---

Поэзия Михаила Шелехова проникновенна и чувственна, она обладает поразительным по длительности и устойчивости откровением. Это действие имеет мгновенный читательский отклик, оставляет памятный след, вызывает сердечное пробуждение, предлагает задуматься о всём, что было, есть, и будет, о роли человека, о манящей вечности. И всему этому сеть единственное объяснение - слово поэта Шелехова христианизировано, оно рождено во время скорбей, болезней, ниспосланного утешения и веселия. И от этой чувственной дрожи, упоения слезами, святой простоты, необъятной любви становится тепло и светло.

Александр ОРЛОВ

---

ВРАТА

Валентину Курбатову


Ходит за мною недобрый пастух,
В узкие гонит врата.
Я убегаю на запад и юг.
Но не избегнуть кнута.

А по обочине жизни моей
Добрый гуляет пастух.
Хоть укради или даже – убей,
Мучить ему – недосуг.

Но почему-то, оставив свой дом,
Низко склонившись, как зверь,
Я за недобрым иду пастухом –
Биться в закрытую дверь.

Веруя с кровью на сбитых устах –
Иду не силой кнута.
Пусть, отвечая на каждый мой шаг,
Уже и уже врата.



КРЕЩЕНИЕ

До крещенья детей доведи Твоих, Боже мой, Боже.
Не дай превратиться в русалок и в капли тумана.
Мы придем к Тебе тихо, не ведая чувственной дрожи.
Мы придем к Тебе светом – к далекой воде Иордана.

На пути к Тебе русское поле легло под колеса.
И леса полегли, и Байкал! И в кровавом распиле
Много жизней легло, не избавив сердца от вопроса.
Но за то, что мы тут, мы Тебя и в распиле любили.

Мы к Тебе прибредем, каждый шаг ощущая, босые,
Помавающей силе небес благодарствуя словом.
Сохрани до крещения, Боже, в пространствах России.
Дай пролиться воде – и душе зазвучать под покровом.

И когда под покров куполов прибредут Твои дети,
Ты прости мне грехи мои, Боже, хоть каплю их ныне.
Что не спас я ни этих, ни тех в моем смутном столетье.
И колодца не вырыл среди вопиющей пустыни.

Коли милость Твоя – дай мне силы упиться слезами
На пути, на железном обрывке предвечной дороги.
Отпусти Твоим детям грехи и воздай небесами
За несчастные их и босые несильные ноги.

Слышишь, дети Твои сиротливо взыскуют покрова.
Ниспошли Твоим детям в крещенские эти морозы
Умиленья и веры в простое и тихое слово
И вплети в их сердца Свои вечные тайные розы.


КРЕСТ

Жил да был крестьянин-земледелец.
Вдруг пожар. И дикий рев светил.
Заходил к нему красноармеец
И такую притчу говорил:

– Потому плюем на крест Господень,
Дурачок, святая простота.,
Что хотим, чтоб был Христос – свободен.
Шибко жаль распятого Христа.

Плакал умиленный земледелец
Над своим поломанным крестом.
Уходил на бой красноармеец,
Убивать собрата за углом.

И такая кровь вокруг хлестала,
А, казалось, вешняя вода.
А звезда рога свои кидала,
Заживо сжигая города.

Ночь темна. Одни белеют кости.
Видит сон святая простота:
Бес копытом выдирает гвозди,
Сильно, знать, жалеючи Христа.

Много их трудилося в народе,
Чтоб убрать распятого Христа.
Но превыше смерти Крест Господень
Нерушим, святая простота.

ХОЛСТИНА

И Россия есть дух прилетающий и улетающий.
То ли есть, то ли будет, а то ли являлась уже.
И остался ее отпечаток, печально блистающий,
На седой плащанице, на моей изумленной душе.

И когда призовут трубадуры на дело прекрасное –
Повиниться, а также попраздновать праведный суд,
Принесу я на свите льняной – прорицание властное.
И до дна созерцателей строгие очи прожгут.

Изумленный портретом, слезами цветущими плачущий,
Вопрошая, воскликнет о чуде Руси судия:
– Поклоняюся, мати! И коли грехи отпущаеши,
Вот тебе невозбранная бедная повесть моя.

Побросают ножи и вздохнут о покое мучители,
Подавая в отставку пред ликом большой госпожи.
И с улыбкою детской впервые уснут вседержители,
Как увидят опору для своей утомленной души.

