Было бы всё нормально у нас в области толстых литературных журналов, за Романа Сорокина бы тут же схватились, как в минувшую эпоху за, например, Льва Лосева: стиль блестящий, отточенный, как бритва, ум остроумию не помеха, а опора, формулировки – хоть сейчас в сборник афоризмов наступившего века. Но – не нормально у нас, и «наши речи за десять шагов не слышны», как во времена Осипа Эмильевича М., и потому «пока» (а на сколько растянется это «пока», доподлинно не известно, и не миновать нам, видимо, никак очередного «потерянного поколения») время реагирует на Романа с недопустимой потребительской «ленцой» - ну-с, дескать, «что новенького? – ах, надо же».

Надо.

Голосов, сходных по остроте настройки на время, и одновременно же пропитанных русской классической просодией, я сегодня могу насчитать максимум пять-семь, и то с определёнными допущениями. Настройка логоса у Романа – одна из тех, по которым будут судить о скудости или обилии этих десятилетий на самостоятельность оценок того, что вообще происходит с русским человеком и его душой. Происходит – война, противоборство цивилизаций, попытка определиться с главной сутью – с одной стороны, того, что с нами пытаются сделать, а с другой стороны, того, что пытаемся сделать сами мы. Здесь мало голой фиксации событий, «общественно-политического» душка – нужно, чтобы внутри прокручивались не столько события, но рефлексия о том, как следует воспринимать их. Только могучая душевная мускулатура способна преобразить информационный хаос, а кроме прочего – оставить свидетельство о душе там, где само небо стынет от нашествия различного рода «аналитиков на зарплате».

Поэзия в Романе первична, и вся его – и моя – надежда состоит в том, что новости и аналитические статьи преходящи, а настоящая поэзия пребудет и спустя века

Сергей Арутюнов

---

***

Тяжёлое небо над Сходней

Сорвётся того и гляди.

Последний листок прошлогодний 

В земной догнивает груди. 

 

Простая лежит побежалость 

На чёрном металле сыром. 

Ещё бы — последняя малость —

Не думать совсем ни о чём. 

 

Разглядывать новую осень, 

Забыв про мирские дела:

Мгновенная чистая просинь, 

Уснувшая в листьях пчела, 

 

От ветра бегущие змейки, 

У берега рваный рогоз, 

Вспотевшие в парке скамейки, 

Дворовый зачуханный пёс, 

 

Который отчаянно лает 

И смотрит куда-то наверх, 

Где ангел бесполый летает,

Беспомощно любящий всех.

 

***

 

Куда ни взглянешь, на твоих глазах

Сезонная творится обнажёнка.

Лес оголился, и рояль в кустах

Уже не спрячешь куцей одежонкой.

 

Привет, Ноябрь! Я слышу хрипотцу

Почти уже случившегося наста 

И собираюсь в Вишеру к отцу, 

Что, в общем-то, случается не часто. 

 

Рубцовское сияние небес, 

Ленивая и сладкая дремота, 

И стылый воздух, и облезлый лес, 

И странное предчувствие чего-то —  

 

Того, что я не в силах побороть. 

Не каркайте, вороны-балаболки! 

Ведь я предполагаю, а Господь

Работает согласно поговорке.

 

***

 

Год на пороге вечности.

Птицы летят, как снег.

Всех изрубили нечистей

Ангел и Человек.

 

Верили в околесицу

Люди не на посту.

Месяц приставил лестницу,

Чтобы зажечь звезду.

 

Небо перекрестили нам

Снежные провода.

Где-то над Палестиною

Эта горит звезда.

 

Девочка вместе с мальчиком –

Ангел и Человек –

Из одного стаканчика

Пьют новогодний снег.

 

***

 

Давай о том, что было там, 

где мы оставили равнины:

там возвышался белый храм, 

а нынче — серые руины.

 

Там было время без потерь, 

там и часов не наблюдали. 

А что теперь? А вот теперь 

не надо этой пасторали. 

 

Давно уже не весела, 

а тяжела судьба станицы 

и древнерусского села 

у юго-западной границы. 

 

Давай не будем о войне: 

летит салют из преисподней 

и разрывается в стране 

большой, красивой, новогодней. 

 

Пусть будет истина в вине 

игристом или в мандарине. 

