Стихи, видимо, бывают всего трёх видов – по именам наших летних Спасов.
Медовые сладкозвучны, яблочные только подслащивают кислоту, а вот об ореховых – разговор отдельный. Трескаются они, и обдают и горечью, и остротой, и сладость их, стало быть, поздняя неочевидная.
У Андрея Лушникова (Вологда) стихотворения именно таковы: захлёстывают вроде бы скорбью, картинами оскудения, такими частыми на нашем Севере, но под конец – чувство освобождения, исповедания, чистоты.
Вчитайтесь, и за немудрёной канвой встанет в полный рост не только авторское мастерство поведать о чём-либо или о ком-либо, но его великая любовь к сущему и великая жалость его ко всем, не успевшим убедиться в свете при земном бытии, и к себе, сомневающемуся в нём – и как не усомниться, когда такое…
Свет и вера – одно. Сливаясь воедино в одной страждущей душе, они производят в человеке внутренние перевороты почище наших «октябрьских дат, празднуемых в ноябре», и повеличавее всех французских революций, вместе взятых
Сергей Арутюнов
***
Дом – как лодка с разбитой уключиной.
А хозяин, себя не щадя,
До рассвета, с постели измученной,
Встал и вышел под зонтик дождя.
Смерть к утру приходила за лакомым.
Чай в заварнике стынет спитой.
А его, за окошком заплаканным,
Ночь водой окропляет святой.
Дождь в дорогу – примета хорошая.
Хорошо пробираться сквозь тьму.
И могила, травою поросшая,
Станет верной порукой тому.
ЛУКОВКА
В доме встреч и внезапных разлук
Свет на кухоньке тихий горит,
Чистит женщина репчатый лук,
Как ребёнку, ему говорит:
«Что ж ты, Луковка, плачешь? Не плачь!
Всё пойдёт обязательно впрок.
Вон, в задачнике сколько задач.
Ты ведь выучишь этот урок?..
Ты прости его. Кто без греха?..
Ты исправила то, что могла...
Шелуха, это всё, шелуха.
Сердцевина бы лишь не сгнила».
И навалится ночь на окно.
И слеза обратится в исток.
В сердцевине, где было темно,
Льноволосый прозябнет росток.
И надежда взрастёт в ней самой.
И она из окна, через тын
Кликнет в сад: «Чиполлино, домой!»,
Где льняной светит луковкой сын.
ПО ВОЛОГДЕ-РЕКЕ
Сбежав от вологодской пыли,
На белом-белом катерке
Четыре странника поплыли
В круиз по Вологде-реке.
Поплыли мимо захолустья
К избушкам старым на мыску –
Там, где река в местечке Устье
Впадает в Сухону-реку.
Свои поплыли, не туристы,
Ещё совсем не старики,
Ни дать ни взять евангелисты,
Четыре всадника реки.
Из-под руки, с какой-то грустью,
Они смотрели на восток.
Чем ближе движемся мы к устью,
Тем ближе кажется исток.
***
Дороги совсем не случайно
Ведут в монастырь небольшой –
Здесь тайна, великая тайна
Над каждой болящей душой
Свершается немногословно.
За стенами монастыря
Кончается обморок, словно
От запаха нашатыря.
Как будто у самого гроба,
В святой покаянной глуши
Отходит от сердца хвороба,
Срываются путы с души.
Недаром в измятом берете
Просвечен зарёй силуэт.
И светится в том силуэте
Художник иль, может, поэт.
Сутулится в том силуэте
Печаль вековая Руси –
Её в монастырь на рассвете
Примчало шальное такси.
И перед иконой Ахтырской,
С горящей лампадой перстов,
За древней стеной монастырской,
Застыла она у крестов.
Вдали от беспутных и чёрствых
Дорожек-путей беговых
Забыла все кладбища мёртвых
На кладбище вечно живых.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – КИСЛОВОДСК
Недолгой была остановка.
Шушукались проводники.
Три парня закинули ловко
На полки свои рюкзаки,
Верёвки, крюки, карабины –
Всё то, чтобы жить – напролом.
Широкие, крепкие спины
Склонились в купе над столом.
С рассветом на Севере мглисто –
Едва его тянет состав,
Качаются три альпиниста
И стонет вагон, как сустав.