И о днях моих кратких забудут спросить прорицатели,
Перед тихой иконой простершись и света моля.
И, забывши, простят мою душу за таинство матери.
А за сим полотном да простится и наша земля!

Если роза ветров по душе моей грубо разметана
И бела парусина от слез пересохших морей,
То не сгинул всего потому, что была она соткана
Ради матушки, ради красы соловецких очей.

И тогда воплотится мечта моя дерзкая, вещая,
Как снесу на себе – ослепительный облик Руси.
Но спасения ради – продли мои годы беспечные
И холстинку льняную, землица моя, припаси.




ВОЛЯ ПРЕЧИСТЫХ СЛЕЗ

Когда бы упорней земля воровала,
И били вернее змеиные жала,
И сердце, увы, не любовью дышало,
Как свидеться было бы нам?
Но как ни кради нас угрюмая Лета,
Есть время навета – и время ответа.
Когда ты придешь, в лучезарность одета,
Дать волю пречистым слезам.

Когда бы глубинней бомбили нас болью,
Мертвее травили мертвецкою солью,
И жгли бы дворцы наши черною голью,
Как встретиться было бы нам?
Но мы, разоряемы или гонимы,
Идем, одеваясь в пастушества дымы,
Сиреневой нашей весны пилигримы,
Дать волю пречистым слезам.

Когда бы отдали мы все, что имели.
И крысы бы нашей свободе радели,
И мертвой гнилушкой светильни горели,
Как сбыться б дозволили нам?
Ловили темницы. Но мы их бежали.
И ангелы нам начертали скрижали.
И время настанет в лазоревой дали
Дать волю пречистым слезам.


ВЕРХОВНЫЙ СУД

Деревни были полные, как золото, тяжелые.
Как дула оружейные – стоят они, гудят.
Ах, доходяги квелые, бездетные и голые,
Над нами истребители. Под нами – вечный ад.

Где песенки былинные – грибы пеницилинные
По пятистенкам родины воняют и растут.
А бабушки иконные едят грибы соленые,
Затем, что на обочине, как сирины, живут.

На рубеже столетия у призрака бессмертия
Спрошу про Русь великую, что бытовала днесь.
И мне ответит вдовица, что родина – исполнится.
Пусть городом прибитая – на ладан дышит весь.

За диким бытованием, кровавым расставанием –
Прозрачная околица да песня петуха.
Отколемся, как льдина, мы – и голубыми дымами
Взойдем, играя искрами, на поле Пастуха.

Пусть жисть, как платье, рваная, – есть песенка медвяная.
Заплачешь – и откроется вся в золоте страна.
На рубеже столетия у призрака бессмертия
Душа моя ознобная вольна и зелена.

Отходят наши бабушки, как белые оладушки.
Из плена бездорожия по тропочке своей.
А родина маячится. И все страшнее плачется.
И окромя рыдания – нет смысла у людей.

А облака свинцовые висят, как фронт, тяжелые.
И дула оружейные глядят из них, гудут.
Пришла пора печальная, прицельная, прощальная.
Под нами – бездна вечная. Но благ – Верховный Суд.


КОЛЫБЕЛИ

Пусть мы нищи, но скорбны и прямы,
Тихо идучи порознь на суд.
Только храмы у нас, только храмы.
Да дороги, что к храмам ведут.

И, быть может, родится из вести,
Что ударится, крест осеня,
Направление всех путешествий,
Что уже увлекает меня.

Но за то, что знавали лишь храмы
Да дороги, что к храмам вели,
До краев напоили слезами
Колыбели сиротской земли.

И бредем, несладимые дети,
По великим потемкам столиц,
Освещая кривое столетье
Синевою заплаканных лиц.




ПОСОХ ТВОЙ

Много крадущих пьют воздух Твой,
Ненавидят Твое лицо,
И утверждают порядок свой,
Как выеденное яйцо.

Каждый под солнцем или луной
Предполагает жить.
До последнего часа побудь со мной!
Не дай им меня убить.

Я поднимал Вавилон на земле
И не внимал добру.
Я свидетельствовал о зле
И потому умру.

Пусть отшатнется, прокляв, любой,
Но Ты, если нечем крыть,
До последнего часа побудь со мной!
Не дай им меня убить.

