Миросозерцательная поэзия Светланы Кековой приоткрывает для каждого из нас, пусть даже на мгновенье, тайну, вложенную Творцом в каждое Его творение. Стихотворения Кековой являются плодами, созданными в слиянии интонационного и смыслового пространств, имеющих общий библейский источник. Поэтому они обладают колоссальной притягательностью,энергией, направленной на соприкосновение авторского слова с великой Божественной тайной человеческого бытия. Это действие и предопределяет индивидуальную мерную систему поэта, в которую хочется вдумываться раз за разом.
Александр ОРЛОВ
* * *
Смотрит на небо — и видит святой Лука:
в Бельгии белой с неба летит мука,
в синей Шотландии сеют крестьяне лён,
в рыжей Ирландии слёзы роняет клён.
Смотрит на землю и видит святой Матфей:
ходит в Британии некий слепой афей,
Бога хулит он и птиц убивает влёт,
а на вакации Пушкину письма шлёт.
Светлой листвою шумит царскосельский парк.
Нас ли, неверных, святой вопрошает Марк:
— Что ж вы ушли в плотяные свои сердца
и не хотите на родину, в дом Отца?
Ангел летел по небу, потом исчез.
Мы же, бескрылые, ловим в последний раз
взгляд Иоанна на русский осенний лес.
Евангелист и апостол не видит нас.
Ибо душа для молитвы не ищет слов,
только считает раны, клянёт судьбу.
Что ж мы — не в силах небесных принять послов?
Родины тело в свинцовом лежит гробу.
А над могилою высится крест простой,
сад неприкаянный мёрзлой шумит листвой,
как же забыли мы славу свою и честь —
Русь, Вифлеем, Голгофу, Благую Весть?..
* * *
На земных поминках, на звёздной тризне
слышен плач Адама о древе жизни.
В городских кварталах, в квартирах тесных
льются реки слёз о плодах небесных.
И мечтает ветер – стратег и тактик –
донести тот стон до других галактик.
Я сквозь звуки флейты и вой тамтама
слышу тихий плач дочерей Адама,
мечет небо молнии, катит громы,
давят девы сок из пенджабской сомы,
но к чему рыдать Антигоне, Федре,
о платане, яблоне, дубе, кедре?
Да, смиритесь, смертные, с долей тяжкой.
Вьётся легкий дым над кофейной чашкой.
Только Мать Младенцу пеленки гладит,
и твердит: "Мой Сын виноград рассадит,
и его соцветия, листья, лозы
у детей Адама осушат слезы"...
ТРИ ВАРИАЦИИ НА ТЕМЫ ПСАЛМОВ
1.
В храме тела, убогом и тесном,
на изгибе солёной волны,
вторя травам и птицам небесным,
покаянные пели псалмы.
У Дающего милости много —
и являлся пылающий куст
тем, кто мучает Господа Бога
чуть заметным движением уст.
2.
Глас Господень, рождающий пламень,
зажигает огонь в небесах,
разрешает от бремени ланей,
обнажает деревья в лесах.
Божий глас заполняет провалы
и пробелы всемирных пустот,
сотрясает пустыни и скалы
и звучит над потоками вод.
И садовник в пустых вертоградах
ждёт, что в брошенном мире опять
трубным гласом своих водопадов
бездна бездну начнёт призывать.
3.
Входит смерть, как стакан в подстаканник,
в тело жизни — и праведный суд
ждёт тебя, очарованный странник,
камень, птица, разбитый сосуд,
сладкий корень забвенья былого,
из сосуда пролитый елей,
память, время, растение, слово
и сухая листва тополей.
***
Мы с тобой одни остались в доме.
Мир завёрнут в звёздную парчу.
Ангел держит на своей ладони
время, как пасхальную свечу.
Тает воск и капает на пальцы...
Медленно прощаются со мной
ангелы, чудесные скитальцы,
с лёгким грузом крыльев за спиной.
Солнце вырастает из пелёнок
после очистительной грозы,
и, как ангел, прячется ребёнок
в колыбели, свитой из лозы.
* * *
Нынче ночью на Сионе лился
некий свет с заоблачных вершин,
но случилось чудо — и разбился
ночью у источника кувшин.
Закатилось в самый тёмный угол
ночью обручальное кольцо.
Чтобы светел стал небесный купол,
плакальщицы вышли на крыльцо.
Вот и я, в печали и обиде,
тихо плачу, сидя за столом,
и твержу, твержу, царю Давиде,
твой сто восемнадцатый псалом.
***
Уже пора за стол садиться,
пустые рюмки ставить в ряд…
Мы так же хлеб едим, как птицы
клюют созревший виноград.
Берёза ветку завитую
опустит вдруг на тротуар…
Мы так же воду пьём святую,
как пчёлы в поле пьют нектар.
Вдруг загудит над этим полем
грозы могучий контрабас…
Мы так детей своих неволим,
как ангелы целуют нас.
Но как, скажи, нам научиться
на перекрестке двух дорог
так полюбить цветок и птицу,
как человека любит Бог?
СОН В ЛАЗАРЕВУ СУББОТУ
Смерти просты законы.
Взгляд у неё безгневный.
Смотрит на нас с иконы
Лазарь Четверодневный.
Сердце больное ноет:
нет ему в мире места…
Мама тарелки моет,
бабушка месит тесто.
Ставим на стол бутылки:
в сером пальто из драпа
в дом из бессрочной ссылки
нынче вернулся папа.
Руки и ноги целы,
снова он вместе с нами,
только повито тело
белыми пеленами.
Он головой качает,
спрашивает: не ждали?
Бабушка отвечает:
-Где же твои медали?
