ЭТО – БДЕНИЕ, ЭТО – МОЛИТВА….

Читаешь стихи Олеси Николаевой словно дышишь наступающей весной, грядущими праздниками, чувствуешь первые греющие солнечные лучи, а почему? Ответ прост! Она поэт мистического света, который призван освещать и очищать, но есть в поэзии Николаевой и ещё одно свойство, редкое и яркое в раскрытии художественной индивидуальности. Это умение вовлечения читателя в сотворённый мир поэта, который душевно притягивает, не отпускает, приглашает остаться навсегда вместе, в унисон жизнеутверждающему глаголу быть. Такое состояние творческой воли заключается в умении внимательно слышать себя, и щедро дарить услышанное окружающим. Поэзия Николаевой мне представляется как искусный урок трудоёмкого образования личностного созидательного пространства. Именно поэтому её голос так выделяется среди современников. Она узнаваема по энергии, форме, интонации, образам, лексике, ритму, цельности и ценности. Её система выбора важнейшего из всего многообразия, предоставляемого близка к совершенной, и вы можете убедиться в этом, прочитав стихи Олеси Александровны.

АЛЕКСАНДР ОРЛОВ


ДО НЕБЕСНОГО ЕРУСАЛИМА


Ты теперь еретик и раскольник.
Перейдя роковую черту,
рассыпаешь мой дактиль, мой дольник,
мой анапест в опальном скиту.

Это – птицам на корм, это – трели
бегства в небо, когда дотемна
лжепророками Иезавели
дух измучен, душа стеснена.

Это – близко последняя битва:
буря, клекот, биение крыл.
Это – бдение, это – молитва,
это – то же, что ты говорил:

“Проведи меня полем до спуска,
по оврагу и дальше – средь тьмы,
довези до Козельска, до Курска,
до Колязина, до Костромы.

До чертога, плывущего мимо,
где стоят херувимы, грозя.
До небесного Ерусалима...”
Дальше – некуда. Поздно. Нельзя.


БЫЛЬ

Как позвал Илья-Пророк Угодника Николая
обойти нашу землю, пройти полями-лугами.
И пустились в путь, ничего здесь не узнавая,
невеселыми ступали ногами.

Наконец встретили дурачка на поляне.
Решили порасспросить о мире, о человеках:
- А есть ещё наши люди? А где крестьяне?
А где пушные звери в лесах?
Где рыба в реках?

Где пахари и косари, что встают до свету?
Есть ли еще мужики в этом народе?
Отвечает им дурачок:
- У нас теперь этого нету:
ни мужчин, ни женщин. Каждый одевается по погоде.

Все теперь ровня - жена ли, муж ли: у всех застежка на брюхе.
Мужики рожают, бабы платят, а дети
отрываются и балдеют,
а старики и старухи
сидят в фейсбуке и в интернете.

- Ну а молитва? А песни свои поются? –
спрашивают странники.
Отвечает им бедолага:
- Да песни как раз найдутся,
Хотя бы вот эта, где м-м и где джага-джага.

И пошли Илья-Пророк со святым Угодником – Божьи птицы,
головами качают, услышанное никак не свяжут.
И вдруг засмеялись оба:
- Экие небылицы!
Кто у дураков-то спрашивает?
Они и не то нам понарасскажут!

А дурачок собрал убогих, сирых и малых
и пересказывает им подробности этой сцены:
- Они думали, я не знаю… Но я узнал их!
Ждут нас счастливые перемены!

ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ


В России Хронос побежден,
к пространству пригвожден:
с погодой слит, с рельефом свит
и звездами блазнит.

Здесь Ленин Сталина дерёт
за рыжие усы.
Здесь Сталин Ленина ведёт.
схвативши под уздцы.

И птица Сирин здесь поёт
невиданной красы.
И в недрах – Древний Змей живёт,
и в кузнях – кузнецы.

Башмачкин мокрый снег жует,
Тряпичкин жжет чубук.
И Клячкин открывает рот,
да вырубили звук.

