Бессмертна ль твоя душа

Бессмертна ль твоя душа

Бессмертна ль твоя душа
Фото: предоставлено автором

Осени – осеннее.

Поэзия Алексея Баклана радостна неимоверным душевным трудом, вложенным в созвучия. Дальние вселенные сопрягаются в ней легко и свободно. Итоговое ощущение – подмороженной Петербургом горчащей мяты… но и свежести веры, продравшейся сквозь отчаяние.

Метод истязающего себя, но не язык, интуитивизма заложен ещё Мандельштамом, но только самые бесстрашные стилисты и исповедники русской поэзии пошли вслед за ним. Поэт в созидании внутреннего языка почти не отвечает за тонкие связи между сходящимися в единую строку глыбами метафор, которые сочетает исключительно волей, и в этом, кажется, безотчётном действе именно за всё он и отвечает. За каждый звук и смысл.

Таков Алексей, и таково его слово.

Проглядывает сквозь него лишь ранний и довольно условный Гандлевский, и, пожалуй, - фрагментом второго стихотворения, например – Борис Рыжий, и эта искренность никакая не «новая», а просто искренность, и мужского в её краткости, умолчаниях и, в итоге, говорении почти сквозь зубы стократ больше, чем во всех излияниях последнего времени.

Лаконизм есть знак достойного, с почти застывшим, как маска, лицом, искажённым лишь глубинным страданием, несения в себе неисцелимой боли, и для понимающих русскую поэзию двух последних веков вполне достаточно такого знака.

И да настанет сентябрь. 

Сергей Арутюнов


***

Выгорим дотла, но талый Таллин

нам в воспоминаниях оставлен,

и шумят, беспечны и солёны,

зимние фонтаны Барселоны.

Гори-гори ясно, свет мой тихий,

каплями июньской земляники.

Мы ещё тогда закостенели:

На Неве, на Волге, на Шексне ли.

Выгорим — и полдень не услышим,

эхо разнесёт по гулким крышам.

Белой ночи чёрная тревога,

потерпи меня ещё немного.

***

Подонки исчезают молча,

не рассусоливая смерть,

когда приходит осень волчья,

заледеневшая на треть,

печальным облаком объята;

где всё, чем сердце расколол:

пустырник, перечная мята,

валериана, корвалол.

Во цвет рябиновый обрядят,

не разбирая кто таков.

Стихи в линованных тетрадях,

ножи в карманах пиджаков. 

*** 

И останется дом твой пуст,

сам окажешься сед и слеп.

Недочитанный чёрный Пруст,

недоеденный белый хлеб.

Это родина первый сорт,

это космоса млечный смрад.

Почему ты совсем не горд,

ни единому дню не рад?

Свет и голос растрачу мой:

сколько красок вокруг, смотри.

А тебе — тошноту с чумой,

всё какую-то клеть внутри.

То осенней Коломны грусть

и упрёки чужих потерь:

всё, что выучил наизусть,

так и носишь с собой теперь. 

*** 

Нам на память останется имя страны,

что под нами горела.

Анальгиновый ангел, мой ад сохрани

и спаси от апреля.

Мой Аптекарской остров, Матвеевский сад,

парапет у канала.

Облака в ленинградском альбоме висят

чёрно-бело и вяло.

За трамвая умиротворяющий звон,

за вспотевшую милость

рассчитайся и выйди без жалости вон —

ничего ж не случилось. 

***

Как снег сегодня медленно летел —

я загадаю что-нибудь такое,

когда нас будут выпускать из тел

в зубовный скрежет вечного покоя.

Кто был неразговорчив и жесток,

кто ждал конца легко и терпеливо, —

для каждого отыщется чертог

у ледяного Финского залива.

Когда нас аккуратно завершат

и выставят итоговые даты...

На горизонте видится Кронштадт.

И мертвые ни в чём не виноваты.

***

Давай простимся не простив,

оставим всё что обронили.

Так надоедливый мотив

скребёт иголкой на виниле.

Идти гулять в ЦПКиО

под первой изморосью марта.

Смотреть тарковское кино

и смерть откладывать назавтра,

и бить с размаха между глаз.

Как всё слежалось и залипло.

Про love will tear us в сотый раз

напеть простуженно и хрипло. 

***

Мы были молоды и злы —

теперь озлоблены и стары:

суицидальные узлы,

осколки битой стеклотары.

Над Чёрной речкой сизый дым,

идёшь, не разбирая, что там,

не апельсином заводным —

обычным офисным задротом.

В микроволновке греешь рис.

Нева замёрзла у излучин.

Ну что стоишь? Иди дерись —

хотя бы этому обучен. 

*** 

Мы не изменим тяжесть января,

ни знамение крестное творя,

ни требуя: «Спаси и отогрей!»

А сколько будет этих январей?

Кто верует, что долго не умрёт,

всё просчитал на много лет вперёд:

хранит в коробках новогодний хлам

и складывает ёлку пополам.

Потом, разочарованный и злой,

следит за Вифлеемскою звездой.

С гирлянды обрезает провода

и повторяет: больше никогда. 

*** 

Как мы жили в городе недетства,

собирали марки и значки –

всё неважно. Озлобляйся, бедствуй,

зачеркни и заново начни

с чистого ноябрьского покрова –

снежной манны ленинградских зим.

Всё не сбылось. Тело нездорово.

Примем, понесём, не возразим –

дар бесценный, дар непоправимый,

дар невозвратимый и пустой.

Чёрный снег, стальные херувимы.

Горький можжевеловый настой. 

***
как огромные рыбины

облака сентября

над рябинами вздыблены

в позднем солнце горя

над покатыми кровлями

петербургских глубин

бесконечная воля им

not to be, not to be...

*** 

Этот город, что мной нелюбим,

всё равно одевается ярко.

Мёдом с яблоком пахнет «Jim Beam»,

кислой гнилью Удельного парка,

где на мокрую сядешь скамью,

сквозь пустую посмотришь аллею:

ничего, никогда, никому…

Не курю, и об этом жалею. 

***
по гробы по ягоды

в осень унесло

оказались рядом бы

не нашли бы слов

вдоволь намолчались бы

надышались всласть

никакого алиби

сгинуть и пропасть

пахнет мхом и сыростью

отступает злость

хорошо бы вырасти

только не срослось

***

Вынешь месяц из груди —
серебро по коже.
Электричка не гудит,
зверь внутри не гложет.

Запах с облачных высот
приторный и едкий.
Где молитва не спасёт —
выпишут таблетки.

Будет розовый закат,
как портвейн «Алушта».
Ты ни в чём не виноват,
мёртвый потому что.

Перепрятана тетрадь,
вырвана страница.
Можно в ножички играть
и не торопиться.

***

Путь пустырника - пустота,
путь покоя - валериана.
Что написано, пролистай,
чтобы стало смешно и странно.
Чтобы после нестись, кружа
огоньком над остывшим летом.
А бессмертна ль твоя душа -
не задумывайся об этом.