Город, над коим никто, кроме Бога, не волен

Город, над коим никто, кроме Бога, не волен

Город, над коим никто, кроме Бога, не волен
Фото: предоставлено автором

Если хотите правды, вот вам правда: в городе Абакане, что на реке Абакан, каждое утро просыпается и смотрит в зеркало тихая молодая женщина.

У неё простая работа: смотреть на город по пути на службу, а также по пути с неё, и неслышно, не шевеля губами, шептать Имя Божье в надежде, что когда-нибудь преобразится вся округа, и обретёт черты невиданные.

Тогда не станет ни зимы, ни осени, кажущиеся вечными, но весна будет переходить в лето и обратно, и оживут все, кого считали безвозвратно ушедшими и навсегда замолчавшими. И поднимется птичий гам, и не умолкнет, и природа сольётся с городами, и наступит… что?

Поэзия Анны Гурковой – подлинна в ожидании света, которому назначено разлиться над миром, вся она – напряжение диафрагмы и выдох сколь печальный, столь и блаженный, и каждое слово здесь пробивается сквозь треснувший асфальт маленьким ростком, и всё в этих стихотворениях, несмотря на накатывающую горечь, так и дышит ожиданием свободы, счастья, Пути

Сергей Арутюнов


***

Родина что ли? У памяти много кочевьев,

Неба остатки, текучая красная глина,

Запах осенних костров и соседство деревьев,

Ключик, который не смог потерять Буратино.

 

Детский секретик – в нём есть от загробного рая

Что-то, он будто бы райская жаркая птица,

Светлыми листьями в небе горит не сгорая;

Словно холодная речка, всё длится и длится.

 

В долгий асфальт запечатана наша усталость.

Сны полубога в котомке моей отдыхают.

В памяти галька речная, родная осталась,

Помнишь соседский КамАЗ, что по ней громыхает?

 

Наша дорога – усталость, но сколько осталось

Книжек в златых опереньях с волшебными снами,

Разных небес, на которых охотится жалость,

Дивных растений с загадочными именами.

 

Птицы, которых не спросишь: «Куда вы идёте»,

Листья, которых не спросишь о чём-то нелепом –

В этом движенье космическом, в этом полёте

Тайна, которая есть над землёй и под небом.

* * *

И с силою бродяги-тунеядца

Придёшь с работы, и подушку – в жгут.

И старости, и немощи бояться

Не хочется. Ведь как-то да живут

В неисчислимых скорбях и болезнях,

В разрухе зимней, с небом аки дым,

И Божий Дух всё носится над бездной,

Над миром, сотворённым и нагим.

* * *

Тут дело в том ли даже, что зима,

Сквозняк вселенский, ветер кровожадный,

И сквозь метель, что веет задарма,

Не проведёт ни пастырь, ни вожатый.

Да пусть метель и маленькая, что ж,

До остановки так и так прошлёпать,

Где не вожатый встретится, а бомж,

Не обратив к тебе осипший шёпот.

 

Пусть и бутылки нет ему отдать,

Пусть нечего надеяться на чудо,

Что с ног тебя не свалит благодать –

Случившаяся к завтрему простуда.

 

Но как, однако, вспоминать светло,

Потом, в тепле, да в отпуск, да в субботу,

О том, как по земле мело-мело,

Но ты ж таки попала на работу,

 

Пусть кашель, сопли – это ерунда,

Зато не умерла опять и снова,

И дождалась автобуса, и да,

Гринёва пожалела, как родного,

 

Сквозь весь вселенский шум и тарарам

Решив свои несложные задачи.

А он, поди, сочувствует всем нам,

Всех более бомжу – никак иначе. 

* * *

Религиозные войны, седая тоска,

Боль в октябре, золотая руда в янтаре.

Падали листья с деревьев, как верное «да»,

Быть обещали землёй, но асфальт на земле.

Честные дворники, спальни и люстры. Хрусталь

Знает ли слово, что пулей свистит у виска?

