Чаадаев

11 сентября 2024

Чаадаев

230-летие Чаадаева (1794-1856) – повод размышлять не столько даже о нём самом, сколько о генотипе и фенотипе русской души, плутающей в двух, по сути, соснах – веры и неверия, и проходящего череду преображений как тёмных, так и светлых. Друг ли нам Запад, сегодня более-менее ясно для всех, исключая тех слепцов, что ринулись туда то ли за волей, то ли за благоденствием, и вероятнее, что за вторым… Друг ли нам католицизм, разорвавший с Христом, яснее ясного. Но что есть мы, пытающиеся осознать свои кровные нужды?

Мой друг, выпускник Литинститута, поэт Емельян Марков трудился в нынешнем году над поэмой «Чаадаев», пытаясь выразить всю полноту мучительного выбора между верой, неверием, свободной мыслью, предательством, сомнением, отчаянием, просветлением и озарением. Стоящий на тонкой грани мыслитель в России обречён если не на метание, постоянный переход из тени в свет и обратно, то на каждодневное взвешивание той или иной универсалии, её допустимый пересмотр и всеобъемлющее по возможности понимание. Мыслитель приучен к тому, что может и не получить, и не застать на земле ответа на свой вопрос. Более того, он подозревает, что получение ответа по многим и многим причинам невозможно, и главная причина – он сам.

Емельян, как мне кажется, показывает невозможность окончательного выбора, но лучшее доказательство присутствия человека в этих строфах – сама поэзии. Она самовольно и яростно берёт сознание в щепоть и крестит им всё наше историческое сознание, князей царей, царедворцев, простолюдинов и бунтарей. Единое пронизывает каждого из нас – московский ярмарочный гомон, петербургские ледоходы, ветра, вороны, морозная синева и летний шелест на выгонах. Одна только Русь в нас и реальна. Ей мы приносим себя, и лишь от неё одной ждём ответа на свои судьбы…

Сергей Арутюнов

… исследуя разум в его внешних и внутренних проявлениях, что мы узнаем?
Что он свободен, вот и все.
И если мы при этом исследовании вдруг достигнем чего-либо абсолютного,
разве ощущение нашей свободы не отбросит нас немедленно, и притом неизбежно,
в тот самый круг рассуждения, из которого мы только что перед тем как будто выбились?
Не очутимся ли мы сразу на прежнем месте?

Бог времени не создал; он дозволил его создать человеку.

Петр Чаадаев. Философические письма.

ПРОЛОГ

Весеннее кипение Невы,

История выходит из теней.

Нет, это — там, то — здесь,

И нет вины,

Когда она, на самом деле, есть.

Не дети уж — похожи на детей.

Не дети уж, четыре сотни лет

Тому Нева кипела невдогляд,

Васильевский молчал не после до,

Зачав сонет.

Но ждался межвесенний палиндром,

Распределяя тени по ролям.

Москва, Москва… к чему два раза?

Свой монолог закончил Петербург

И замолчал, оставил на потом

Дитя без глаза.

Одним глазком — в десятый том,

Не отзываясь на упорный стук.

Второе око, древняя Москва,

Где все заранее перемешалось.

Не по своим как будто бы местам

От башни до моста

Стояло всё, особое есть там

Звено, прощенное как шалость.

Казалось, праздник уж не здесь,

Но здесь его споконное начало.

Так держит мирозданье гвоздь,

Удержит днесь

Дорог пустых павлиний хвост.

А Птицу-тройку по какой умчало?

Выходит на большак герой,

Проспал он всё на сеновале.

В руке несет десятый сон

И мыслей рой;

Заспался долгий волжский стон,

Пока дороги попусту дневали.

Детина ражий, мыслей кутерьма,

Одна с другой не клеятся спросони.

Однако общий смысл не ушел;

Никак тюрьма

В них распорола грубый шов,

Чтоб вывалить пуд соли?

Тюрьма — весь город, если ты с ума

Сведен указом высшей власти.

Но так и слаще, это — навсегда,

Тверда стена,

Не голова уже тогда седа —

Судьба седеет и дарует ласку

Иного свойства. Русский Чайльд Гарольд,

Готовый с нею мышьяком делиться

По-братски. Милая сестра!..

Из рода в род

Передается этот страх

Как крови зов, как кровная молитва.

Глотнуть бы натощак ореховой воды...

