящего архиерея Среднеазиатского митрополичьего округа, содержал в себе не только обязательные в таких изданиях материалы, вроде официальных новостей и слов архиерея.
В нем я нашел статьи известных и малоизвестных специалистов по богословию, церковной истории и искусству, эссе и интервью на острые социальные и культурные темы, стихи, прозу, критику лучших современных русскоязычных авторов.
Тот, кто делает этот журнал, ясно, с верой и ответственно представляет себе, что такое – полнота нашей многотрудной, сложной и прекрасной жизни во Христе, да еще и делает это со вкусом, что бывает не так уж часто, понял я, и неслучайным предстал эпиграф, предваряющий каждый выпуск журнала, взятый из Евангелия от Луки: «Посетил нас Восток свыше, просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира» (Лк. 1, 78-79).
Потом я обратил, наконец, внимание на имя автора письма, и через некоторое время до меня дошло: главный редактор журнала «Восток Свыше» и известный ранее и мне, и многим любителям изящной словесности российский поэт, прозаик и критик Евгений Абдуллаев – один и тот же человек.
Евгений Викторович Абдуллаев (род. 19 апреля 1971, Ташкент) – русский поэт, прозаик и критик, живущий в Узбекистане. Критические статьи публикует под настоящим именем, стихи и прозу под псевдонимом Сухбат Афлатуни.
В 1999 г. вместе с С. Янышевым и В. Муратхановым создал литобъединение «Ташкентская школа». В том же году в издаваемом этой группой альманахе «Малый шелковый путь» (1999–2004, пять выпусков) вышла первая поэтическая подборка Афлатуни «Индийское лето».
Публиковался в журналах «Арион», «Дружба народов», «Звезда Востока», «Знамя», «Иерусалимский журнал», «Новая Юность», «Октябрь», альманахах «Малый шелковый путь» (Ташкент – Москва, 1999–2005) и «Интерпоэзия» (Нью-Йорк – Москва, 2005) и других журналах России, Узбекистана, Кореи, США. Лауреат премий журнала «Октябрь» (2004, 2006), «Русской премии» (2005), молодежной премии «Триумф» (2006). Книга стихов «Псалмы и наброски» (Москва: ЛИО Р. Элинина, 2003), проза: «Ташкентский роман» (СПб: Амфора, 2006), «Ночь коротка» (М.: «Дружба народов», 2008).
Член редколлегии журнала «Звезда Востока» (с 2006); вошел в редакционный совет журнала «Дружба народов» (с 2008).
Директор воскресной школы при Успенском кафедральном соборе Ташкента. Преподает в Ташкентской православной духовной семинарии философию и логику.
* * *
в россии надо жить недолго
чуть погостил и на погост
где ночь над головой как волга
уносит тихий мусор звёзд
и будет день и будет пища
и будет медленный росток
сквозь пыль
и пепелище
которые и есть восток
Если предложат прокатиться в машине времени – вежливо откажусь
– Поэт Евгений Абдуллаев – один из тех собеседников, с кем говорить трудно, потому что трудно выбрать какую-то одну тему – говорить хочется обо всем. Мой первый вопрос заканчивался сакраментальным «о себе»…
– Ну, о себе – это неинтересно… Дело не в скромности, просто я у себя постоянно на глазах, на слуху. Единственно, возможно, интересное – это соотношение духа и плоти, оно ведь в каждом человеке индивидуально, как узор на пальцах. Но об этом в интервью не скажешь.
А вот о местах и временах… С местом очень просто – с детства живу в Ташкенте, за вычетом двух с половиной лет в Японии. Там же, в Иокогаме, начал писать первую прозу. И стихи – те, за которые не стыдно, тоже там начались.
С Ташкентом у меня сложные отношения, особенно в последнее время: становится мегаполисом, выдуваются последние остатки теплоты и патриархальности. Но стараюсь его любить и таким.
А время – вполне устраивает настоящее. Раньше еще тянуло в пушкинское, потом отпустило. Так что если предложат прокатиться в машине времени – вежливо откажусь.
Нет, за одним исключением. Как у того кьеркегоровского героя, который до исступления желал оказаться во время Авраама и рядом с ним… У меня – не одного, конечно, – нечто похожее с евангельским временем.