Город зимой лихорадит, он прячется в шаль

Дикой метели, но всё же – иди по воде

 

Мимо мясных и пропитанных потом витрин.

Был бы музей, да развалины под карантин.

Перезимуем. Я сердцем ловлю серпантин

Солнечных женщин с реклам, золотых куполов.

Перезимуем. Кондуктор в автобусе царь.

Ларчик забытый. Поруганный детский букварь.

Выйдешь в весну – словно праздник войдёт в календарь

Непобедимыми мифами тонущих льдов.

 

Перезимуем. Немыслимы все города.

Залежь тепла – золотая руда в янтаре.

Падали листья с деревьев, как верное «да»,

Быть обещали землёй, да асфальт на земле.

На реке Абакан перед грозой 

Серые тучи – как будто из пастей драконов.
Тёмное небо. Беременно небо грозою. 
Бывших расстрелов места – как места для поклонов 
Ветра и времени. Нет ни потопа, ни Ноя. 
В сердце спокойно. Гроза? Не такое видали. 
Было бы где переждать, пережить человеку. 
И о живых, и о мёртвых расскажут скрижали 
Книги Времён. Пожелай некороткого веку, 
Памяти скорбной, и памяти радостной тоже, 
Шума деревьев и звона твоих колоколен, 
Город, для ветра открытый, на ветер похожий, 
Город, над коим никто, кроме Бога, не волен. 

* * *

Ничего не сказать про берёзы и гнёзда вороньи,

Да про русские сказки, и песни, про давнее детство.

Это долгое странное время подобно воровке,

Что ворует по-крупному и не стыдясь лицедейства.

Ведь и улица та же, дома, и ворота соседей,

Только нет тополей, и деревья глядят как сироты.

Стольких бабушек нет. И моей. И всё чаще «уедем»

Про себя повторяю, а после «да что ты?», «да что ты?»

Это время, совсем без лица или с ликом гламура,

Говорит, что печаль твоя лжива, тошна и фальшива,

Говорит, всё родное ему проиграла, как дура,

Говорит, тебе имя измена да имя нажива.

Это время фантом, а глядит на тебя, словно праздник,

Заменяя родное чужим, а чужое пропащим.

Это время пройдёт для кого-то, а кто-то увязнет

В нём, как я. Для того ль, чтоб о нём рассказать в настоящем?

Чтобы деревом выпить болота тоски и юдоли?

Для того ль, чтоб стрелять по весёлым лягушкам из пушек?

В этом времени нет ничего, кроме боли и боли,

И оно разрывается вместо сердец и хлопушек.

***

Смотрит из ночи ершистой

Храбрый мой критик всего –

Маленький Барсик пушистый,

Дивное существо.

Он не слуга, не хозяин

В тихой квартире у нас,

Сложной природой измаян,

Не напоказ, без прикрас

Спит он, и ест, и играет

С вязаной мышкой, с хвостом;

Даже не размышляет –

Мир вокруг или дом.

Он мне не сын, не папа,

Не муж, не стайка подруг,

Он мне мягкая лапа,

Будильник и просто друг.

Нет ни ахматовской шали

Мне, ни трёх метров земли.

Мы с ним недобрые твари,

Однако же, как могли,

Общались мы, помогая

Друг другу жить-поживать.

Кот – это тоже такая

Божия благодать.

 

Предзимние страдания на лавочке в четвёртом микрорайоне города Абакана

 

Ноют дёсны и воздух дурацкий,

Тяжко в лёгких – беда-лебеда.

Как волчонком зубами ни клацай,

По обочине и без следа

 

Не пройдёшь во Вселенной бесснежной,

Грязно-, бело- ли снежной – любой,

Не сочтёшь чьей-то глупой усмешкой

Малой родины власть над собой.

 

Вот Вселенная вся – этот рынок,

Магазины, асфальт и дома.

Где Куприн и его "Поединок"?