Видишь, как покосился,
высох и сполз к оврагу
дом твой, пока ты бился
за Сталинград и Прагу?
- Смерть - не моя забота,
Есть от неё спасенье -
Лазарева суббота,
Вербное воскресенье…
* * *
Рядом с закрытой церковью тихо течёт река,
в мокрый песок, как в зеркало, смотрятся облака.
Пахнет из церкви ладаном, а от реки – хвощом.
Знать не дано, не надо нам – кто же здесь был крещён,
кто здесь венчался, каялся, в окна смотрел окрест,
плакал, молился, маялся, тихо целуя крест.
Хлеб на расшитой скатерти, лепта седой вдовы...
Сладко вдыхать на паперти запах земной травы.
Сладко следить, как ласково гладит песок волна,
пишет на нём бессвязные числа и имена.
Окунь ли, белорыбица тихо плывут к хорам,
в речке струится, зыблется белый высокий храм.
Видно, вода напутала – кто же в ней был отпет.
Льётся рекой из купола белый нездешний свет.
Жизнь оставляя здешнюю, тело теряет вес.
Над головою грешною – епитрахиль небес.
* * *
После сумрачной встречи случайной
нахожу я неведомо где
отражение Вечери Тайной
в облаках, и в земле, и в воде.
Рву неверную нить разговора
и тоскую в преддверье поста,
если тайное пламя Фавора
обжигает подножье Креста.
Вижу: почки набухли на ивах,
и от паперти невдалеке
так беспомощно прячется Иов
в прокажённом больном старике…
* * *
Солнце мира померкло и в облачной скрылось гряде,
дождь смешался со снегом, им ветер приходит на помощь...
Вот уже подоспела Неделя о страшном Суде —
и сегодня Спаситель овец отделяет от козлищ.
В храме полупустом на скамейках сидят старики,
держат в слабых руках золотисто-янтарные чётки,
и плывут рыбаки по просторам великой реки,
чтобы сети закинуть по правую сторону лодки.
— Что случилось с Россией? — Борис вопрошают и Глеб
сквозь струение ладана смотрят на нас страстотерпцы.
За живых и усопших ещё преломляется хлеб,
и в младенческом теле горит обновлённое сердце.
Ледяная вода в деревенских колодцах чиста,
и поверхность её представляется зеркалом птице...
Страшный близится Суд — и дай Бог нам дожить до поста,
дай нам Бог помянуть всех усопших на сырной седмице.
* * *
Какую тайну ты вдруг нащупал,
припав к могучему лону жизни?
Молитва держит небесный купол
над красной глиной в твоей отчизне,
растит могучие корни кедра,
раскаты грома родит глухие,
скрепляет силой земные недра,
сияет солью морской стихии.
Покуда ночью звучат над миром
в лесной глуши соловьёв коленца,
покуда хочет безбожный Ирод
в девичьем чреве убить младенца,
молись дыханьем, молчаньем, словом,
молись, во сне проливая слёзы,
смотри, как в мире, простом и новом,
ныряет ангел в листве берёзы,
как безмятежно смеются дети,
как рад ручей водяному платью...
Живи спокойно на этом свете,
открытым сердцем припав к Распятью.
* * *
Мы в воды медлительной Леты летим, как зерно в борозду,
а три одиноких планеты в одну превратились звезду,
и шкурою снежного барса лежит ослепительный свет
Сатурна, Юпитера, Марса на теле озябших планет.
Ручьи пересохшие немы. Пустыней бредет караван,
волхвов в декабре к Вифлеему оптический гонит обман,
а с крыш городских на просторе под шум зацветающих лип
виднеется Мертвое море с прозрачными спинами рыб.
Бредут вавилонские маги, им нет ни препон, ни преград,
и тихо колышет в овраге черемуха свой виноград,
колышет, и кажется пьяной, и сладко цветет курослеп,
а рядом, в избе деревянной, ржаной выпекается хлеб.
Пора отправляться в Европу, посуду убрав со стола:
там Кеплер, припав к телескопу, увидел, что снова тела
Юпитера, Марса, Сатурна составили тело одно,
и море вздымается бурно, и рвется его полотно.
Друг другом питаются рыбы, нас время прозрачное ест,
но вместо веревки и дыбы воздвигнут сияющий крест,
и временной смерти проситель себя у пространства крадет,
увидев, как снова Спаситель по Мертвому морю идет.
* * *
В окаянных созвучьях метели, в её заунывных напевах
я пытаюсь услышать рассказ о юродивых девах,
в чьих сосудах иссяк золотистый елей.
Ветер воет, как волк на луну. Век становится злей
кровожадной гиены, голодной собаки.
У юродивых дев пять светильников гаснут во мраке.
Ты же, Господи, их пожалей.
Пожалей их, юродивых, словно овец шелудивых,
Нас, Господь, пожалей — обнажённых, худых, нерадивых,
нас, забывших затеплить огонь негасимых лампад,
выбирающих смерть и распад.
Было время сиянья, о, эти мгновения, где вы?
Были дни покаянья как некие мудрые девы,
что безлунною ночью выходят встречать Жениха.
Их сосуды полны драгоценною влагой елея.
Снег лежит на земле, сиротливо и смутно белея,
Закрывая собой незажившие язвы греха.
А когда-то — ты помнишь?— цвели медуница и клевер,
Белый голубь садился на тёплый колодезный сруб,
Как прозрачные тени, слова отделялись от губ —
так, наверно, Господь отделяет пшеницу от плевел.
И не думали мы, по ночам отражаясь друг в друге,
что разбилось былое, как некий скудельный сосуд,
что уже приближается свадебный пир — и на Суд
скоро нас позовут расторопные слуги.
