Сегодня с каждым днём становится очевиднее, что словом беду не заговоришь: и слово должно быть особое, и в устах человека, который слово это особое взлелеял в себе, а не прикупил по случаю на дешёвой распродаже.
Так поэзия сама собой приходит к религии, убеждаясь в том, что не просто нельзя лгать, но в какие-то моменты лучше бы помолчать вовсе. В конце концов, самым выразительным деянием Руси в истории было молчание – такое, как молчание партизан в «Иди и смотри» Элема Климова…
Поэзия Лады Пузыревской (Новосибирск), тщательно гранёного модернистского ключа, современная каждому живущему, пробует ответить себе на вопрос о том, когда следует говорить, а когда примолкнуть, сделавшись подлинной частью страны, не умеющей «говорить красиво». Иногда так ясно, что слов никаких больше и не надо… Временами молчишь, потому что исподволь понимаешь, как именно – безотрывно – нужно смотреть на совершающиеся на глазах горе, несправедливость, или просто затянутые сюжеты обычных судеб с известной и неизбежной концовкой.
Русское молчание, переданное Ладой, и тягостно, как зимние поминки, и светло, как чаяние Воскресения.
Сергей Арутюнов
солёный снег
земля моя, впитавшая молитв
и горя на четыре жизни впрок,
куда ни наступи – везде болит
не ближний свет,
нелёгкий хлеб,
тяжёлый рок.
куда ни посмотри – везде метель
и, колокольчик как ни дребезжи,
из года в год всё та же канитель,
и эту тоже надо пережить.
когда ни оглянись – петляет след,
а ты всё ищешь
свой последний путь,
не запираешь дверь на шпингалет.
и кто-нибудь придёт когда-нибудь.
спи, родина, набату вопреки,
детей своих растерянно обняв –
два берега у каждой есть реки.
мы встретимся у вечного огня.
и я приду. нам есть, о чём молчать
глаза в глаза в наш суетливый век –
всем тем, кому не спится по ночам,
кому всё снится твой солёный снег.
здравствуй, Бог
Ну, здравствуй, Бог. Молиться не проси,
скажу, как есть – к чему мне эта осень?
Таких, как я, немало на Руси,
не нужных вовсе,
не годных ни на бал, ни на убой,
себе не близких и чужих друг другу.
Смотри, смотри – с закушенной губой
бредём по кругу.
Рассвет давно страшнее, чем закат,
за сумерки готовы разориться,
пока ты наблюдаешь свысока,
чем в этот раз закончится «зарница»,
пока рисуют пули вензеля
и плачут дети: Боженька, помилуй…
Их страх устала впитывать земля,
а смерть, смеясь, вальсирует по миру.
Что ж мы? Покорно глядя в монитор,
считаем дни и ждём дурные вести –
не то скамейка запасных, не то
груз двести.
Пока сплошной отделены двойной
от плачущих теней на пепелище,
предчувствие войны грозит войной.
Мы потерялись, нас никто не ищет.
Без плащ-палаток, ружей и сапог,
идём на свет в ошмётках ржавой пыли,
чтобы успеть сказать – спасибо, Бог.
За то, что – были.
он найдет тебя сам
Занавесишь полнеба по осени – и вперёд,
год за годом кочуем, Господи – каковы!!..
Раз ни пуля, ни ты, никто таких не берёт –
надо падать самим, а всюду чужой ковыль,
августейшая степь, а выпадет снег – каюк,
все дороги не к дому, соломы не подстели,
истекают крыла – куда там, как все, на юг –
то не воск уже, а просроченный пластилин.
Занавесишь полнеба по осени – всё, завис,
ни в каких зеркалах на зависть не отразим –
не молись на ветру, не плачь и не отзовись.
Он найдет тебя сам – хоть чем ты ему грози.
То ли ямы воздушные, копи земных пустот,
всё растут и растут под дождичек навесной,
то ли я всё слабее?..
Кто знает ответ, пусть тот
и ответит за всех, не блещущих новизной
отшлифованных перьев. А осень не такова –
вмиг обтреплет по канту всякий императив,
но не станешь же в трубы медные токовать?..
И назад не вернёшься, полполя перекатив.
канитель (Л.Барановскому)
1.
пространная дышит на ладан
страна под амбарным замком
но ты улыбнешься – да ладно
с ней не понаслышке знаком
да лишь бы хватило таланта
и было при жизни – по ком
капель рецидивом чревата
к заутрене вынь да положь
врача, чья несладкая вата
укутает улицы сплошь
а лучше – поставь запятую
стремясь не в строку потакать
и я что есть сил забинтую
в солёные сны эстакад
и осень, чья песня холопья
и город без лишних хлопот –
снижаются снежные хлопья
сгущается время из-под
небесной ладони повстанца
поровшего в прошлом порой
заветную ересь – останься
снег может быть тоже пароль
2.