Где хотя бы Камю и "Чума"?

 

Что ж мне мир про мечты и желанья,

Про трагичность твердит бытия,

Если лавочка – центр мирозданья,

А бабища на лавочке я?

 

Мне вскружило бы голову, знаю,

Но куда ж мне вставать и порхать,

Тётка грустная, злая, больная,

И останусь я здесь усыхать.

 

Натяну свою маску-обиду

На глаза и на нос, чтоб вполне.

Стану памятником ковиду

И другой разношёрстной фигне.

***

А можно жить – лишь крошки есть с листа,
С любого, и считать, что в этом тайна.
Ещё одна не сбудется мечта,
Что, впрочем, не фатально.

Мы лучше птиц, смущённей, чем они,
Но и они бывают неуклюжи.
Как хорошо им ворковать все дни
И солнце пить из лужи.

На наших фото, выполненных влёт,
С любовью, но не страстных,
Они прекрасны, мы – как повезёт.
И мы согласны.

***

Зачем мне это знать не на сносях?

Кому я здесь защита и отрада? –

Что жизни нету в наших городах

Промышленных и – думают – не надо.

Зачем мне это знать – сера зима,

Как малахай потрёпанный мужичий, –

Что кто-то тихо сходит здесь с ума?

У пьяниц глаз безумный или бычий.

Не этот глаз потрёпанный на треть,

А я с моим безумным тихим смехом

Обречена внимательно смотреть,

Как нашу жизнь и кровь сжирают с эхом

В далёких странах в дальних городах,

Их список яхт читать до середины.

Они могли бы нас купить, но швах

Для них и нас – две разные стремнины.

Да – разные проклятия и смерть

Для них, не умирающих от жажды

Познания; и наши, что однажды

Всё отдали за право посмотреть

В глаза чудовищ, чтобы их понять,

Их список яхт читать до середины.

Они могли бы нас купить, но спины

Их сломлены. И некому пенять.

Блики

*
Это тоже счастье – от книги очнуться
И увидеть в сияющей пестроте
Радуги на шторах, стекляшки люстры,
Тёплую снежинку на потолке.

*
Взгляд отрываю от страниц.
Как буквы праздничны и чётки!
Похожи на японских птиц
На шторах тени от решётки
Окна.
Небес голубизна
Угадывается за ними.
Спокойно мне. И я одна.
А ты с другими.

***

Были дни такие золотые.

‌Быстро наступили холода.

‌Вещью ли, которую забыли,

‌Сном ли, не запомнился когда,

‌Песней ли оборванной печальной,

‌Что могла бы вылечить тоску, –

‌Чем ты будешь, знаменьем ли, тайной –

‌Ничего я в этом не секу.

Я в своей графе рисую прочерк

В списке обезумевших кассандр.

Эта осень не страшнее прочих,

Может, и прекраснее стократ

Для кого-то. Давнюю тревогу –

Что, мол, грянет на моём веку –

Как смогу, так и поверю Богу,

И с концерта глупого сбегу,

Если будет. Будет ли, не будет,

Всё придётся – жить как жизнь пойдёт.

Всё равно нас кто-нибудь осудит.

Всё равно нас кто-нибудь поймёт.

***

Живёшь среди работы и речей,

Ковида опасаешься и шприца

С вакциною, знакомых и врачей.

Очнёшься – Абакан незнамо чей,

Но он, конечно, Маленького принца.

 

Иначе чей? Да неужели твой?

Как многие, проходишь мимо, мимо,

Его любуясь старой красотой,

И величаешь новое «отстой»,

И маску нацепляешь вместо грима,

 

Ведь, если уж помыслить без вранья

(и правды, разумеется, не зная),

Ты и себе то даже не своя,

А думаешь, что городу родная.

Но всё, что любишь – родина твоя.

 

А потому объявим-ка, как встарь,

Для тех, кто не просёк, какая тема:

В нём бронзовый мальчишка – государь,

Наш юный друг, товарищ и главарь.