«Сколь многие говорят: желал бы я видеть лицо Христа, образ, одежду, сапоги!» Эти «сапоги», похоже, «пририсовал» переводчик, не могу сейчас найти греческий оригинал 82-й беседы на Евангелие от Матфея святителя Иоанна Златоуста, чтобы проверить… Но это даже хорошо, что «сапоги», сбивает шаблон. Потому что если желание оказаться рядом с Ним в то время, то нужно быть готовым, что увидишь, возможно, не привычного ренессансного красавца и не оживший иконописный лик…
Но другие времена по сравнению с этим – это уже не так важно, их можно представить, придумать, навоображать.
***
Мы рождество отметили вином;
Я возвратился в стылые свояси,
В меня вошел мой волоокий дом
И в сердце мне уткнулся, будто в ясли.
Он выглядел, как выглядит уют
Без женщины, ребенка и собаки,
Он зимовал, где не зимуют раки
И где за рыбу их не выдают.
Бездомный дом, забытое гнездо,
Впитавшее греховный запах кофе,
Вдруг навалился всем своим крестом –
Голгофского одной из местных копий.
И сразу почему-то рассвело,
Проснулся голод, вкус и обонянье,
И из подушки выпало перо
На псиною пропахшие татами.
Сквозь жалюзи струились миражи:
Приезд детей, гуляние под снегом…
Так называлось место, где я жил, –
Пока оттуда вскорости не съехал.
(Из стихотворения «Цуругаминэ»)
После опыта XX века литератор – уже не пророк
– Евгений, извечное знамение, пререкаемое для верующих – взгляд на искусство, в частности на поэзию: что это, игралище страстей, искушение, детоводитель ко Христу, самостоятельная величина?..
– Больная тема, и чем дальше, тем больнее. Как писал молодой отец Сергий Дурылин: «Нельзя двоякого вынести: или – или: или Лествица, или около литературы». Есть в ремесле литератора что-то от лицедейства, от проживания – пусть не на сцене, а в тексте – за чужими личинами…
А я к тому же еще и литературный критик (а как же «Не судите…»?). В результате – да, возникает порой такое «несчастное сознание», разорванное между Словом и словами.
С другой стороны: если отшелушить от литературы то, что налипло на нее со времен романтизма и где-то до первого, начала прошлого века, модернизма… Литература была довольно демонизирована – в духе того времени. В те же годы, когда Дурылин говорил о несовместимости литературы с христианством, Блок писал на полях «Добротолюбия», там, где о духе печали: «Этот демон необходим для художника…»
Мне кажется, это именно тонкая отрава того времени, с очень двусмысленной фигурой художника, литератора. Пророка – но пророк кого? Как бы священник – но священник чего? После опыта двадцатого века – неважно, связываем ли его с Освенцимом, как Адорно, или с русской революцией, или с потребительской революцией 60-70-х – этот темноватый и соблазнительный ореол вокруг литературы сильно померк.
Литератор – уже не пророк. А значит – и не лжепророк. Соблазнять и искушать, конечно, может, но уже так… без иератического пафоса, по-домашнему, серенько.
Можно ли вообще найти какой-либо труд, профессию, не сопряженные с искусом? Да, конечно, через литературу, через художественные тексты может прийти в мир соблазн. И приходит. Но прийти он может через что угодно, через какой угодно текст. Научный, коммерческий, газетный, религиозный… Просто, думаю, стоит помнить о том мельничном жернове: «А кто соблазнит одного из малых сих… тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф. 18, 6). Сразу как-то отрезвляет. Видел я мельничный жернов, в Ясной Поляне, кстати, у пруда; серьезная вещь.
А что до «детоводительства ко Христу»… Наверное, да: определенное миссионерство. Но в миссионерстве тоже есть свой искус, свои скрытые камни преткновения, свое надмевание: я, ребята, знаю то, чего вы, темные, не знаете… А мне бы самого себя для начала привести ко Христу, самого себя катехизировать. Если я для себя смогу что-то определить, найти какие-то ответы… Да, конечно, эти ответы уже где-то есть, но нужно ведь до них добраться, суметь их увидеть, не пройти в спешке мимо. Если в литературном своем ремесле смогу для себя это сделать, то и для других это будет в чем-то полезно. По крайней мере – не вредно.