Москва, Москва, зачем опять два раза?

В чем кроется значенье раздвоенья?

Так от Орды —

Когда у прошлого покрой военный,

Приходит завтра исподволь, не сразу.

Москва жила, преображаясь,

После пожара осени. Теперь

Ей — обретать победные черты.

Пожарский

И Минин привнесли мечты,

Что превращались ныне в твердь.

И Петр дух пороховой держал

В трехперстии в берлоге на Бассманной.

Он, узник призрачных вериг,

От жал

Осиных не таился, крик

Его небесной был питаем манной.

Беззвучный крик абстракции. Вот Чацкий

Где пропадал! В кутузовском походе.

А не коров подвязывал хвосты…

Так часто,

Не доходя до истины версты,

Мы рассуждаем долго в этом роде:

Что дескать, вот он, лишний человек,

Уже тогда нарисовался.

Потом за ним другие подоспели.

Странный век,

Хоть золоты его доспехи,

Кружились больно головы от вальса.

Шалишь, потомок! Приглядись

Сквозь лупу поздних впечатлений, —

Геройство солонило кровь,

И солнца диск

Святил нещадно в братский ров,

Где оставалась кровь нетленной.

Кто выжил, тот хранил черты

Друзей, под знаменем почивших.

В том собирательного образа исток.

Чисты

Черты просматривались между строк

И между высеченных чисел.

И вот он, скорбный человек,

Известный по столицам щеголь.

Чья мысль беспримесна, как мрамор,

Дает ответ

Развернутый из полумрака,

Хотя и просто цыкнуть мог бы.

Часть 1

ПРОШЛОЕ

Москва, твой голубь голубой

Обозначает снежный вечер.

Проснулся поздно Грозный Царь

И на убой

Повел по Новгороду в Волхов вече.

Его коней строга рысца

И думы — шапки тяжелей,

Царь-Колокол под стать по весу,

Зияет в нем бездонный скол.

Какой жене

Довериться? Кого на кол,

Кого под нож, кого повесить?

Не так всё было, может быть.

Поют щеглы в кровавой бане.

Рисуется молитва на устах.

Убить

Под щебетание щегла в кустах

Не то, что в васильках на поле брани.

Лежал царевич в васильках,

Над ним гербом простерся коршун.

Улыбка та же — точно титло,

Только страх

Сошел, что для живого нарочито,

Испугом рот не перекошен.

Не тихнет барабанный бой

Побудки йодистой Петра,

Как брови, хмурятся усы.

Бой

В горячем сердце не остыл.

Пора к труду, мой друг, пора!

Веселый звонкий мысли труд,

Рук, засучивших рукава

В строительстве высоких кораблей,

Тут,

Среди прозрачных ассамблей,

Продолжит русский дух ковать.

Екатерина, волосы наверх,

В ночи ее благоухает пудра.

В глазах же полдень, теплый, голубой.

Век

Царствия ее, как час его любой,

Синеет, брезжит утром Петербурга.

Осталась нам с тех пор осанка

И в честном слове и в спине.

Хотя с ланит не смылась пудра,

Осанна

Капниста и Державина премудра,

Свободы недомысленной сильней.

Стоят на Балтике венозные хоромы,

Как будто Балтика в них камнем поднялась,

И держат стать осьмнадцатого века.

Хоронят

Рано на миру в России человека,

Он вживе обретается с нуля.

Из недр поднялся Пугачев,

Метель пушилась Оренбурга,

Метался в саркофаге Яик

Горячо,

Парчовый лед был несказанно ярок,

Шла по нему степная буря.

Так что, Емеля Пугачев?

Потом там виселицы плыли,

Повешены, поди, по пять,

Таков почет.

Уже мертвы, еще не спят,

Не пудры пятна — белой пыли.

Истории парил орел,

Следя медовыми глазами,

С крылами четкими, как карта.

Какую роль

Играть в истории, когда крылато

Над головами само знамя?

Россия высказала слово,

Оно затихло, не забылось,

Рождаясь заново в уме.

Соли

Хватило в нищенской суме,

Чтоб сказка просолилась былью.

Часть 2

ЕВРОПА

Северное море

Вот подо мной бушующая бездна.

Бездонен также мой восторг.

Хотя есть дно у северного моря,

Грезить

Престало в половине горя,

Обычай грезить был бы строг.