Сидит недалеко от АДМа.

***

Такие встречаются горькие книги и горькие люди,

Что кажется: что ни скажи, от тебя не убудет.

Спелёнуто слово и связано – память о чуде,

И счастья не будет, и славно, что счастья не будет.

И страшно в других прозревать мертвецов, а в себе и подавно,

А если не страшно, то это всё более славно,

И думаешь: "Господи, пусть они будут живые.

Такие чужие, такие навечно родные".

И где та черта, чтоб за ней вспоминать без зазренья,

Что где-то остались подачки, долги, словопренья,

Кривые, круги, лабиринты, неверное зренье;

И будней усталость как музыку стихотворенья?

И важно ли, спеты ли песни мои иль не спеты?

Важнее собраться с утра и проверить билеты.

А сны, и бредовы, и вирусом солнца согреты,

Всегда неизменно приносят простые ответы.

***

Помнишь, в детстве, верхушки деревьев, которые тянутся в небо?

У народов невидимых праздник, а, может быть, песня.

Все умрут и воскреснут,

Всем хватит и денег, и хлеба,

Все умрут и воскреснут.

Помнишь, в детстве, копали картофель

Под дождём? Или белую ткань, мулине разноцветные нити?

Так легко вспоминать что забыто.

Спи, мой Фауст, спи, мой Мефистофель, спи, моя Маргарита, –

Все невинные, спите.

Здесь нет искусителей-ангелов, Господи Боже,

Только море воздушное без обещанья торговли и рая:

– Помнишь, в детстве...

– Когда б я была помоложе.

– Ты всегда молодая.

***

Им говорят, не надо спать, навальный

Придёт другой и уведёт ребят.

Но праздничный ли стол, иль поминальный,

Там всё еда, и очи их горят.

 

Им говорят, не верьте славе древней,

Не надо вам ни яства, ни вина,

Флейтист замечен в поле за деревней,

И музыка его, как смерть, страшна.

 

Но циркулем кривым из готовален

И дождиком стучащим по воде

Приходит Крысолов, и город Гамельн

Чужд музыке и всякой ерунде.

***

Дожили до лета, теперь бы дожить до зимы.

Да что же за квест-то такой бестолковый и мрачный?

А вспомни как мёрзла, как много отведала тьмы.

Но хитрая память тебя всё равно одурачит.

И кажется: было зимой хорошо и легко;

И всё вспоминаешь, как будто из долгой разлуки,

Узоры на стёклах, нежнейшие, как молоко,

И Кедрина томик, и музыки Моцарта звуки.

И лбом утыкаясь в холодное –

всё же – стекло,

И вспомнив другое, всё то, что душило, давило,

Внезапно подумаешь: мило не всё, что прошло,

А то, что осталось и то, что по-прежнему мило.

***

Лютый холод по-волчьи воет,

Он похож на глаза страдальца, выцветшие от боли,

На цветы городские, примятые каблуками.

От него и зрячий бывает слеп.

 

О, зима, зима. Как же плохо в тебе бездомным,

В такой огромной,

Как же давит их воздух несчастьем и нелюбовью.

 

Как едят, что найдут, – руками,

Как выпивка пахнет им – медяками,

А когда-то были детьми

И цветные сны приходили к их изголовьям.

 

«У меня, быть может, последнее, Ты возьми», –

Говорят любые руки, вслепую давая хлеб. 

***

Исчерпывая повести и дни,

Не замечаем глыбы за плечами,

И главное в конце или в начале –

Как в жаркий день скрывается в тени.

 

Засветятся болотные огни,

Пойдут в расход болотные печали,

Ведь радовали нас иль огорчали –

Неизмеримо горькие они.

 

Болото осушают, строят храм,

И купола сияют позолотой,

И храм открыт и людям, и ветрам.

 

Проходят люди с болью и заботой

Везде, где проходить придётся нам,

В пространствах, преисполненных свободой.