Все рядом: там – приказчик пьян.
Ямщик попал в буран.
Святая Ольга жжёт древлян,
бьёт заяц в барабан.

Бомбист таскает динамит,
язык ломает фрик,
чело Державина томит
напудренный парик.

И стелятся туман и дым,
и Врангель входит в Крым.
Прощается славянка с ним,
а я останусь с ним.

Эпох сливаются слои,
хоть в славе, хоть в крови,
где все чужие – как свои,
пускай и визави.

Глядит зелёная звезда,
Земля пред ней, что взвесь,
и говорит, что навсегда
мы вместе будем здесь!


ТАНЦУЮЩАЯ ЗОЯ


“Зоя, Зоя, век девичий – краток,
и мечта – пуста, и жизнь – плоха.
Всуе, Зоя, возле танцплощадок
караулишь жениха!..

Серенад здесь не поют испанцы
и колец не дарят под полой,
разве что разок тебя на танцы
кликнет Колька с фиксой удалой”.

“Эх, – сказала, – что мне с вашей голой
правдой делать, как не бунтовать?
Буду я с Угодником Николой,
С Чудотворцем буду танцевать!”

В новое и белое оделась,
со стены икону сорвала,
закружилась с нею, завертелась,
в танце поплыла.

И, притопнув, возле шифоньера
встала на мысок – крута, лиха:
“Вот кто мне теперь – за кавалера!
Сам Угодник мне – за жениха!”

И – окаменела вдруг. Икона
у лица. И руки, как крючки.
Сам Святитель смотрит непреклонно
В узкие безумные зрачки.

Черная слепая роговица
порывает с этим миром связь.
Вот тебе и праздник, танцовщица, –
дождалась, добилась, дозвалась!..

...Только стук за стенкой спозаранок.
А к полудню – снова тишь да гладь...
Волен Бог желанья самозванок
исполнять!

ЧУДО

Тайный свет внезапно осветил
жизнь мою и куст – лицом ко мне:
нет ли брата у него в раю –
близнеца в божественном огне?

Или Властелин небес, в щепоть
взяв Луну, позолотил огнём?
Или это вдруг меня Господь
помянул во Царствии Своём?...

ТРИ СЕСТРЫ


Три сестры нас было у матери,
три сестры, три пути-дороженьки:
одна – дорога семейная, многотрудная,
другая – дорога узкая, монастырская,
третья – дорога кабацкая, лиходейная.

Три сестры нас было у матери,
три сестры, три огня, три свечечки:
одна свеча – дом озаряющая,
другая свеча – ладаном оплывающая,
третья свеча – волоса опаляющая...

Три сестры нас было у матери,
три сестры, три ростка, три деревца:
одно – древо могучее, вширь растущее,
другое – древо крестное, на ветру поющее,
третье – древо черное да бесплодное,
ни ростка не имущее...

Как сойдемся мы, три сестры, хоронить матушку,
как во гроб тесовый ее, родимую,
начнем укладывать,
каждая по своей дороге подойдет с рыданием,
каждая со своей свечой подойдет с молитвою.

И одна положит на могилку румяное яблочко,
а другая – освященный мед небалованный,
ну а третья – уронит слезу повинную,
землю насквозь прожигающую,
слов не вмещающую...


ЗДЕСЬ


Здесь всё бывает: здесь вода горит,
орёл сажает отрока на плечи,
вол славословит, лошадь говорит
серьёзным голосом совсем по-человечьи.

Кладоискатель обретает клад,
купец – жемчужину из глуби океана,
и погорелец всё своё – назад
получит без издержек и изъяна.

И всё, о чем душа средь тесноты
мечтала в сумерках и в сказках сочиняла,
здесь обретает вещие черты,
с лица земли срывая покрывало.

Дождём целебным в поле моросит,
седлает демона, взлетает ввысь на гребне
и по утрам по-бабьи голосит
на благодарственном молебне.