Давай не будем о войне, 

о горе, смерти, Украине. 

 

Она не верила слезам, 

но всё равно их проливала.

Давай о том, что будет там, 

когда начнётся всё сначала...

 

***

 

Горит звезда над Палестиной, 

и люди дышат под звездой: 

одни сражаются с рутиной, 

другие с вражеской ордой. 

А Он лежит в хлеву воловьем 

и озирается кругом:

архангел бдит над изголовьем, 

слегка касается крылом  

высоких яслей, а поодаль, 

отряхивая кожухи, 

стоят смущённо возле входа 

евангельские пастухи. 

Им далеко до фресок Джотто 

и до рождественских стихов, 

а нам до каменного грота 

и вифлеемских пастухов. 

Но «Величание» пропели 

и, выпив сладкого вина, 

под завывание метели 

проговорили допоздна. 

 

...Ненормативным словом «сыпет» 

зовут на выселках буран, 

и точно знают, что в Египет 

сбежит семья, умрёт тиран, 

воздастся каждому по вере, 

а посему она тверда. 

Но Он пока ещё в пещере, 

а над пещерою звезда...

 

***

 

Всё в норме. Безотчётная тоска

Является на завтрак, прямо к чаю.

Я ей гостеприимством отвечаю,

Она же крутит пальцем у виска.

Ну, было бы предложено. Теперь 

Оденусь и пойду гулять на воздух. 

А в воздухе какой-то странный постук – 

Незрелая, замёрзшая капель. 

Обычный, стало быть, метемпсихоз. 

Февраль от марта мало отличая, 

Я думаю, что зря не выпил чая,

Иначе бы так быстро не замёрз.

Закончен бесполезный моцион. 

К концу подходят заданные сроки,

И новые воздушные потоки 

Приносит атлантический циклон. 

Пока февраль не до конца исчез, 

А март уже застукан был на месте,

Я сам исчезну полностью в подъезде, 

И поднимусь на лифте до небес.

 

***

 

Надежда только на авось,

тем паче по весне:

она стоит как в горле кость — 

похлопай по спине

меня, товарищ или друг, 

любимец каллиоп:

едва услышишь первый звук, 

как трёшь рукою лоб 

в попытке подобрать слова 

да образ поточней, 

мол, жизнь — сплошная трынь-трава

и копошенье в ней.

 

***

 

Человек не только планетарен,

у него — космический масштаб. 

Юрий Алексеевич Гагарин — 

первый, кто взошёл на звёздный трап

и увидел синюю планету.

— Был ли Бог? — пытали на Земле. 

— Я не видел. 

— Стало быть и нету. 

Если есть, то он сидит в Кремле, — 

весело шутили балагуры 

о генсеке будто о Творце, 

но в ответ не видели у Юры

фирменной улыбки на лице.

 

В этом нетехническом вопросе 

вряд ли разбирается пилот. 

Пусть герой заслуженно в Форосе 

от великой гонки отдохнёт. 

Два часа полёта за плечами 

хватит, чтоб на отдыхе в Крыму 

всматриваться тихими ночами 

в звёздную божественную тьму...

 

***

 

Когда в степи наступает ночь, 

я вижу мир на манер Басё, 

и воду в ступе готов толочь —

ну то есть в небо смотреть, и всё. 

 

Весной тем паче, когда на треть 

закончен год и болит душа, 

не отрываясь могу смотреть 

на звёзды маленького ковша:

 

и путеводная на конце, 

и остальные его огни

напоминают мне об Отце, 

коему я и мой враг сродни. 

 

***

 

Отдайте море древним грекам, 

а нам оставьте сотню рек — 

мы доплывём по этим рекам 

туда, где не был древний грек. 

На кораблях краснеют стяги — 

серпа и молота союз. 

Мы — православные варяги — 

плывём «под сенью дружных муз», 

которых выкрали в походе 

у древнегреческих богов.

Плывём на корабле-заводе 

по производству облаков. 

Нет, мы не зевсы, мы другие, 

и этих муз не стали б красть, 

но для чего они нагие 

повсюду нам внушали страсть? 

Мы оправдаем наши кражи, 

отмолим страшные грехи: 

построим музам эрмитажи 

и сочиним про них стихи. 