А рядом, как выживший ящер,
Ступающий на материк,
Глаза из-под полки тараща,
Затих в полумраке старик.
Лицо его – кожа да кости,
В глазах неприятная слизь.
Вороны на сельском погосте,
Наверно, его заждались.
Как сыч, он таращится – мрачный,
Не свойский совсем старикан.
…И запах полился коньячный
Тогда альпинистам в стакан.
Они к недоступным вершинам
Дорогу, что так далека,
Своим измеряли аршином,
Забыв про того старика.
И вдруг кто-то, спину сутуля,
Подсел со стаканом в руке:
– Куда ты собрался, дедуля?
– Наверх я иду. Налегке.
И вздрогнуло что-то в мужчине.
И он предложил тут же тост:
– За тех, кто к туманной вершине
Идёт через сельский погост!
***
Свидригайловы едут в Америку.
А ставрогины едут в Швейцарию.
Но не надо об этом в истерику.
Там, в Швейцарии, с наглою харею
Пусть считают себя хоть этрусками
И своими живут «интересами».
Они русскими были все, русскими!
Обернулись вдруг сущими бесами.
СВЯТОСЛАВ
Памяти Славы Кальницкого
За Русь положили его, за славян,
К утру, простыню подостлав.
Его называли здесь просто Славян
И только главврач – Святослав.
Всегда – простаком, никогда не боясь
Созвучья великих имён.
И прежде, конечно, сиятельный князь,
Что вышел из ночи времён.
Садился легко на ретива коня,
Как пардус бегущий поджар.
А после в полях оставалась стерня
От зрелых колосьев хазар.
Измучен походами встал жеребец.
Нет сил поквитаться со злом.
И поздней зарницы багровый рубец –
Как тот, что скрывает шелом.
Оставила в шраме суровая нить:
«Кровиночку-Русь – не замай».
И голову негде уже преклонить,
Хоть князь её тут же снимай.
Недаром он утром ушёл из былин
От ярой багровой каймы,
Чтоб здесь, у порогов, в густой формалин
Залечь посредине зимы.
Промёрзли, как души, ладьи на Днепре.
Коню до нагрудника снег…
И череп Славяна украл в декабре
На память студент-печенег.
***
Над Рубиконом взорван мост.
Душа горит у переправы.
В ночи на станцию Погост
Идут последние составы.
Печать последняя снята.
И все попутчики нестары.
В проходах узких теснота,
Плечами трутся санитары.
В горячке, руки разметав,
Я слышу, как трещат суставы –
Так, словно каждый мой сустав,
Везут в отдельности составы.
Я чую, что начмед непрост,
И то, что будет с ним не сладко,
И что на станции Погост
Нас ожидает пересадка.
ТРОПИНКА
Не в Москве и не в Новокузнецке, –
В небольшом старинном городке
Жители кивают по-соседски,
Все между собой накоротке.
И в потоке дней неспешно-мирном,
Где и всяк блажной – величина,
В доме старом и многоквартирном
Знают все Серёгу Молчуна.
Потерявший глаз в какой-то драке,
У подъезда он стоит стеной,
Даже очень злобные собаки –
Издали обходят стороной.
Пасмурный, щетинистый и дикий,
Словно вождь индейцев Инчу-Чун,
В заросли незрелой ежевики
Косит глаз свой за угол Молчун.
А за домом тем уже глубинка
И полынью воздух чуть горчит.
Ведает лишь узкая тропинка
То, о чём он целый день молчит.
Человеком здесь слывя несносным,
Натворивший столько на веку,
Ходит он с улыбкой утром росным
Через лес и поле – к роднику.
***
Европа, как блудня, цинична.
Всё круть своей «правдой» да верть.
Что немцу вполне и прилично –
То русскому верная смерть.
Пресыщенный Мюнхен докучлив.
В нём страсти бушуют одни.
Домой возвращается Тютчев,
Минуя заставы и дни.
Колёс на колдобинах постук.
Да пыль на дороге вдали.
Поэт возвращается в Овстуг
И небо встаёт из земли.
ХАН САРТАК
Как у Богородицы под сердцем,
Тихо проплывают облака.
Неясна, опасна иноверцам
Тайна сердца хана Сартака.