Мы проплывали Данию, где Гамлет

Сидел на камне в полубытие.

Он сам себя придумал, только череп

Годами

Жизни конченной перечит

И отгоняет театра забытье.

О море, ты всегда в наклоне! —

Страх и надежда соскользнуть за край.

Друг дружкой волны рушатся в экстазе,

На лоне

Ветровом они нисходят сразу,

Так вечно вызревает урожай

Соленых волн. О сколько в них такого,

Что с человечеством обобщено!

Такая сила чувств на грани вечной мысли,

В итоге

Опять исходит страсть и блеск затмился,

Хранится память волн и больше ничего.

Но эта память волн не каждому под силу,

Хотя под силу каждому, но он

Ее пытается изжить по-своему,

Сивиллу,

Пророчащую скальным воем,

Он запирает в свой забытый сон.

Англия

Даль запотела, как графин,

Хоть пальцем проведи:

Останется прозрачный след.

Камин

Трещит и камердинер сед;

Жизнь происходит от воды.

Франция

Клошаром быть в Париже можно.

Там от моста и до моста

Бежит в зеленом платье Сена.

Сложно

Из зала не смотреть на сцену,

Достались лучшие места.

Но в этом медленном блаженстве

Та быстрота заключена,

Которая проносит мимо

На жесте,

Что для души невыносимо:

Заминка здесь запрещена.

И если ты остановился,

Будь на колонну водружен,

Что отразилась у моста.

Литься

Дождю, хоть он, как ты, устал

И так же целью поражен.

Швейцария

Слуга мой Ванька — мой двойник,

Он наряжается похлеще.

Когда б я в пропасти исчез,

Велик

Он стал по чести честь

И так же расправлял бы плечи.

По кромке пропасти я шел,

То видел снежный сфинкс Монблана.

Я наполнялся пустотой.

Так что

Гора не грянула: «Постой!»,

Хотя, желай она, могла бы?

Италия

В Ла Скала ложи куплены навечно:

Довольно варварский обычай —

Аншлаг, а в ложе никого.

Скворечни

У нас в России высоко,

В них рай не театральный — птичий.

Флоренция, багряный город,

Здесь кровь цветами расцвела.

Повсюду крепости, решетки.

Горы

Вокруг, размах широкий,

Но четками рука цела.

Сирокко гнал меня из Рима,

Я, как этруск, покинул Рим.

Но ветру нужен был не город.

Имя

Мое он выучил на горе,

Мы с ним еще поговорим.

Он — мысль одна на все вопросы,

В нем ключ от всех дверей, таится, как змея,

Во рту хранящая лекарство.

Острый

Укус из сердца вытравит лукавство,

Так мор выводит холодом зима.

Часть 3

ПОД ДМИТРОВОМ

Под Дмитровом я не спешил проснуться,

Заглядывало утро, как слуга

С горячим чаем. Не чаинки — слезы

Утро

Мои в руке считало скрупулезно,

Чтоб мысли новые из них слагать.

На просторе будущего зябко.

Выхожу по жухлой целине.

Небо серое, но солнечна солома.

Зяблик

Знаменует час межвременного слома

Посвистом, тревожности сильней.

Я на полях Сенеки

Оставил уйму мет.

В них зашифрован смысл

Некий.

Дождем он русским смылся,

Но вспомнился в момент.

Все мысли воедино

Сошлись земным цветком,

Что, как глаза, раскрылся

Дивно,

Без спеси, без корысти,

Как вензеля виток.

Эллада

Прости меня, божественный Гомер,

Что заблудился средь твоих пародий:

Один — уездный марс, другой — столичный зевс…

Я полумер

Ведь не терплю среди полузавес,

Полулюдей — в людском предвечном роде.

И ты, Сократ, наш городской старик!

Меня Сократом всуе величали.

Афины плюс Москва в ответе: Рим…

Затих

Ты от цикуты. Говорим

Что мы над погребальными свечами?

Я отказал тебе в сомнении твоем.

Но есть ли прок в отказе от лекарства?

Асклепию — петух, Платону — мысль.

На том

Ты отпустил свою идею ввысь,

Ты не хотел от смерти отвлекаться.

Преображенная античность

Дана нам в пустоте окон,

В них небо радужкой густеет.

Птичья

Возможность пролетать сквозь стены

Стыд предъявляет испокон.