ПАСТЕРНАКОВСКОЕ ПОЛЕ


Продали, разделив на доли,
овраг, святой источник скрытный
и пастернаковское поле
под вип-застройку, рай элитный.

Где надышала ночь туманы,
простоволосая, босая,
заборы встали, будки, краны,
рубя пространство и кромсая.

И странно – привкусом измены
стал даже ветер мазать губы:
контейнеры, времянки, стены,
бульдозеры, столбы и трубы.

Лицо пейзажа, как от боли,
скукожило, перекосило,
и ангелов земли и воли
загнал монтажник под стропила

К утру они своей бедою
с небесной делятся артелью:
прикрой нас дымкою седою,
в снега зарой, смешай с метелью.

И льдом задрай все дыры, норы,
а для победной укоризны
яви завьюженные горы
и первозданные белизны!

И пусть корявый можжевельник
с кустом Синайским ищет сходство.
И пусть почует вип-насельник,
Чье Царство тут и Чье Господство!




ТРИ ДНЯ


Говорят, когда человек умирает
и уже не чувствует боли,
душа его еще целых три дня
по земле бродит устало,
бродит она по знакомым дорогам земной юдоли,
там, где любила она, там, где она страдала…

И уже скинув с себя одежды немощи человечьей
и житейские попеченья складывая у порога,
как впервые, всматривается она в лица,
вслушивается она в речи,
словно хочет что-то о жизни понять из эпилога…

…В первый день помедлит душа моя над Москвою,
пока она зеркала завешивает, пугается отражений, –
с ее речами окольными, с дорогой ее кривою,
с площадями побед, с лестницами унижений…

С ее полетом, истерикой, чванством и панибратством,
с солнцем ее закатным меж изломанных веток,
с детством моим и юностью,
с моей бедой и богатством, –
и благословит душа моя ее напоследок!

А во второй день душа моя вспомнит свои скитанья,
там, где, как говорят, и дым приятный и сладкий,
где древний призрак Отечества сходу дает заданье –
принести ему то, не ведаю что, и разгадать загадки.

Там под высокими соснами,
над спелой россыпью клюквы,
живут, земным благоденствием не тешась, не обольщаясь,
и боятся лишь Прокурора, с заглавной буквы, –
и благословит душа моя это все, прощаясь!

Ну, а в третий день душа моя пустится,
собираясь духом,
туда, где, кроме нее одной, нет виноватых, –
к инокам и монахам, старикам и старухам,
и станет она меж нищих, блаженных и бесноватых!

В одинокую, на высокой горе, забредет келью,
подпоет “Господи помилуй” и “аллилуйя”
и, благословив последним благословеньем,
уйдет с метелью,
унося ожог последнего поцелуя…

О, неужели никто, к кому стучалась она,
сдерживая рыданье,
и три дня говорила: “Я с вами! Я не убита!” –
ничего на земле не отыщет ей в оправданье,
ничего небу не скажет в ее защиту?

***


Ходила я по земле Отечества моего,
и поняла я, что не все оно здесь, перед глазами,
ибо и на безднах, и реках имя его,
и на горах – в ледниках и вулканах
с огненными языками…

Кажется, вот оно – размахивает тысячами ветвей!..
А оно – в небе своими корнями нас защемило,
ибо нет для Отечества моего
отошедших в персть сыновей,
но – почившие да усопшие
до побудки архангела Михаила.

И когда мы в день особого поминовения говорим:
“Вечная память убиенному Александру,
воину Николаю, заблудшему Глебу”,
мы все ниже спускаемся по лестнице рода – к ним
и все выше восходим по ступеням Отечества – к небу.

И когда человек выходит на дневные труды
и зерно опускает в землю,
и оно гибнет под градом,
у него остается надежда,
что небесные уцелели плоды,
и они обрастают кроной, окружаются вертоградом!

Так гадай после этого – где, как, отчего
да откуда докуда Отечество распространилось:
вот оно, под рукой, – а никак не ухватишь его,
вот оно, необъятно, –
а в сердце сполна уместилось.

***