Зачем им жить среди гомеров 

на полувыжженной земле? 

Пускай рожают пионеров 

на нашем — русском корабле. 

Пускай живут, не зная горя, 

у берегов большой реки. 

А греки пусть живут у моря, 

не заплывая за буйки.

 

***

 

Мой север безутешен, 

юг излишен. 

Варенье из черешен, 

сок из вишен. 

 

В лесах кусты густые, 

в поле — пусто. 

Страна моя — простые 

щи с капустой. 

 

Пути мои разбиты, 

воды вешни, 

вороньи гнёзда свиты, 

а скворешни 

 

сколочены для песен 

и для жизни. 

И ты уж будь любезен — 

зубы стисни. 

 

Свистит ноябрьский ветер 

в голой роще. 

Не жить на этом свете

было б проще, 

 

но я люблю варенье 

из черешен 

и сок из вишен, пенье

из скворешен...

 

***

 

Что от рождения до смерти 

успел увидеть человек 

на обязательном концерте? 

Траву и солнце, дождь и снег, 

подъезд хрущёвки, проходную, 

сберкассу, кладбище и проч.

И вот теперь он одесную 

сидит и хочет нам помочь 

определиться с тем, что тщетно, 

а что бессмертно на земле.

Но эта помощь незаметна, 

как эти крошки на столе.

 

Так и живём свою земную, 

другого счастья не ища: 

идём, уставшие, в пивную 

и пьём хмельное под леща, 

ругаем бывшего генсека, 

клянём за глупость молодёжь 

и всё, что есть у человека: 

траву и солнце, снег и дождь.

 

***

 

Вся наша жизнь — прощение и месть 

направо и налево от дорожки: 

заходишь в тень — и начинают есть 

то комары, то оводы, то мошки, 

идёшь на свет — там солнышко тебе

ласкает облысевшую макушку 

и ангелы играют на трубе 

победный марш, закладывая в пушку 

воздушный шарик — антидепрессант.

Отец небесный тоже, вероятно,

«как светотени мученик Рембрандт» 

мешает мрак и солнечные пятна, 

пытаясь мир искусно разделить 

на две его законных половины.

Не для того, чтоб чем-то удивить, 

а только лишь для полноты картины. 

 

***

 

Орнитолог без вредных привычек 

умирал от болезни души. 

Он провёл свою жизнь среди птичек 

в отдалённой безлюдной глуши. 

 

Орнитолог без вредных привычек 

умирал, и в предсмертном бреду 

видел галок, скворцов и синичек, 

обитавших в небесном саду. 

 

Орнитолог без вредных привычек

бормотал перед смертью слова: 

«... воробьиный мой, маленький сычик, 

ты — сова... ты, конечно, сова...»

 

Путь земной оказался нетруден, 

и с улыбкой на бледном лице 

«... хоть бы рай оказался безлюден...» 

произнёс орнитолог в конце.

 

***

 

Поэты очень любят Босха, 

но почему он близок им? 

Да потому что вынос мозга 

придумал Босх Иероним.

 

А у меня одна картина 

на загрунтованном холсте: 

скупая русская равнина 

в предновогодней наготе.

 

Нет ни дорог, ни насаждений, 

лишь черно-белая стерня — 

вот сад реальных наслаждений 

необходимых для меня. 

 

К чему голландские уроды 

полуживотных и людей, 

когда в России непогоды 

всех этих триптихов лютей?

 

Бояться выдумки — не дело, 

и смерть по факту не страшна: 

сперва метёт остервенело, 

а после — снова тишина. 

 

Зияет ночь, скрипит берёзка, 

перед тобой не видно зги, 

и никаких чудовищ Босха,

способных вынести мозги.

 

***

 

Капает больничный йод

в сердце Левитана,

потому что каждый год

там бывает рана.

 

Ни палаты, ни врача — 

никакого мрака — 

просто чудо Ильича — 

осень Исаака. 

 

Капли йода, рыжина — 

бывшая зелёнка. 

Осень — не моя жена, 

а моя сестрёнка, 

 

только без приставки «мед» 

и в цветном халате. 

Осень оставляет след 

на живом солдате. 

 

Всё случается не зря, 

но теперь хотя бы

дотянуть до октября.