Хотя есть замкнутость холста,

И холст измазан ярким ветром,

Геракл женой закручен в холст.

Пуста

Изнанка, риторический вопрос

Не ищет высшего ответа.

Прекрасна илионская стена,

Возле нее печален Гектор,

Жена ему подносит шлем,

Стенать

Ей остается. Но ведь нем

Аид, в нем меркнет некто.

И Одиссей в густых волнах

Между чудовищ в сферу замкнут,

В космическую сферу боли.

Вольна

Душа прорваться из юдоли

Телесного до мозга зрака?

Мир — это амфора, но только изнутри

Он дивными сюжетами расписан,

Горит внутри свечное солнце.

Утри

Слезу, звенят щитов червонцы,

Утри слезу, Елена, нет Париса.

Снаружи уши Магомет,

Молясь раскатно, прикрывает.

Он верит в тайну о Кресте,

И минарет —

Тот стройный каменный истец,

Что страстно ждет ответа Рая.

Хотя есть дальняя свобода,

Которой приближаться вскачь

Конями скальной колесницы.

Брода

Не надо им. Мне это снится,

Как снится деточке калач.

И я — пою ее кристаллы,

Растаявшие по весне.

О, Греция! Тобой нам греться.

Пусть стали

Другими мы. Но сердце

Гудит волною на весле.

Романтизм

Я видел реки. Время — им названье.

Но эта огибает времена.

В ней отражается моя деревня,

Не Ваня

Пусть я деревенский, ревность

Такая же тебя вела вдоль Иртыша, Ермак.

Деревня — это философский город,

В том смысле, что он мысленно высок.

Философы его возносят взглядом.

Горе

Пусть ходит как собака рядом,

Но города возводит по себе Восток;

И отражает его взглядом Запад.

Мы видим счастье только в зеркалах,

В холодной серебристой глади.

Запах

Изысканный чего-то, видно, ради

Изысканности предвещает крах?

Пусть так. Пусть это и не ново.

Я слышу запах Рима и Афин.

Святые камни пропитал их воздух,

Кроны

Им дорожат, и заспанные розы

Сильны им, как погибелью морфин.

Так — романтизм. Воздушная отрава,

Чернеют розы от его огня.

Он замедляет шаг, на землю валит.

Трата

Пустая, может статься. Карнавала

Такой походкой не догнать.

Но ничего. И в этой жертве —

Заложенный, как в книге, идеал.

Наш век хоть этим словом,

Как жестом,

Как скрежетом железным ворон, —

Потомкам с нами сходство передал.

А.Н.

Писала из своей глуши

Авдотья (не звалась Татьяна);

Но я ходил как часовой,

Будто ушит

Простор был мне и — сам не свой

Для многоумного смутьяна.

На дне Москвы есть монастырь,

В нем есть навеки свежая могила.

И я б хотел, как жемчуга ловец,

Остыть

На этом дне, и там конец

Чтоб обозначила нам солнечная глина.

Есть солнце из земли, земли желток,

Он под шагами смертными таится.

Его могильщик обретет, как клад;

Зевок

В нем разве вызовет, но лад

Есть музыки небесной в глине истой.

Из глины мы. Нас сотворил Гончар,

Есть солнечная глина меж гробами,

Она и будет брачная постель,

От чар

Чистейших единенье тел

Наступит меж свободными рабами.

Тогда тебя благословлю,

Чтоб это не было забавным.

Чтоб друг то принял без улыбки.

Он люб

Мне, но все шутки зыбки

Такого рода. Это шутки фавна.

Моя звезда в твоей душе

В глубинах чистых не утонет.

Но злополучный телескоп

Уже,

Одноочитый, как циклоп,

Стоит на опустевшем троне.

Я ждал отчетливых признаний,

Как соловья в цветной тиши.

На что мне это было надо?

Снами

Я отсчитал тебе награду

И так свой сон — тебя — лишил.

Но соловей нас повенчает

В могилах светлых у Донской.

Спустя безбожье вспыхнет Пасха,

Со свечами

Народ опять пойдет за Спасом,

И двинет пение доской.

Часть 4

ОПАЛА

Какой же оптимист наш Бенкендорф!

Хотя по виду человек неглупый.

От будущего я ищу противоядье,

Коридор

Ведет в сгоревшее Зарядье,

Я навожу на будущее лупу.

Рассматривают так навозного жука.

