«Пока существую» - оборот вполне переводной, но нисколько не отменяющий торжественного звучания старославянской речи. Превышающий его.
Марина Бирюкова (Саратов) – поэт, прежде всего, нерушимости православного сознания. Простые строки её полны искуса нездешнего и необычайного. Чем проще они, тем выше и чище звучат. Если не чувствовать этой прямой зависимости, что вообще тогда следует чувствовать в мире?
Пока существуем, пока чувствуем самую малую толику предназначенного для чувствования, веруем в то, что ничто не прервётся, но, будучи вознесённым, удостоится и суда, и блага.
И каждое «я» - бесценно, поскольку сотворено.
Каждое «я» - кувшин облаков и чаша воздыханий.
Дондеже есмь
Сергей Арутюнов
ЛАЗАРЬ
Я Лазарь. Ты Друг мой. Но где же Ты, где?
Ты хлеб раздаешь. Ты идешь по воде,
Ты слух возвращаешь глухому и речь,
А мне бы лицо Твое только сберечь
В слабеющей памяти. Болен я, Друг.
Не чувствуют руки тепла Твоих рук,
распалось лицо Твое в памяти, но –
я жду Тебя, друг мой. И мне суждено
дождаться, и встать, и обнять, а потом –
кто здесь Его любит – все к Лазарю в дом!
Горячий хамсин в Иудее с утра,
Мария и Марфа весь день у одра –
То с чашкой питья, то с едой, но она
Их бедному брату уже не нужна.
- О, если б Он был здесь!..
- Он ждет Его.
- Нет,
Не ждет он уж больше, - Мария в ответ.
Но Лазарь дождется. Он верит Ему
и с этою верой вступает во тьму,
и вот, он впервые попятился, ад…
- О, если б Ты был здесь – не умер бы брат!
Дождался ты, Лазарь – Учитель пришел!
Но камень огромен и запах тяжел.
Я Лазарь Вифанский. Я снова живой,
Я вышел, но смрад еще чувствую свой –
От смертных моих он исходит пелён,
а я уже светом дневным ослеплен,
однако же вижу сквозь слезы и резь:
Ты здесь. И я сам лишь поэтому здесь.
А Марфа с Марией распутать спешат
смердящие тряпки и тащат ушат
с горячей водою… Окреп, не окреп –
сейчас мы вино приготовим и хлеб
для нашего Друга – Твоя от Твоих –
бессмертных блаженных вифанских троих.
ВЕНЕЦ
В мокрой траве землянику ищу…
Здесь хорошо орляку и хвощу,
мху на коряжке, жуку на травинке…
Завтра по Дуне Черновой поминки,
девять покойнице минуло дён…
- Как не прийти-то? Конешно, придем.
Всё, как велела Авдотьюшка наша:
щи да блины, да молочная каша,
да земляничный остуженный взвар…
Как же могуч и богат он, и стар –
лес, подступающий прямо к могилам!
Ты, Евдокия, сама помоги нам
завтра тебя помянуть хорошо:
долог твой век был, да враз и прошел.
Кто мне подсказывал, где земляника?
- Вон, под валун, за кусток загляни-ка,
тропкой вон тою спустись к родникам…
- Дуся, не ты ли? Твой глаз проникал
всюду, и ты возвращалась богата –
в тихом и ласковом свете заката –
ягодой спелой, пахучим грибом…
На валунке посидевши рябом,
вставши, всегда его, помню, погладишь,
а с человеком иным не поладишь -
так рассерчаешь, что только держись:
мол, не пущу за калитку ни в жисть
ни самого, ни ее, ни дружка…
…После пойдешь, отнесешь пирожка.
Ягоду в избу твою принесла я:
бродит собака – глухая, незлая,
зять и невестка сидят на крыльце…
Не о конце это, нет – о венце.
ДРОЗДЫ
Дрозды улетать перестали на юг:
в полях из-под снега торчащий репейник
и мерзлый боярышник, вижу, клюют,
не то — на крылечке заметивши веник,
возьмут себе проса... Треща, тарахтя,
кочуют полями, дворами, садами,
и стужа им будто не стужа, хотя -
за двадцать сегодня. А разве мы сами
на них не похожи? И нам никуда
не надо, поверьте, из участи нашей:
уж если у птицы в достатке еда,
то нас-то накормят какой-нибудь кашей!