***
“Услышь, Господи…”
Я в Дом к Тебе. Вошел, как дождь. Стезей слезы.
Как снег на гроздь. Как ветер в рожь.
Как гость и сын.
Услышь мой стих. Утишь мне скорбь. Утешь мне боль.
Путеводи ж меня, Господь,
Перед Собой.
И прогони моих врагов стезей грозы;
У них гортань – открытый гроб,
И льстив язык.
Умерь их блуд, холодный суд и потный сон,
И дряблый уд, и желтый зуб,
И злой закон.
А мне. Лишь только. Отплясать. Отпеть свое.
Но лишь свое. Хоть полчаса.
Но пред Тобой.
Начало родины – чужбина,
начало памяти – тоска.
Сухою коркой апельсинной
хрустит под инеем листва.
И я иду по ней, сквозь вечную мерзлоту детских площадок,
где выгуливают только собак, в которых, наверное,
на зиму превратились дети; но нет,
вот и дети, с лицами, еще хранящими весь ужас
от многоступенчатого зимнего одевания.
А я всё иду мимо, потому что эти дети
принадлежат другим (московским) людям,
которые их обеспечивают пищей,
а потом будут краснеть на родительских собраниях.
Дети – я чужой. Я незнакомый дядя,
с которым вам нельзя болтать
и рассказывать, что папа с мамой ушли
по такой же стеклянной листве под ногами;
папа с мамой ушли, я их, дети, не знаю, чужой.
Я могу вас обидеть, поскольку курящий
и вообще всемогущий по части обид…
Я – чужой. Азиат. Род занятий – тоска;
отраженьем небритым в стекле магазина,
я мелькну потерявшим завод апельсином,
дети, в ваших доселе наивных зрачках.
Однако, холодно…
(Из цикла «Псалмы и наброски»)
Святоотеческую литературу нужно переводить заново
– Как произошла ваша встреча с Христом, с Его Церковью, значимыми в этом отношении людьми?
– Поздно это у меня случилось, уже тридцатилетним был. До этого был больше «захожанином», если не сказать «забеганином». То есть внутренне уже считал себя христианином, но не понимал необходимости Крещения, литургической жизни.
Но это – такой типичный в моем поколении случай, что и рассказывать неинтересно. Советские детство-отрочество-юность… к Церкви – больше эстетический, умозрительный интерес: «А что там?» И страх новой ответственности, с которым связано вхождение в Церковь. Страх потери какой-то свободы. Пока ты не понимаешь, какую свободу ты приобретаешь – боишься потерять свою маленькую привычную анархию…
Очень важным для меня человеком был – и остается – митрополит Владимир (Иким). Пять лет проработал его помощником, когда он был митрополитом Ташкентским. Он вообще как-то поддерживал ташкентских литераторов: Алексея Устименко, Карима Егеубаева, меня… Кстати, и отца Иоанна Охлобыстина тоже владыка Владимир рукоположил, он в нашем храме сорокоуст проходил (а я Охлобыстина именно как литератора ценю, его сценарии: как актер он мне не нравится).
В 2011 году владыку перевели в Омск, а у нас с того времени – митрополит Викентий (Морарь), который тоже очень много для нас делает, особенно в плане литургической жизни. При нем уже начал работать в семинарии, преподавателем истории философии и логики. Многому и от своих студентов научился.
Не могу сказать о себе: «воцерковленный», это путь почти бесконечный, и постоянно что-то открываешь.
Через незначащие порой разговоры, через какие-то – порой в самой заурядной проповеди – блеснувшие две-три «лучевые» фразы. И, конечно, книги. Святоотеческая литература, со святителем Иоанном Златоустом в самом первом ряду. «Записи» о. Александра Ельчанинова. «Дневники» прот. Александра Шмемана. Не много, но «калорийно».
– Многие, именующие себя христианами, не в ладах именно вот с этой самой святоотеческой литературой: имеют на полках тома, смахивают с них пыль, «почтительно ю лобызаше», но редко читают, жалуясь на архаичность языка…
– Святоотеческую литературу нужно, конечно, переводить заново. Всю, хотя там много и вообще не переведенного. Переводы позапрошлого века, которые до сих пор переиздаются, архаичны и неудобочитаемы, они еще, как правило, не очень точны. То есть они точны в том смысле, в каком это было принято, скажем, в середине девятнадцатого века. Но переводческая теория, практика не стоят на месте.