Нет. Прожить октябрь 

 

и увидеть первый снег 

праздника Покрова: 

снег в России — оберег

от всего плохого. 

 

Только русская зима — 

наша ойкумена, 

нас избавит от ярма

и спасёт от тлена.

 

***

 

Где порвётся киноплёнка, 

Там и кончится кино. 

На Востоке слишком тонко,

А на Западе темно. 

 

На Востоке больше солнца, 

На Восток течёт Янцзы. 

Но где тонко, там и рвётся, 

Говорили мудрецы. 

 

И на Западе, конечно, 

Есть хорошие дела. 

Только там почти кромешно: 

Мало света и тепла. 

 

Ну а мы посередине. 

Стало быть, закончим путь 

Где-нибудь на Украине, 

В Запорожье где-нибудь.

 

Ляжем в острую осоку 

Возле берега Днепра,

Пожелав добра Востоку, 

Да и Западу добра.

 

***

 

Я только доброе несу, 

но говорю: недаром 

утюжат лесополосу 

под Часов Яром. 

 

Я мирный житель, как и все, 

стоя́щие в сторонке, 

но в этой лесополосе 

сидят подонки.

 

Я сам себя учил прощать, 

но только эта свора 

меня мечтает запугать 

путём террора. 

 

У страха велики глаза, 

но посмотрите в оба: 

не страх, не просьба, не слеза — 

там гнев и злоба. 

 

И я сегодня не готов 

к нагорным разговорам — 

благословляет Саваоф 

на бой с террором.

 

Во имя света и добра, 

любви и счастья в мире 

пришла законная пора 

мочить в сортире.

 

***

 

Ещё чуть-чуть — и кончится война, 

а большего сегодня и не надо.

Весной надежда с нами, но она 

уходит после майского парада 

к наивным невесёлым выпускным, 

ко дню всеобщей памяти и скорби. 

Действительное сделалось больным 

по глупости обманутого Горби, 

а прошлое не проливает свет 

на всё, что уготовано сегодня 

тому, кто в камуфляжное одет 

и ходит в коридорах преисподней.

 

Никто не виноват — таков пасьянс, 

разложенный жестокими богами.

Попутал атлантический альянс 

всё то, что называют берегами 

кисельными. Не трогаю фольклор, 

но пью густой напиток на поминках, 

где Ваня Карамазов до сих пор 

толкует всем о мире на слезинках. 

Ещё чуть-чуть — и русская беда 

уйдёт в разряд кошмарных сновидений.

Жаль, правды нет, а истина всегда 

темнее самых страшных заблуждений.

 

***

 

Какую тему ни бери, 

а всё равно придёшь к Донбассу,

поэтому себе не ври — 

начни писать об этом сразу.

Стоит плешивый террикон 

и терпит солнышко июля. 

А чуть поодаль полигон, 

и от него шальная пуля

летит к искусственной горе, 

вот-вот в неё уткнётся носом.

Я о любви и о добре, 

о солнышке рыжеволосом,

о тёмно-синей вышине, 

ста градусах по Фаренгейту, 

о том, как слышно в тишине 

степного жаворонка флейту. 

Как хочешь это назови. 

Пускай я буду зэт-поэтом.

Я о добре и о любви. 

Все помыслы мои об этом.

 

***

 

Сегодня мы с тобой большие, 

а завтра кончится борьба.

Нас ждёт провинция России 

и скандинавская ходьба. 

Нам хватит в жизни звёзд и терний. 

Мы через них придём туда, 

где моцион ежевечерний 

и минеральная вода. 

Здоровый дух в здоровом теле 

отгонит злую скуку прочь, 

и мы по разные постели 

уйдём не спать в глухую ночь. 

Под утро что-нибудь приснится: 

то неизвестная река, 

то облака Аустерлица, 

то над Россией облака. 

На завтрак будем из бокалов 

пить молоко и тишину. 

Для счастья нужно очень мало — 

всего лишь выиграть войну. 

Всего лишь выстоять у края 

и стать сильнее вопреки. 

А там уже «не надо рая» — 

верните домик у реки, 

где будем праздные беседы 

вести в ухоженном саду, 

ну и, конечно, День Победы 

два раза праздновать в году.