И надо нам знать, что сильнее беды
не сильный — смиренный. Иной же — едва ли.
...И всё-то мне чудятся в кронах дрозды,
хотя они, кажется, откочевали.
ПСАЛОМ
Правдою Твоею изведеши от печали душу мою (Пс.142,11)
Тишина процвела петухами,
стало холодно, стало светло…
Я спасаюсь Давида стихами –
мне дано уже птичье крыло,
но пока почему-то одно лишь –
приподняться, но не полететь…
Ты просящего не обездолишь,
так ответь мне, теперь же ответь –
изведи из темницы печали
светлой правдою душу мою;
так Тебе говорю я в начале,
а в конце я Тебе воспою.
И, воспев на последнем рассвете,
удивлюсь тому, верно, сама…
А пока что молю об ответе –
том, который превыше ума.
***
Солончаковая тропка степная
после бугра забирает правей…
Явственно чувствую – много ли зная,
Господи, о благодати Твоей? -
только она и причина покою,
вдруг посетившему душу мою.
Часто ль я нынче бываю такою? –
Просто иду и тихонько пою.
Да, по единственно верной дороге –
прямо в закат, за которым рассвет…
Этой Твоей благодатной подмоге
здесь, на земле, заменителя нет.
Здесь нам сегодня и страшно, и скорбно,
завтра грозит небывалой бедой -
сердце ж покойно, поскольку покорно
зримой и узнанной воле святой.
Это спокойствие – не бессердечье,
но обращение сердца к Нему.
Стая гусиная, стадо овечье,
речка степная, жилье человечье…
Ужас – и свет, непостижный уму.
ДЕКАБРЬ. СКАЗКА
Марья-царевна прядет серебристую нить:
заиндевели боры, терема и амбары...
Зимних пичужек затеяла Марья кормить:
следом за нею все девки их кормят и бабы.
Просо и семя льняное берут снегири,
семечкой черной премного довольна синица...
Марье царевне при свете закатной зари
по Часослову читает вечерню черница.
В дальние дали - леса и нагие холмы
Марья глядит, у стеклёного стоя оконца...
Вот уж допеты святого Давида псалмы,
в горнице гаснет последняя крапина солнца.
Книги сложила, свечой себе долгой светя,
птица черница, и встречена в сутеми вьюгой...
- Матушка Марьюшка, свет наш, царевна, дитя,
всё б тебе прясть да лесной утешаться пичугой!..
МОЕ ПОСЛЕДНЕЕ БУДУЩЕЕ
Мой последний уют – деревянные рамы окна,
протекающий холод – заткну и заклею бумагой…
Черный хлеб на столе, и чеснок, и бутылка вина
из осенней калины, и миска с вареной навагой.
Да, я всё продала и купила на севере дом -
он железом покрыт и обшит потемневшей доскою;
на басовой струне – искривленной сосне за окном
упражняется ветер с мельчайшею взвесью морскою.
Со следом топора Богородицы Девы чело,
и светло, и печально от запаха свежего мела…
Смерть сидит у стола, не имея во мне ничего,
как ни в ком из моих ничего она не поимела.
* * *
Пойму недоверье, но все же поверь:
я трезво и опытно знаю теперь
бессоннице сотню причин - и одну
причину покою и мирному сну.
Не все ль мы беззвучно, как рыбы, кричим?
Отчаянью нашему сотни причин,
а что до надежды, что людям дана -
то ей, как и вере, причина одна.
Не общая, нет, но моя лишь беда:
довольно причин презирать себя, да,
и только одна — не спеши возражать -
причина себя, наконец, уважать.
Оставь недоверье — к чему оно здесь?
Ведь радостям нашим, что были и есть,
при всем их различьи причиною Бог -
а кто б нам понять еще это помог!
ЗАСУХА
Птица кричит. Для чего эта птица кричит?
Ей бы молчать — безопаснее было бы, право.
Вижу, светает, но как до сих пор горячи
стены и почва, и камни, и жухлые травы.
Бог — он ведь к чему-то ведь каждого предназначал...
Что за рассвет — ни росы, ни прохлады, ни дрёмы...
Что за нужда тебе, птица, кричать по ночам?
Ранние стали мне, птица, привычны подъемы:
времени мало, и нет его, чтоб задавать
друг-человек, малодушные наши вопросы:
в засуху надобно птице подобно взывать,
чтоб, наконец, благодатные выпали росы.