дано: километр 101-ый
плюс беглых следов кружева
швыряет хрустальные перлы
звонарь, не устав крышевать
заметных на чёрном залётных
осевших в скупой чернозём –
вон колокол словно зовёт их
поставивших щедро на всё
в отказ не ушедших, покуда
полна перезвоном казна
да бьётся на счастье посуда –
не дольше, а дальше как знать
грести ли по тёмным аллеям
где прочерк, просрочен, висит
не `по беспределу болея –
судьбой заплатив за визит
3.
ни царства за то, ни коня им
смотрящий открыл вентиля
известным макаром гоняет
по-старому стилю телят
где вусмерть дороги месили
слетаясь на свет впереди
сбивались в шалманы мессии
не спрашивай, не береди
где родина в синем платочке
ни Крыма не сдаст, ни Курил
ни слишком горячие точки
в которых не сразу вкурил
за что между тем отметелит
устав по слогам донимать
мы – петли в твоей канители
небрежная родина-мать
4.
потянет из сумерек волглых
с вещами на выход – забит
светило садится за Волхов
но вновь восстает – из Оби
и на спор не скрою восторга
зардевшимся словом соря –
надежда приходит с востока
где, если дословно – заря
где айсберг плывёт наудачу
под шелест хозяйских сутан
а здесь – безутешно судачат
застрявшие в льдинах суда
что альфа – ни зги, ни омега
на небе без звёзд – не родня
три года здесь не было снега
три года + тридцать три дня
печёные сны печенега –
ни дыма всерьез, ни огня
вот только кого ни спроси я
на что белый свет променял
божатся – здесь тоже Россия
а стало быть – и про меня
что ты знаешь
Что ты знаешь о жизни заснеженных тех городов,
где секундная стрелка годами стоит, как влитая,
и короткая память не стоит напрасных трудов,
и хрипят самолеты, с саднящего поля взлетая.
У остывшей земли на краю без причины не стой –
прибирает зима в ледовитом своем фетишизме
выживающих чудом в местах отдаленных
не столь.
Что ты знаешь о жизни?..
Родом из отмороженных окон – куда нам таким?..
И тебе не понять,
постояльцу нарядных бульваров,
отчего так бледны одолевшие брод седоки
и не смотрят в глаза, отпуская своих боливаров.
Что ты знаешь о жизни, немногим длиннее стишка,
где случайным словам
в изувеченном ветром конверте
до последнего верят и крестятся исподтишка –
что ты знаешь о смерти
искрометных свечей, позабытых у пыльных икон,
где Господь раздает векселя в неизвестной валюте
и все так же один – налегке по реке босиком
отправляется в люди.
никого не прощая
выходили из круга, говорили о разном
забывали друг друга наши мальчики в красном
наши девочки в белом, провожая – прощались
обведённые мелом больше не возвращались
вон – пустые дома, как несданная тара
так и сходят с ума, нам чего не хватало
время корчится в схватках, выпуская из пасти
ужас в детских кроватках, ядовитые сласти
габардин горизонта в кровоточащий рубчик
а какой в том резон-то, что ж ты медлишь, голубчик
под собой сук рубя, выживать тяжелее
никого не любя, никого не жалея
все остались довольны полем чистым не минным
сроду страшные войны достаются невинным
некапризным, негордым, невезучим и сирым
к тихой жизни не годным – дай же, Господи, сил им
хлеб крошить голубям, завтра не обещая
никого не губя, никого не прощая.
во́роны
Странно, но кажется крепко затянутой рана
а просыпаешься снова ничком, дрожа
словно по памяти, что не слабей тарана,
под старые песни о главном. Эффект ножа
имеют старые письма, не дай Бог вскроешь,
старые фотографии и стихи.
Бог-то даёт, ты веришь, что он твой кореш,
а не создатель этих лихих стихий,
где ты не первый год, опустив забрало
молча стоишь, как памятник всем святым,
вынесенным со свистом – но их собрало
что-то другое всех вместе – не я, не ты.
Помнишь, как мы отчаянно загорали,
словно и не было долгих промозглых лет,
словно война по-прежнему за горами,
и ничего в этом ветреном мире нет
первого слова дороже, честней и чище.
Верно, искать второе – напрасный труд,
в наших подъездах не вывести табачище,
как их чужие леди теперь не трут.