Представьте, если бы сегодня Шекспира массово издавали не в переводах Пастернака и Лозинского (которые, кстати, тоже кое-где устарели), а в переводе Полевого, Кронеберга или Загуляева, и это еще по тем временам были лучшие… В идеале желательны, конечно, академические издания, с комментариями, которые бы учитывали уровень современной патрологии.
Но для начала – хотя бы просто заново перевести святых отцов на русский язык. Да, не хватает специалистов. А откуда им взяться? В синодальный период они тоже не сразу возникли. Протоиерей Георгий Флоровский где-то пишет в своих «Путях русского богословия»: в некоторых духовных академиях студентам за переводы стипендия выплачивалась. Нужен серьезный проект, аналогичный «Православной энциклопедии»: нового перевода основного патрологического корпуса. Для начала хотя бы святителя Иоанна Златоуста.
Иногда думаю: стал бы я православным, родившись и живя в России
– Христианство – вселенско. Однако каждый народ и каждый человек привносит в него что-то неповторимое, свое, придавая новые оттенки большому общему полотну… Что такое – православие в Узбекистане сегодня?
– Недавно вышел шестой выпуск сборника «Приход Русской Православной Церкви в России и за рубежом», издаваемый Свято-Тихоновским университетом, он почти целиком об Узбекистане. Рекомендую всем интересующимся. Грустная и одновременно оптимистичная картина. Грустная, поскольку отъезд русских продолжается. Не только этнически русских, но и украинцев, корейцев, полукровок, условно говоря, людей русского языка. А мусульманская община растет; говорю это безоценочно, как факт.
А оптимистичная – ну, во-первых, здесь не Ближний Восток, нет притеснений. Но главное – христианство, оно ведь существует как парадокс. «Пара-доксис», «противо-мнение», то, что есть вопреки здравому смыслу. Вопреки историческим и социологическим выкладкам. Еще в конце 80-х были идеи (не у светской власти, а у церковной) упразднить епархию, оставить только миссию… Тридцать лет прошло – и ничего, во всех областных городах есть приходы, где-то, конечно, «старушечьи», вымирающие… Но что такое «вымирающий» приход? В наших глазах он, может, вымирающий, а в глазах Того, Кому там служат… Христианство, повторюсь, парадоксально, это та самая сила, которая «в немощи».
Иногда даже вот думаю, стал бы я православным, родившись и живя в России. Или в Белоруссии. Или в другой, условно говоря, православной стране.
Мой опыт «вращивания» в Церковь – это опыт христианства в достаточно плотной инославной среде. Опыт меньшинства, опыт немощи.
Я два с половиной года жил в Японии, посещал там церковь; а в Японии сегодня православные – это горсточка… Нет, конечно, думаю, был бы и в России. Просто, скажем, в Узбекистане хрупкость Церкви чувствуется как-то острее, и ее сила – тоже. Хотя, как один наш священник из Ургенча в этом свято-тихоновском сборнике сказал (я сейчас как раз читаю): «Быть православным тяжело вне зависимости от места жительства». И легко, добавлю.
– О журнале “Восток Свыше”: как это началось и происходит; о концепции и духе журнала, о сотрудниках и авторах – как наполняется номер?
– Журнал фактически был «авторским» проектом его основателя и моего предшественника – прозаика и журналиста Алексея Устименко, он создал его, по благословению митрополита Владимира, в 2001 году. В 2012-м журнал на какое-то время оказался без редактора, владыка Викентий вызвал меня на беседу… С которой я вышел – не знаю, к добру или нет, – уже редактором. В общем, я лишь продолжал ту же линию, которая была у Устименко: «Восток Свыше» должен быть классическим «толстым» литературным журналом; духовным, но без «сусальности», ориентированным на местный, среднеазиатский материал – историю, литературу, искусство…
Владыка Викентий лишь добавил на той встрече пожелание, чтобы журнал был больше похожим на «Фому», чтобы было больше актуальных статей. Стараемся. Хотя возможности, конечно, на порядок скромнее. Редакция – три человека. Верстальщик; художественный редактор, она же – корректор; и я…
Да, еще, что касается концепции… Вспоминаю слова протопресвитера Александра Шмемана, из его «Дневников»: «Почему меня всегда так не то что раздражает, а “разочаровывает” чтение чисто религиозных журналов? Может быть, из-за отсутствия в них мира. Это благочестивый разговор благочестивых людей о собственном благочестии.