РОДНИК
В роднике вода или просто свет?
Зачерпну железным ковшом – вода…
Нет, не три часа – три десятка лет,
трудных лет моих занял путь сюда.
Я глотаю свет и на ржавый гвоздь
возвращаю ковш, и хочу уйти
как уходит всякий отсюда гость…
Только нет мне, знаю, назад пути!
Облака летят, шелестит ветла,
прочищает птаха свою дуду…
Что же дальше, если уже пришла?
Почему как будто еще иду?
ПОЖЕЛАНИЕ
Грибного лета, друг! Осеннего тепла,
калиною лесной заросшего оврага,
и чтобы тропка вниз, и чтобы там текла,
колебля стебельки, неслышимая влага.
Гремучего ледка, заиндевелых крон
и снега, наконец, и красного заката
в синеющих полях, и чтобы свой урон
восполнила душа и впредь была богата -
да богатят ее за днями дни твои!
Конца зимы тебе и мартовского света,
пусть голуби, грачи, скворцы и воробьи
устроят кутерьму... И снова, друг мой, лета -
оврагов и холмов, тропинок и дорог,
березок на ветру и сосен-исполинов...
Пусть долготою дней тебя исполнит Бог,
чтоб был ты ими сыт, как перед смертью Иов.
КАМЕНЬ
Опять эта нищая возле ворот
обители красной и славной веками,
опять она весь раскровянила рот
и зубы сломала о поданный камень.
Но как он в руке оказался моей?
Не хлеб ли из Божьего дома несла я?
Лавиною поданных мною камней
Раздавлена буду, хотя ведь не злая…
Прошу Тебя, все мои камни прости,
и если опять – трепещу, подавая –
в руке моей камень – его обрати
для нищей в ломоть Твоего каравая.
Суха уже, вижу, дорожка слезы,
смягчившей на миг наши жесткие лица,
и порваны губы, и в ранах язык,
и больно за нас, камнедавцев, молиться.
ЧУДО
А чудо – оно непременно случится,
иначе зачем же и сердце стучится,
и легкие полнятся? И для чего же
настало бы утро (светает, похоже!)
коль чуда со мною не будет… Какого?
Не знаю, поэтому столь бестолково
и столь дерзновенно, иначе – нахально
прошу себе чуда. И, что не похвально,
стучу без терпения должного в двери
предрекшего Анне зачатие Дщери,
как ранее сына Авраму и Саре,
в чащобе дупло показавшего паре
синиц - и меня ведь создавшего…
Что я –
оно происходит!.. Шагая ли, стоя,
упав ли, вставая, ликуя, страдая –
я в чуде своем, из него никуда я…
Сей день – продолженье, и он же – начало,
иначе зачем бы и сердце стучало.
***
Белые крупинки на асфальте –
больше их, и больше, и не тают…
- С вечера записки подавайте –
их ночами ангелы читают.
Желтые оконца за ветвями,
коврик перед кованою дверью…
Как смогу – душой своей кривя ли? –
к детскому приблизиться доверью?
До него пока мне как до Рая…
- Что же ты – сейчас и прямо в путь бы, -
говорит один, перебирая
ночью, при огарке наши судьбы
МИХАЙЛОВ ДЕНЬ
На Казанскую дождь, на Михайлу снежок…
Я иду за Дружком – а кудлатый Дружок
на пригорке уже, где семейство осин,
А за ними, пониже, у нас магазин.
Плотно-серое небо, снежок, ветерок…
Объясняю Дружку, что ему за порог
магазина нельзя – и при том у меня
необычное чувство Михайлова дня:
первоснежной его чистоты, высоты –
поняла, наконец, как чисты и просты
у Престола Архангелы; как велико
к ним доверие Бога; и как им легко
исполнять Его волю; как весело им…
…Замороженный накрепко местный налим,
темно-рыжих буханок рядок, вермишель,
золотистое масло… Доставши кошель,
развернувши кошелку, спуская в нее
все, что нынче мне нужно, земное бытье
принимаю как царский и ангельский быт…
Терпеливый Дружок не бывает забыт:
он печеньем хрустит и молотит хвостом…
Как же просто мне в мире, таком непростом.