Над Итилем берега крутые,
Жаркие над ним горят костры,
Сына хана грозного Батыя
Белые распахнуты шатры.
А в шатрах задумкою высокой
Хан родню собрал на курултай,
Не заметив, как речной осокой
Пробежал измены горностай.
Флаг Орды качался на стропиле,
Белые качались ковыли
И шаманы щедро окропили
Молоком все стороны Земли.
Ели степняки баранью тушу,
Слушали, как с ханом Сартаком
Побратался, открывая душу,
Князь, что приходил за ярлыком.
Скажет хан, глаз чуть прищурив узкий,
Как зажёгся, словно береста,
В день, когда ему поведал русский
Проповедь Нагорную Христа.
Что уже подумал, не пора ли
Прекратить меж братьями вражду,
Как в Днепре, в Итиле да в Арале
Окрестить Великую Орду.
Юрта христиан широкопола.
Хан Сартак ведь знает – неспроста
Нет ни славянина, ни монгола
В искреннем учении Христа.
Он учил врагам прощать обиды,
Он во чреве Девы был зачат.
И, внимая хану, чингизиды
Вежливо на это промолчат.
Неясна, опасна иноверцам
Тайна сердца хана Сартака.
Как у Богородицы под сердцем,
Тихо проплывают облака.
Друг-Берке лишь ухмыльнётся лисом,
И в Орде, как лисы – ястребят,
Чашею с отравленным кумысом,
Все надежды хана истребят.
СЛЕПЕЦ
Я жил средь людей печенегом
И сути ни в чём не искал.
И в море страстей над ковчегом
Я ворона лишь выпускал.
Была мне печаль незнакома.
Я ел свой заслуженный хлеб.
Но доктор сказал: «Глаукома»,
И ворон ответил: «Ослеп».
Я выдюжил семь операций
И больше уж не претерпеть.
Теперь лишь на трость опираться
И громко всем Лазаря петь.
Мне кто-то духовного званья
Доверил огромный секрет.
Что, будто бы, есть упованье,
Что есть где-то внутренний свет.
Я слушал, душою немея,
И даже спросить не посмел
Где встретить того Вартимея,
Который внезапно прозрел.
Я сердце штудирую строго.
Но, видимо, там западня.
Не вижу ни света, ни Бога,
И ужас объемлет меня.
***
Чтобы помнил народ супостата,
Чтобы впредь не кончались святые,
Брат идёт на родимого брата,
Ангел жнёт колоски налитые.
Чтоб на небе синела наколка,
Чтоб истории кровь не густела –
Всё везут из времён Святополка
На телеге Борисово тело.
Чтоб на братьев ломалась краюха,
Словно горло трапезному хлебу,
Верный повар от уха до уха
Режет горло смиренному Глебу.
Сколько примет святыней осколков
Мощевик из бедра кипариса?
Сколько будут везти святополков
Тело Глеба и тело Бориса?
***
Все слова благородных кровей
Не для басни кормить соловья –
А чтоб знать, что за смертью своей
Есть у каждого тайна своя.
Я, из мрака гуляя во тьму,
Там, где жизни прошёл карнавал,
Был свидетелем нынче тому,
Как бездетный старик умирал.
Там держала давно уж родня
Покрывала у пыльных зеркал.
Он совсем не заметил меня,
Он глазами кого-то искал.
Я стоял, безнадёгой заклят,
В полумраке прожив до седин,
И смотрел как пылал его взгляд,
Словно он умирал не один.
Словно мир становился тесней,
Словно руки да ноги вязал.
«Положите, – сказал, – вместе с ней».
Только с кем положить, не сказал.
НА ТОЙ РЕЧКЕ, НА КАЯЛЕ
Под землёй воскресло семя.
Лета светится макушка.
Куковать уже не время.
И откуда ты, кукушка?
Отчего так многословно
Тишину заколдовала?
Ты кукуешь так, что словно
Тыщу лет не куковала.
Словно ты в печали жгучей
Горько плачешь на забрале,
Как за Доном злые тучи
Половецкие стояли.
Видно, с тучами нет сладу
Облакам на небосклоне,
Если Ярославны ладу
Крепко держат во полоне.