Прав Бенкендорф: жук несказанно дивен.

Но шутки в сторону, как тесные перчатки.

Указ

Был обо мне. Но кто я? Может, Чацкий?

Доходят в мир фантазий директивы?

По почте духов, может быть, доходит,

Она не так плоха, вполне исправна.

Я не кричал: «Карету мне, карету!»

Вроде.

Приговорен к домашнему аресту,

Мне ни к чему ни тройка и ни пара.

Да и куда отправиться в карете?

В том тонкость Грибоедова, он — ритор.

Карета привезет безумного обратно.

Эти

Поборники свободы, равенства и братства —

Все оказались в лабиринте Крита:

Быкоголовый бродит Минотавр,

По нитке шастает за ним Тесей.

Идет вовсю взаимная охота.

Лавр

Победы получает кто-то…

Но эта сказка больше для детей.

Взять Минотавра за рога

Не то же самое, что циркуль.

Мир сотворил не геометр.

Орган

Звучит над пестрым цирком,

И трубы наполняет ветер,

Рожденный в звездной простоте,

Когда слеза видна сквозь вечность.

Она дрожит на том ветру.

Аскет

Свой направляет тесный труд

В наветренную солнцем бесконечность.

Вот озарилась темнота,

Как будто это показалось.

Что? Приближается жар-птица?

И — немота,

Готовая вот-вот пролиться,

Как перед балом в центр зала.

Я на балу стою в тени,

Ко мне подходят, как к лафиту,

Отходят будто бы в дурмане.

Тяни

Вместо туза седую даму,

Честь отдавая злому флирту.

Мои слова ложатся в масть,

Да только не приемлем козырь.

Он в высшем свете не в чину.

Власть,

Не объясняя почему,

Своей не изменяет позы.

Декабристы

Хранится мой эмальный профиль

В ладони дамы восковой

(Ладонь и вся она из воска).

Крови

Нет в зимнем пейзаже мозга,

Я сыт пшеничною Москвой.

Здесь неуместен кровный голод,

Хотя метель быстра, как кровь,

Она уносит декабристов.

Холод

Дает возможность им забыться

В кровавой чистоте оков.

Они вернули нас к Бирону,

Веселый голос снова смолк.

Из дома я теперь ни шага,

Оборону

Держу, и дедовская шпага

Мной вставлена как ключ в замок.

Нас в Байроны легко писали,

Такой был письмоносный век.

Но будет век прокатного стекла

И стали.

Нас непогода крепко посекла,

Земля им станет вместо век.

Земля глаза бессонные закроет.

То будет неоглядная страда.

Настанет праздник урожая.

Кроны

Осенние, в печали холода рожая,

На волю пустят бестелесые стада.

Часть пятая

ЖЕЛТЫЙ ДОМ. ПАНОВА

Мой дедушка — персидский шах,

Именовался тоже Петр.

Диагнозу не верила царица.

Шах

Поставил дед степенным лицам

В осмысленном безумье спора.

Я от него усвоил тот удел:

Быть в части мысли как бы полоумным.

Нет, в отблеске невидимого солнца…

Дел

На завтра не откладывал, как Моцарт,

К жене вбегавший с музыкой подлунной.

Я ж выбегал на улицу. Извозчик

Ночной придерживал коней,

Подумав, что я требую карету.

Очень

Хотелось мне не в оперетту,

А мыслью поделится с ней.

Но в этот полуночный час

Не ходят в гости с эдакой нуждой,

Нужда должна быть более зловещей,

Часть

Мысли… Странные всё вещи,

Прощается такое лишь женой.

Но я ведь не женат. Решилось так

Судьбой, зовущей к одинокой правде.

Идет всяк тайною тропой:

Простак

Размахивает сабелькой тупой,

По жребию оставшись в арьергарде.

Мне жалко Катю. Ифигения

Пошла Эсхилу под перо,

Так выпав из гнезда Гомера.

Гению

Отмерена другая мера

Во глубине земных пород.

Из рода в род сквозит порода,

Растет по капле сталагмит.

Растет так статуя Венеры.

Ода

Мне, правда, действует на нервы,

Нервический я инвалид.

Но Катя за меня платила,

Отправленная в желтый дом,

Как в желтый Лизин пруд.

На окнах тина,

Внутри размешан соли пуд.