Этот изгаженный белый свет
И недоступный тот,
Тысячу бед и один ответ
И то, что наоборот,

И каждую персть, и каждую боль,
От сумы и до тюрьмы,
Богом выданную юдоль
Замордовали мы.

Но Ты, отнимающий свет у тьмы,
Не отходи от нас.
Чтобы на все, что рисуем мы,
Синих хватило глаз.

Пусть и убийца лишь посох Твой
И горя не перепить,
До последнего часа побудь со мной.
Не дай им меня убить.



ЛОЗА СТРАХА

Какой придумать страх, чтоб всех спасти,
Объединить любовью и утратой,
Чтоб всех людей в один кулак сплести,
Как виноград на кисти небогатой?
Какой придумать звук, чтоб всем понять
Единый смысл утраченной отваги,
Какую волю бросить штурмовать
Оставленные крепости и стяги?
Какую огнеликую слезу
Народу пролить о святой године,
Воспомня цепкую и страшную лозу,
Чтобы спасла в пучине и пустыне?
Молитесь же в сто миллионов уст,
Глашатаями став из ротозеев.
И прорастет, горящий Богом куст,
Громадная мистерия евреев.
А на кусте горящий звездопад..
И кровь, и плоть. Три Ангела у чаши.
О, церкви русские, О, Русский Виноград.
Горящие кусты любови наши.



СОБАКА ВЕЛИКОГО ПОСТА

Неприютная жизнь накануне Поста
С перебитыми лапами в дом мой пришла.
На глазах у людей без еды и воды
Умирала она – и старуха беды
Ее била и палкой гнала.

И гнала на дорогу, где смерть широка
Протекала – и кровью бежала река.
Но собака пришла в мой заброшенный дом,
Чтоб не стать на дороге кровавым пятном.
И ударила в сердце тоска.

Я гордыню свою забранил, задавил.
Я с собакою хлеб пополам преломил.
И уснула она, и дышала она,
Как бессмертные дышат легендами сна.
И у неба я жизни просил.

Будет время – и накануне Поста
С перебитыми лапами, с кровью хребта
Заскулю на дороге, неведомой мне,
И железная смерть заскрипит в тишине.
Но откроет мне дверь доброта.

И хозяин не выкинет палкой меня
На дорогу, где хлещет лавина огня.
И воды мне подаст. И в ответ заскулю.
И скажу я ему, как его я люблю.
И все смертное перетерплю.





ГЛУХОНЕМАЯ ЗВЕЗДА

Жил я когда-то тут. Помню, Христа ведут.
Помню, Пилат был лют. А вокруг лето.
А наверху звезда смотрит на подлый люд.
Что ты молчишь, звезда? Нету ответа.

Помню, неправый суд. Помню, вино и блуд.
Помню, сошли с ума. И конец света.
Нет на земле стыда. А наверху – звезда.
Что ты молчишь, звезда? Нету ответа.

Двадцать прошло веков.
Двадцать сплели венков
Для двадцати дураков или поэтов.
Прокляты города. А наверху – звезда.
Что ты молчишь, звезда? Нету ответа.

Мертвой прошу воды я у моей звезды.
Но не дает воды странница света.
Тихо прошу – живой – перед глухой Москвой.
Молча горит звезда. Нету ответа.

Снова зовут на суд. Господа волокут.
Тысячу раз на дню странствие это.
А наверху звезда, черная от стыда.
Что ты молчишь, звезда. Нету ответа.

Быстро века бегут. А у Пилата зуб,
Вновь разболелся зуб. А вокруг лето.
Снова Тебя распнут. Слышишь, как весел люд?
Тупо горит звезда. Нету ответа.

Встану я в тень креста. Тень от креста густа.
– Так и живешь в тени? – скажешь на это.
Боже, Тебя люблю! Свет решетом ловлю.
Спичкой дымит звезда. Нету ответа.

Властвует римский суд. Снова вино и блуд.
Пропили землю ту, пропили эту.
Господи, как чиста в небе горит звезда!
Что ты молчишь, звезда? Нету ответа.




ВЕЧЕРЯ

Как я умер на Руси – и схоронили тело,
Сорок дней комарик пел и колокол звонил.
Матушка на улицу все глазки проглядела.
Темень стукала в окно. А я не приходил.

Говорила матушка во саде-огороде:
– Поглядели, что ли бы, чего не прихожу?
Хорошо на улице и весело в народе.
А я, непутевый, все под камушком лежу.