Кабы гоголем он в плавни
На той речке, на Каяле,
То б не плакать Ярославне
Во Путивле на забрале.
Кабы серым волком к Дону
Он помчался ковылями,
То б не быть в Путивле стону,
Мне не быть, как в волчьей яме,
На той речке, на Каяле
Там, где берег окаянный.
Ты ещё в моей печали
Омочи рукав бебряный.
Потому, как ночь, зегзица
Я хожу весь день в тумане.
Душу, душу, слышишь, птица,
Полонили басурмане.
У коня туга подпруга.
Тучи пусть не смотрят хмуро.
Из-за речки свисну друга,
Друга верного Овлура.
И втроём уйдём мы в плавни
На той речке, на Каяле,
Чтоб не плакать Ярославне
Во Путивле на забрале.
И широким полем к Дону
Мы помчимся ковылями,
Чтоб не быть в Путивле стону.
Нам не быть, как в волчьей яме!
На той речке, на Каяле,
Там, где берег окаянный,
Ты поставь моей печали
Крест высокий деревянный.
***
В жизни я совсем простой рабочий
И строитель жизненных дорог.
Но вот каждый день дороги к ночи
Все приводят на один порог,
Где на кухне дама в ярком гриме
Отделяет кости от костей,
Расправляется умело с ними,
Поджидает к ужину гостей.
И летит, как сокол, чёрный ворон,
И лиса савраскою трусит.
Чёрный ворон счастлив, что не вор он,
И лиса не крадучись вкусит.
Знаю я, что и за этой дверью
Бесы ищут с фонарями тьму.
Только помоги, прошу, неверью,
Помоги неверью моему.
ВЕСЁЛАЯ ЗАРЯНКА
Чтобы надышаться кислородом,
Не поеду ни в какой Давос,
Буду в куче, что за огородом,
Ковырять лопатою навоз.
Покосилась вся моя времянка.
Шутка ли – полвека за спиной.
И сидит на рабице зарянка,
Весело балакает со мной.
Шутка ли – всю жизнь отдать неврозам.
И всю жизнь точить своё тесло.
Сердце я обкладывал навозом,
Но оно ничем не проросло.
Неужели там, на небе, глухи?
И на сердце от большой тоски
Только растревоженные мухи,
И ещё жуки да пауки?
Жизнь моя, ужели ты жестянка?
Иль в тебя не тот бензин залит?
Ловит мух весёлая зарянка –
Сердце мне надежда веселит.
***
Пока в мастерской домовина –
Душой согревается дом
И светлой реки половина
Ещё не затянута льдом.
Пока ещё учится плавать
В широкой протоке река
И в самую тихую заводь
Выводит гулять облака.
Простора распахнуты дверки
И август ещё не предвзят.
И долго ещё водомерки
На тонких конёчках скользят.
Ревёт где-то смерть, как турбина.
Стремится стремнина вперёд.
Качнётся у дома рябина.
Качнется и снова замрёт.
***
Я, пеплом своим посыпая главу,
Лежал на пути, как свинья.
Но Тот, Кого шёпотом только зову,
Поставил меня в сыновья.
Я рад от ребра научаться греху,
Прикрывшись листом лопуха.
Но Тот, Имя Чьё у травы на слуху,
Во мне не увидит греха.
Он ангела следом пошлёт старину,
Чтоб я не давился нытьём.
И чтобы не спутал Руси ширину
С широким, но гиблым путём.
***
Клубком во сне свернулась кошка.
К утру мороз наверняка.
Боюсь и выглянуть в окошко –
Настолько осень глубока.
Вокруг дороги обнищали,
Лишь, молодцами молодцы,
Подняв замёрзшие пищали,
Стоят деревья, как стрельцы.
Идёт, идёт зима в селенья,
Сама собой идёт пора
Мне подводить до удивленья
Стальные брови топора.
Не ждать напрасно месяцами,
И не жалеть, и не любить,
Не хороводить со стрельцами –
А буйны головы рубить.
Не ползать старой черепахой,
Не всюду крыльями махать,
Не слёзы проливать над плахой,
Не о потерянном вздыхать.
А заострять свой довод веский,
Рубить всю правду день за днём –
Ту, что оставил Достоевский
Мне в наказании моём.