СПОКОЙНОЙ НОЧИ
Спокойной ночи вам, и далее всегда -
спокойных вам ночей. Да будет вам дарован
целительный покой в часы, когда вода
колеблет Млечный путь; когда земным коровам
вздыхающим во сне, ночное молоко
не срок еще отдать; когда стоит Венера,
туман, слоясь, плывет, и где-то далеко
кричит уже петух…
Необходима вера,
что сон дает нам Бог; не брать из этих рук,
Не доверять Врачу, лишать себя покоя,
назначенного Им – как это можно, друг?
Бессонье – навсегда отставшая погоня,
когда мы доверять умеем до конца,
и, скрипнув на заре дощечкой крыльца,
благодарим за ночь без боли и печали,
за день благодарим, который лишь в начале,
за голоса коров, калиток и скворца.
ДОНДЕЖЕ ЕСМЬ
«Пою Богу моему дондеже есмь»
Псалом 145
Дондеже есмь… Нет, не пою –
сил не хватает петь – но верю:
невосполнимую мою
восполнишь Ты кровопотерю.
Из безысходности исход
один – к Тебе; Твоим лишь чудом
сухая ветвь рождает плод.
Не храмом, нет – скорее, чумом
Святому Духу стала я,
но чум бураном не сломало,
и не гнушаешься нимало
Ты неприглядного жилья
Дондеже есмь – надежда есть:
однажды стану я иною,
приму совсем иначе Весть,
давно уж принятую мною.
Мне стыдно, больно и светло,
я и седа, и желторота…
Легка ль Твоя, Отец, работа –
таких вот ставить на крыло?
ГОЛОСА
Родниковое, грибное
обреченное село;
тех, кому оно родное.
сколько в землю полегло:
кто на кладбище в лесочке,
кто далече – по фронтам…
Голоса и голосочки
раздаются тут и там:
«Мамка, дай!..» «Васятка, где ты?»
«Фрол Панкратьич, пощади!»
«У вдовы-то дочки-светы
уж на выданье, поди!»
«Вон кутенок твой – под лавкой!»
«Царь отрекся – быть беде!»
«Комиссар, годи, не гавкай…»
«Где ж он, сын твой?» «Знать бы, где!»
«Раскумекай, председатель –
поморозим семена!»
«Закрываем церкву к дате…»
«Люди добрые, война!..»
…Церкви рыжие руины,
тут же ржавый обелиск;
все березки да рябины,
да грибов – не оберись:
прямо в бывших огородах.
у безлюдного жилья…
«Померла твоя-то в родах,
а дитё кормила я»
Вот отечество земное –
Богом смазанная ось…
Тех, кому оно родное -
сколько за год родилось?
СЕЛО МИХАЙЛОВКА
Колючей стернею, в осеннем тумане
бредет за своею коровой старик.
Свечою в молитве истаяла Маня,
святой обновился в избе ее лик.
На митинг зовет большевик Николаич:
на каждой калитке белеет листок.
А что ж ты, Шарапка, всё лаешь и лаешь,
и что ты мяукаешь, Вася-коток?
Не выставишь вместе с избой на продажу
кота и собаку! Изба на замке…
Открою калитку, обоих поглажу,
сухое печенье найду в рюкзаке.
Дорога на кладбище. Скирды сырые,
осинник трепещет, горит, полугол.
На свежем кресте, что в ногах у Марии,
сидит ненаглядная птаха щегол.
Старик возвращается вслед за коровой,
хрустит под его кирзачами стерня.
Он, дым выдыхая, хрипит мне «Здорово!»,
хотя совершенно не знает меня.
А я-то сама себя знаю? И что я
простой и прозрачной Марии скажу,
на нищей могиле в Михайловке стоя?
Скажу я ей вот что, и слез не сдержу:
- На избу нашелся уже покупатель,
Петровы забрали твой лук и свеклу,
а лик обновленный - у Паклиной Кати,
сестры Николаича – в красном углу.
ДОМ
Шапочка снега на крыше скворешни,
иней колечком на темном летке.
Тонут в едином сугробе черешни,
ходит хозяйка в мохнатом платке:
с мискою теплой овсянки – к собаке,
к долгой веревке с лоханью белья…
Мир, о котором я паки и паки
буду молиться, и только ли я?
Смолка поленьев, гудящая печка,
образ в окладе из чайной фольги,
трудные зимние скрипы крылечка…
Молимся все: огради, помоги
старому дому средь нового мира
быть, образа и альбомы храня
- чтобы Татьяна Дружка покормила
рдеющим утречком Судного дня.