Я ж — вкруг да около ведом

Означенной пленительной звездой.

Она стоит повыше крыш,

Рукой подать мне до звезды.

Зной

Бытия через замерзшие сады

Она на дно пускает полых ниш.

Зной бытия чем утолить?

Язык горячий, как в пустыне.

Совет был древний выпить море…

Лист,

Исписанный сперва в миноре,

В мажоре обметает иней.

Имеет свойство жажду утолять

Нам истина водой колодезной с ладони,

И — словно утро наступает враз;

Летят

Как чайки мысли. Эта власть

Пред небом клонится, сама ж бездонна.

Руины попранного смысла

Лежат в бескрайней темноте.

Разрушенных времен пустыню

С мыса

Беспочвенности озираю ныне,

Прыжка пугаясь к доброте.

Идем мы, вечность нарушая,

Сквозь внутренних широт пейзаж;

Но все же ключ ответной мысли

С новым шагом

Нам раскрывает, будто листья

Весной, прозревшие глаза.

Мой адресат, ума подруга,

Без славы мужняя жена,

Ты наших слов не оскорбила.

Вьюга,

Щелчок сторожевого била,

И ты — в правах поражена.

Мой друг писал о самовластье.

То самовластие — внутри.

Но, как из слякоти лафет,

Нас счастья

Выталкивает звездный свет.

Слезу, красавица, утри.

Часть 6

ТЕЛЕСКОП

К перу мне запретили прикасаться,

А.С. убили во скворечной мгле,

Когда скворцы еще не прилетели.

Сказка

Ревизская. Остыло тело,

А у меня была ужасная мигрень.

И дым отечества нам сладок,

Дым сладок даже более — чужбины.

Дым жертвенный афинских алтарей.

Сладу

Нет в плаванье со скрипом рей,

Но различаю певчие глубины.

Сирены мне о Родине поют

И к ним готов я прыгнуть вон.

Так Одиссею пели об Иттаке.

Пут

Он только не порвал, атаке

Он не ответил певчих волн.

Россия-мать, бескрайняя Иттака,

Вернулся я в твой заспанный удел,

Меня здесь окрестили полоумным.

Тако

С челом открытым, полнолунным

Хожу под окнами при деле не у дел.

Врач приходил. Когда б не шесть детей

Сказал бы он, кто здесь безумец…

Но нет, мое безумие великолепно,

Среди теней

Я выхожу из дома, как из склепа,

Открыты мне предначертанья улиц.

Я — на юру. Московский я Сократ,

Так прозван обществом для простоты.

Судилища рассеян шум,

И даже яд

Предупредительно я на груди ношу,

Он стережет мой горделивый стыд.

Со льдины выстрел в темноту

Над ухом чутким прозвучал,

Уставлен в небо телескоп,

И наготу

Святыми каплями пироп

Обрызгал. В темноте свеча

Потрескивала, плавя тишину.

Дыхание икон.

Откроет древность сундуки,

Не шут

Коснется жертвенной руки,

А не нарушивший закон.

Хотя могли рядить в шуты.

Что в том? Обычная потрава.

Дурацкий в пору всем колпак,

И ты

Его примеришь средь ломак,

Которых не задержится орава.

Одна надежда — Воробьевы горы,

Протяжный Долгорукого размах.

Так волны не торопятся при шторме,

Годы

Так самоцветы прорастают в штольне,

Так жаждется победный флаг.

Они стена Москвы, но и за ней —

На ней — Москва предпразднично бытует,

Так замкнут щебет воробьиного куста.

Друзей

Колодезным вином задетые уста

Под вечер снегопад услужливо бинтует.

Друзья мои! Кто — Пушкин, кто — другой,

Не Байрон, дивноперый Гоголь, —

Вы навещаете приют Басманный,

Игрой

Ума я вас вовек не перестану

В далекую, как счастье, собирать дорогу.

Болевой порог весны

И зимы холодное лекарство.

Я хожу по этим перекресткам.

Сны,

Будто ветки на бульварах, хлестки,

Нескончаема из детства сказка.

В этом ее качество и знак:

В нескончаемости; присказка обратна.

По усам текло, не тронуты уста.

Так

Я по зиме как бы заранее устал.

Не изматывал так подвиг ратный.

Я ношу на горле прусский крест,

Им отмеченный при кульмском деле.

От чего бежал Наполеон?