Наварила матушка молодой картошки
И того нажарила, чего я здесь любил.
Спрашивала матушка:
– Чего не ходят ножки?
Остывала вечеря. А я не приходил.

Сорок дней комарик пел – и охрип навеки.
Колокол малиновый лишился языка.
Выходила матушка в соболином снеге.
Но земля не выдала на вечерю сынка.

И лежал я на Руси в ягоде-морошке.
И была печаль одна – некому сказать,
Что остыли на окне добрые картошки,
И не смог я матушке руку целовать.

Отвернул я камушек – пошел на ужин.
И отведал, радуясь, все, чего любил.
Потому что матушке был я очень нужен.
А как умер на Руси – я про то забыл.


СТАРУХИ
Юрию Селиверстову

Лишь разбойный фонарик зловеще потух,
Из притона на воздух я бросился вдруг.
И увидел – метель совершалась вокруг,
И вконец перепутались Север и Юг.

Я увидел, как в вальсе на такте одном
Темной ночью и тут же неистовым днем
Изнывали мясистые духи земли –
В белом ужасе снега и знойной пыли.

Я увидел, как в браке меняя места,
Размножались они за верстою верста,
Совокупя знамена и сорок колен.
И ужасен был этот смесительный тлен.

Но едва лишь затмился ничтожеством дух,
Среди праха разрухи на отшибе вдруг
Я увидел в углу, оглядевшись вокруг,
Двух мелькающих спицами тихих старух.

Я увидел – старуха сидела одна
Среди вечного брака и яви, и сна,
Уловляя работу незримо на слух.
И ткала она гибнущий ангельский пух.

И другая старуха сидела, суча.
Были желтые пальцы ее, как свеча.
И ткала она пряжу чернее смолы
Из прожорливых мух, возникавших из мглы.

Я увидел, смущенный видением рук,
Как парили холсты, не цепляясь за крюк.
И была плащаница белее одна
Оттого, что другая скользила черна.

Среди хаоса тайный рисунок любви
Я увидел – и звякнула льдинка в крови,
Что скрещение спиц на обрыве крутом
Осенит и меня своим тихим крестом.





НЕ РЫДАЙ МЕНЕ, МАТИ

Не рыдай мене, мати. Икона стара.
Умирающий сын. И пустующий крест.
А на лицах застывший скорбящий хорал.
Жгучий благовест, матери скованный жест.

Не рыдай мене, мати. Я мало писал.
Я любил не словами, а честно – душой.
И в цветах мирозданья себе выбирал
Не покой, а мученье с людскою семьей.

Не рыдай мене, мати. Я выбрал глагол.
Я не выбрал стада. Я не венчан со злом.
Возле древа любви я сомненья полол.
Возле древа, чье семя дала мне с огнем.

Не рыдай мене, мати. Я знал о судьбе.
Тем бесстрашнее жил. И тем яростней пел.
Размахнулся мечом, но попал по тебе.
Через горе твое – я врага одолел.

Не рыдай мене, мати. Что вести не слал.
Не хотел погубить. Это первый ли крест?
И бессильна Голгофа. Я миру отдал
Свет любви на потребу влюбленных сердец.
Не рыдай мене, Мати.



НАРИСУЕТ СПАС

Затрещит зима – вдруг. И застынет Русь – в сне.
Запоет в избе – печь. И повалит дым.
Нарисует мил друг, дедушка Мороз – мне,
На окошке бел град, Иерусалим.

Буду я смотреть – сквозь, белые цветы – сквозь,
И за хрусталем сим – и за градом тем,
Я увижу бел дом, где земная спит ось,
Вроде бы Москва-град, то ли Вифлеем.

Заметет покров слез – нищету моих глаз,
И через метель слез – и цветенье роз
Я увижу вдруг – свет, на соломе спит – Спас!
Родина моя спит – в золоте волос.

Нарисует Спас, Спас, мне по белу сад-лад.
Нарисует Спас сказ по белу жнивью.
Я войду в дверь-сад, там хрустальный спит див.
Я войду в бел сад, в горенку мою.

Нарисует Спас – мне, крохотной рукой – бел день,
А по белу дню – Русь, белое жнивье.
Нарисует Спас – сказ, чтобы не сорвал лют зверь
Аленький цветок – Русь, счастие мое.

***

---