В Евангелии нет “благочестия”, оно все обращено к миру, к людям, оно есть весть, призыв к новой жизни, а не к благочестию, понимаемому как “духовная жизнь”.
Не знаю, трудно выразить, звучит не “так”, но всегда с той же неловкостью читаю все эти журналы о “духовности”…»
Мне бы тоже хотелось, чтобы «Восток Свыше» был такой вестью, чтобы был и для «внутренних» и для «внешних», чтобы не было в нем провинциализма – не столько даже местного, сколько того, который чувствуется во многих приходских и епархиальных изданиях независимо от места выхода… Никакого осуждения, это системная, похоже, проблема: феминизация языка православной публицистики, произошедшая за последнее столетие.
А началась эта феминизация языка, может, еще раньше, с «утеканием» из Церкви мужчин. Да и сегодня у приходов РПЦ больше «женское» лицо. Ну и язык публицистики соответствующий – рассчитанный на прихожанку, причем пожилую. Как говорили – правда, не мне, а моему предшественнику: ваш журнал должен быть таким, чтобы его читали простые свечницы и все понимали… Нет, конечно, и о свечницах не нужно забывать – но не стоит брать это за образец. Если бы апостол Павел обращался только к тогдашним «свечницам», если бы не выступал перед философами на Ареопаге… Впрочем, я уже, кажется, говорю самоочевидное…
Церковь не может быть «немного» в обществе
– Нередко в последнее время встречал, да и вы наверняка встречали, сетования, что Церковь и христианство, являя собой “заповедник”, не участвуют сегодня в России в бытовании того, что Бродель, кажется, называл “структурами повседневности”…
– Мне кажется, Церковь и не должна – «участвовать». То есть брать какую-то «часть», занимать «часть». Ибо Она – целое, тотальность. Отдельный человек может быть «немного» христианином: например, быть крещеным, но не ходить в церковь, или ходить (иногда), но не причащаться.
Но Церковь не может быть «немного» в обществе; она, как и сказано, не от мира сего. Это не замкнутость на себя, это, наоборот, распахнутость, открытость, но открытость – как самодостаточного целого.
В это целое можно войти – «узкими вратами», но это one-way ticket; само целое, Церковь, не может «выходить» в мир, в политику, в экономику, в повседневность, в чем-то там «участвовать», «играть роль». И там, где Церковь к этому принуждают, или сами иерархи или часть верующих решает, что Церковь должна как-то поактивней быть, побоевитее, – вот тут начинается такая медленная беда…
А что касается «программы плюс», катафатической, так сказать, стороны деятельности Церкви, то она за два тысячелетия, к счастью, не изменилась. Готовить людей к двум судам. К первому, к тем «мытарствам воздушным», которые ожидают душу после успения (у святителя Иоанна есть замечательное рассуждение, что наша смерть – вообще, любая смерть после Воскресения Христова, – есть именно успение, сон, в котором мы пребываем до Второго Пришествия).
И подготовка ко второму суду – последнему, или Страшному, как его у нас обычно называют. А остальное – миссионерство, социальное служение, дела строительные и украшательные – это уже вторичное, то, что из этих «курсов по подготовке» вытекает. Так вот думается.
***
я родился из чрева китова
выполз на пляж
отдышался
пошел проповедовать автостопом
помогли дальнобойщики в кузов залазь, папаш
а на КПП паспорт требовали, супостаты
отвечал: беженец я, от господа в фарсис бежал
жаль уходили советовались возвращались жаль
а ниневию оказывается он уже разрушил
засиделся я в рыбе не знал что снаружи
вспоминаю как голый мягкий
плыл в ките подбородком вжатый в колени
словно сын полка забытый в землянке
и как выпал на берег непереваренный и просветленный
проповедую ксивой беженца срам прикрывши
меня слушать бабы выходят на крыши
расскажи про кита! что рассказывать? он огромный
а в него можно спрятаться во время погрома?
проповедую жду пока отстроят
ниневию чтобы снова
демонстрировать слайды с видами казней господних
интерьерами чрева китова
Правмир.ru