Не арест

Его пугал. При Ватерлоо он

Был настигнут русскою метелью.

В этом его чара — в чистом сне,

В чистом ужасе, в беспримесном лекарстве.

Сам он — ужас, мраморный кумир.

По весне

Открывается для страха мир

И становится настойчиво прекрасным.

Пусть Третий Рим построит в третью стражу

В честь Вавилона башенный каскад, —

Я и тогда бродить продолжу

В раже

Помимо театральной ложи,

Откуда смотрят с любопытством в ад.

Мой раж как лед для пунша,

Огонь и лед в небесной немоте.

И звезды увязают в небе.

Пушкин

Горчайшим каплям внемлет

В небесной вязкой кутерьме.

Мой телескоп будто стакан желанный,

В нем звезды закружились, как в клико.

Достаточно мне веса телескопа.

Жало

Направлено в себя, и сколько

В стакане звезд, пересчитать легко.

Стакан останется тяжел,

Чтоб не нарушить равновесье.

Вот распогодится, восток

Свежо

Задует между строк,

Я от тревоги весел.

В страшном воздухе гуляю,

Мне прогулки не в запрет.

Улица одна, другая…

Лаю

Я ответно не ругаюсь,

Заперт лай, как прежних лет

И позор, и изощренье

Возражающих умов.

По сердцу мне лай собак.

Зренье

Обостряет мне сквозняк,

Беспокойный гость домов.

Будущее

Как над пустым листом бумаги,

Над снегом лес усидчиво склонился.

Сиделось так за окнами без срока.

Злые маги,

Вершители крутые злого рока,

Сметали со стола сухие листья.

Потом их подберет Василий,

Чтобы смешать с монетами для смака,

С монетами исчезнувших народов,

Без усилий

Почти, будто свидетель легких родов;

Здесь ко двору придется и помарка.

Она под окнами глаза поднимет,

Как будто просит подаянье.

На самом деле, просто, как копейку,

Подкинет имя

На вопрос простуженной капели,

Изрешетившей грустью зданье.

Под окнами всегда есть кто-то,

Бывало, что пройдет и сам,

Известный красотой костюма;

И зевота

Достигнет подпола, как трюма,

Понятного поднятым парусам.

Никрополис, великий город,

В нем воскрешенья близок час.

Пока же ходят полутрупы.

Годы

Не слышат вознесенный рупор

И могут проводить лишь в часть.

Великий город, не Помпея,

Хотя разрушенный огнем,

Разрушенный потом опять.

Но пену

Морскую здесь родит лишь пасть

Не Цербера, а Моськи. Гром,

Правда, жив в оконных стеклах,

Они и в тихий день дрожат.

То гром, сменивший чудный блеск,

Блеск рока:

Перун летел с тучнеющих небес,

Как колос срубленный надмирных жатв.

На звезды в телескоп смотреть,

А на людей смотреть в монокль.

И так и эдак глаз вооружен

И — медь

Звенящая для резвых плясок жен.

Не пережил свою трагедию Софокл.

Спасение

Полк гусарский безлошадной рощи

В авангарде не дыша стоит.

Я держусь за жизнь, будто за снег.

В ощип

Кур попал помимо дамских нег,

И, как снег, его глотает Стикс.

Или в черной его глади выход?

Не пускает через борт Харон.

Но веслом он может промахнуться:

Вихрь

Душ сбивает его с курса,

Он в одной душе несет урон.

Точно в зеркало, она ныряет

И выныривает в солнечных волнах.

Только так возможно обернуться

К Раю,

К его радостному утру?

По ту сторону останется вина.

Человек не может сам решиться,

Надобен ему извне толчок.

Куражом назвать то, дерзновеньем?

Шито-

Крыто, не порвались звенья,

И блестит избранника значок.

Басманная

Пол прогнил, готов меня принять

В русскую призывчивую землю.

Крыша флигеля изысканно течет,

На ять,

Здесь живет завзятый звездочет

И которую неделю мелет.

Приметы вечности в деревьях,

В их каждом взмахе, в новизне

Их неподвижной и живой…

Поверю,

Что всякий дом в Москве жилой

Не только лишь на взгляд извне;

Что жизнь сквозит, как через сито.

Мне в сите ее сколь нести,

Чтоб истолочь как воду в ступе?

Свита

Блистает без меня, как в супе

Масло. И находит стих

На каждого избранника судьбы.