В наших головушках не извести ни лета,
ни февраля, где с горя танцуют все,
кто без чернил. И спорил бы кто – нелепо
жить, словно всё ещё бегаешь по росе,
словно нас всё же вывезла вверх кривая,
словно не стёрт с горячечных губ кармин,
лучшие сны наши словно бы не склевали
во́роны – те, которых ты прикормил.
молчать по-русски
смотри, как часовой затянут пояс
сибиряки живыми не сдаются.
из города опять уходит поезд,
они здесь никогда не остаются.
и было бы нисколечко не жаль, но
в далёкие края из википедий
они увозят, просвистев прощально,
героев наших маленьких трагедий.
ковчег плацкартный, междометий грозди,
в багажных полках сумки и разгрузки,
умеют с детства каменные гости
петь на попутном, а молчать по-русски.
кто – семечек купив у бабы клавы,
кто – загрузившись огненной водою,
они, беспечно сдвинув балаклавы,
делиться станут хлебом и бедою,
а то – хвалиться арсеналом скудным
трофейных снов про море, эвкалипты.
а ты стоишь под куполом лоскутным
и только повторяешь – эка, влип ты.
всех где-то ждут в какой-нибудь вероне,
за что же втоптан в снежный мегаполис
ты, белым обведённый на перроне?
из города опять уходит поезд.
пока идут
война войной а город словно снится вам
но нет верней лекарства от морщин
весна красна в чужом платочке ситцевом
встречает растерявшихся мужчин
по жизни не взрослеющее воинство
прикрывших нарисованный очаг
где так самозабвенно пьётся воется
где стынет свет в зажмуренных очах
где помнят чьи следы между сугробами
дымятся – что сгорит то не сгниёт
жаль что своих под выцветшими робами
не разглядеть пока не треснет лёд
пока танцуешь на скрипучей наледи
вбирая воздух словно чистый спирт
и только умирать выходишь на̀ люди
где кто-нибудь непрошеный не спит
постой господь не жги не вынимай чекѝ
пока клянусь в нечаянном родстве
пока идут мои слепые мальчики
в навстречу им распахнутый рассвет
Горловка
выводя из себя, не держи меня за руки, брат.
дай ладоням запомнить податливый сумрак белёсый,
перебрать поименно сугробы напрасных утрат
и смотреть, и смотреть, как метель обнимает берёзы.
поклониться родным, между делом, сходящим с ума,
и чужих не забыть, хладнокровно шагающих рядом.
зарекаться нет смысла – пусть будут тюрьма и сума,
лишь бы выстоял дом, изувеченный шалым снарядом.
тише, девочка спит, что есть сил обнимавшая мать,
на покрывшейся коркой земле, обернувшейся адом.
здесь, по слухам, война – вот и некому их поднимать,
обескровленных птиц, на лету искалеченных градом.
отпусти меня к ним, безмятежно не помнящим зла,
я смогу рассказать им,
что пропасть совсем не бездонна,
что и с той стороны было видно, как нежно несла
мирно спящую дочь на слабеющих крыльях мадонна.
перемирие, брат, фейерверк завершает концерт,
лишь бы нам не забыть это пение их горловое…
песня – тоже тоннель, свет опять обещали в конце.
сколько долгих веков с непокрытой стоять головою
век эпилога
все эпилоги – попытка сказать «прости»,
иногда – поздороваться,
чаще – красиво выйти
из той самой воды, в которую – не врасти
дважды – пробовал?
и ведь будешь сидеть и выть, и
ждать, когда проплывет хотя бы не труп врага,
так его томагавк, а лучше – вязанка писем
о тебе и о ваших шансах копыта сбить и рога
самопальному богу, что так теперь независим
и уже не нуждается в ваших задорных «ку»,
но по-прежнему почитаем, чреват, приколен
и всё так же гордится дырою в левом боку,
но боится девочек в белом и колоколен.
отбинтуй ему неба, похожего на плакат –
пусть гордится участием, коли не смог участьем,
доит розовым градом набухшие облака
и чужие итаки делит с братвой на части.
затаись, будто не было – верь, но не смей просить.
если знахарь – лечи, но ни-ни, не давай поверить,
потому что обманешь, не время кричать «прозит»,
это время больное, мечется и грозит,
это время последней охоты на тени зверя.
если плакальщик – плачь: живые же, если воем,
если клоун – смеши, закутай в цветные шали
всех бездомных и нелюбимых –
не тех еще воскрешали.
ну, а если воин –
не надейся, мол, после нужных слов еще насорю,
а пока обойдусь штыковой лопатой, лассо и миной.
я умру на рассвете, позарившись на зарю,
у тебя же есть выбор – век эпилога длинный