Стерпеть свой блеск не хватит мочи.

Куда бежать? Спасительный поклон?

Иль на дыбы

Поднять коня? Так испокон.

Увижу мир я в скважине замочной?

Устроено так меж людьми,

Между деревьями, меж строк,

Вообще, промежду тем и этим.

Един

Закон, отчетлив в этом свете

И жизни четкий знаменует срок.

Бросается стена как тигр,

Выслеживает по следам.

Хотя сижу как будто дома;

Игу

Пространственного ипподрома

Покорной дани не отдам.

Пространство мстит. Но и врачует,

Зализывает мои раны тигр.

Другой не надобно мне ласки.

Чувства

Земные чрезмерно властны,

Уныл конец прелестных игр.

Ужасная сила вещей, —

Она в нищете не слабеет,

И угол, мой сумрачный брат,

Взашей

Торопит уйти в листопад;

Когда-то так шел на парад

И в дружеские ассамблеи.

Колотится сердце в груди,

Хоть птицы уже улетели.

Стоит, как предмет, тишина.

Иди!

Задача твоя решена,

Страницы твои пожелтели.

Соседи оставили скрип,

Бакунин забрал с собой время.

Оно мне уже без нужды,

Пик

Пройден, застыли дожди,

Я время дыханьем измерил.

Пустыня

Всё великое приходит из пустыни,

Одиночество рисует мне лицо

Синей краской на листе бумаги.

Стынет

День горячий на сухом замахе;

Я лицом красуюсь, как листом

С грамотой верительной для бея,

Прячу я лицо в ночной платок.

В темноте как зверь стоит оазис.

Не робею,

Ночью я, цветов не видя, сразу

Подхвачу губами молодой глоток.

Миражи, огромные картины,

Я входил в пустыню, как в музей,

Есть чему у дали поучиться.

Иней

Будто в небе звездном, чистом,

Узнаю в созвездиях друзей.

Вкус глотка останется до смерти

И наполнит мой последний вздох.

Был ли на пути моем оазис?

Смею ль

Сомневаться в этом разве?

Доводы все против — вздор.

Великое приходит из пустыни.

От имени России говорю,

Она так в будущее входит.

Постигнуть

Трудно что-то в этом роде, —

Постигнув, в отчуждении горюй.

Но смерть себе я оставляю,

Она ведь на миру красна,

Она прозрачна на Басманной.

Светает.

Суздальской княгини манит

Подвешенная в колокол коса.

Я выхожу из пустоты,

Иду с какой-то странной песней,

Она звучит в моем уме.

Свист

Послышался далече мне,

Помимо знаменитой спеси.

Я спесью, вроде, знаменит,

Ей знаменит в каком-то роде.

Превратное истолкованье…

Зенит

Звенит как наковальня,

Так колокол его находит.

ЭПИЛОГ

По ту сторону моста

Есть затравленная местность.

Там затравлен зверь лесной.

Страх!

Зверь подешевел весной,

Но стал менее заметен.

Он, как краска, растворен.

Подоспело половодье,

Истончившее стволы.

Стон,

Исторгнутый из волн

Подтверждает плодородье.

Захотелось за можай,

Там цветы, как звери, зрячи.

Но остался я в Москве.

Урожай

На сто лет положен в склеп,

На могилах цветы ярче.

По ту сторону моста,

За последним листопадом

Немучительная рань.

Там устал

Хан осенний Тамерлан

От безумного парада.

Лег он навзничь на ковер,

Что сплело ему болото.

Растворился в небе свист,

Весь напор

Взвился жаворонком ввысь,

Конского чураясь пота.

Так близко, как на отпеванье,

В глаза взглянула Божья Мать.

Хан турухтаном встрепенулся.

Отпала

Охота нового улуса,

Пришло решение бежать.

Ветер поменял цвета,

Роща враз переоделась,

Восвояси Тамерлан

От цели

Отошел и даль не замарал

Кровью, Русь не поредела

И стоит в снегу с тех пор,

Только вот промокли ноги.

Триста лет не тает снег?

Хор

Строй берет не для потех,

Не для многобожных оргий.

Хор поет, разложен лад,

Выстроен по сильной доле.

На воде сохранен след,

Не зажат

Так же рот; и суета сует

Жить в другой, не этой доле.

2024

Другие материалы раздела