Роман Рубанов молод и прозрачен в стихах, как мало кто из ныне живущих. Он позволяет себе быть свободным там, где традицией, эстетикой, многовековым укладом строк всё связано – и стиснуто – до ощущаемой тесноты: в манере такого-то, в манере другого…
Роман – вне манер, и потому уже – со своей. Россия с её неохватностью вмещается в него и молитвенным, и родовым тоном припоминания своих. Вне последнего поэт на нашей земле почему-то не образуется, уж такова одна из наших светлых тайн, недоступных гонящимся за сиюминутной славой.
Чтобы душа запела, зазвучала, нужно припомнить, от кого ты исходишь, какой корень растворён в тебе. И как он благоуханен в тебе. И о чём исходящий от него весь без исключения – ты.
Сергей Арутюнов
СОНАТА №3
— и тело полети —
сказал он вслух
и тело полетело
се воплоти
смиренный дух
его покинул тело
летало
тело, чудо нам явив
— смотри, летит —
и столько стало
на земле любви
что не вместить
I
***
За лесом, за лесом, заснеженным лесом
Скрипят не полозья саней, а колёса
Телеги. За лесом лежит тишина,
И медленно рвётся её белизна,
И синие строчки ползут долгим следом.
– Когда мы поедем?
– Сегодня поедем.
– Куда мы?
– За лесом большая дорога.
Мы едем под небом, а небо под Богом,
А Бог над полями снегами молчит.
И из тишины вырывается скит,
Пригорки, деревья, жилые дома…
За лесом… За лесом в деревне зима.
Мы вырвемся скоро, и снег проскрипит,
И с нами то самое заговорит,
Что долго молчало: зашепчет печами,
Дома, пожимая крутыми плечами,
Вздохнут. И залают, нас знать не желая.
И сердце зайдётся от этого лая…
И то, что прошли – нам покажется сном всё…
И мы не вернёмся, когда не вернёмся.
СРЕТЕНЬЕ
Весна шагнула в зиму, с ней, как
со скатертью, — стащить и в стирку.
Ну, день, ну, два — не станет снега,
по небу будут птицы чиркать,
и отсыревшие, как спички,
не зажигаясь, не горя,
они на ломаном, на птичьем
заговорят.
На горизонте — лента света, что
коснется выплаканных глаз.
И слышно, как сухая веточка
под ветром хрустнет. — Дождалась.
***
птица сойка, соя, сияние,
воробьиное покаяние,
светом ярким глядишь с высоты
на весну мою раннюю
над которой кружишься ты.
в ней ещё не оделись сады
в свои платья зелёного цвета
первозданной своей красоты.
ещё песня твоя не спета
птица сойка. но слышится где-то
как аллегро растёт из грунта
в ритме рондо и менуэта,
в быстром темпе, в сонатной форме
в форме рондо… постой, постой-ка,
зазвучит скоро всюду симфония…
подожди её, птица сойка…
***
Середина весны, но не жарко,
Ещё тёплые куртки и шарфы,
Ещё пар по утрам изо рта,
Суетишься о многом, как Марфа
В ожиданье прихода Христа.
Счастлив только один из ста,
Что идут мне навстречу. Пусть так.
Хоть один будет счастлив. Впервые.
Крест февраль положил на верстак.
Так чего же ты плачешь, Мария?
***
Тесными ли, широкими
воротами,
длинными ли, короткими
путями
ходим. Всё переулками, поворотами.
Тянем-
потянем, никак не вытянем.
Тонкими паутинками-нитями
светятся
наши голоса. Говорить ими,
молчать ли на них будем?
Так, друг за дружкой,
ползут сквозь игольные уши
подобно верблюдам,
с караванщиком встретиться.
***
Воробей, ты птичка чья?
– Я ничья, –
Мне отвечает
Лёгким шелестом ручья. –
– Как свеча я,
Всё горю,
Всё говорю
Жизнь свою. Беру в кавычки
Мир по-птичьи…
Говорит:
– Как корка жизнь,
Не разгрызть её.
Говорю:
– Ты не горюй.
Отвечает:
– Догорю
И лето вызреет.
РАХМАНИНОВ
Грянет гром. Перекрестишься. Треснет чашка.
Захрипит приёмник в ночи помехами.
Не уснёшь. Замаешься. Станет тяжко,
Будто жили-были, да все уехали.
Колесо настройки стоять наверчивать
Будешь нервно. Музыка приглушённая.
А сирень будет жаться к стеклу доверчиво,
И шептать всё, шептать, как умалишённая.
И всю ночь от музыки не избавишься.
Но не в силах сыграть, до холодной дрожи,
Как в бреду, руками хлестать по клавишам…
«Кто играет?» - «Господь с тобою, Серёжа».
***
Деревья острыми макушками
пронизывают облака.
Ты на крыльце приёмник слушаешь.
Я уезжаю. Ну, пока.
Ты улыбнёшься мне, - останься, - и
кивнёшь. - Я не могу. Пора.
Проводишь вечером до станции
и спать не ляжешь до утра.
А я в вагоне, наблюдателем
К окошку сяду, чтобы вновь,
Сквозь тусклое стекло, гадательно,
Стараться разгадать любовь.
***
«Радар! Тут радар!».
И смеёшься заливисто.
«Бежал ручеёк тут когда-то –
Заилился…
Ходил тут трамвай,
Теперь тут пустырь:
Руины. Повсюду трава
Да кусты».
……………………….
С тобой здесь стояли.
Бежала вода.
Боялись,
Что быстро наступит «тогда»…
И солнца горячий радар
Над нами кружил в проводах…
* * *
Здесь когда-то росли такие мальвы, высокие мальвы...
Дом был выкрашен весь голубой эмалью
И окно, распахнутое в рассветную свежесть,
Чуть скрипело, и в этом была нежность.
В этом была такая любовь, какая только бывает в детстве,
Потому что во взрослой жизни такой не найдётся.
Но пока всё цвело и пчёлы пыльцу таскали –
Любовь была, большая любовь такая.
Здесь когда-то фонари горели оранжевым светом,
Расщепляя мрак на мирный вечерний атом,
Голоса шуршали, поскрипывали качели,
Пили пиво люди с фресок Мазаччо и Ботичелли.
В этом была такая гармония – в ней хватало любви и света.
Место каждое не было пусто, поскольку свято.
И поэты, менявшие мир стихами,
Уходили молча по вертикали.
ФРЕСКИ
I
Андрей Рублёв
Рассвет войдёт по пояс в реку.
На корточках на бережке
сидит мальчонка. В лодке грека
плывёт по Яузе-реке.
Мальчонка по-рыбацки просто
на пшёнку жжёную плюёт
и ждёт улова. Как апостол.
И кто-то спросит: «Не клюёт?»
Да, не клюёт, но стоит ряску
пошевелить, и на воде
мгновенно заиграют краски
везде.
И в этот миг над ним не волен
никто. Над головой плывёт
свет с отдалённых колоколен,
как мёд из раскалённых сот.
И облака, как будто фрески
владимирские, так легки,
пойдут над пашнями, над лесом,
над сонным зеркалом реки,
и берег Яузы отчалит,
земного под ногами нет,
и Троицей Живоначальной
повсюду отзовётся Свет.
II
Благовещенье
В какой-нибудь невзрачный вечер,
в весенний вечер за стеклом
увижу облик человечий,
вдали мне машущий крылом.
То ангел молодой, рублёвский
с цветком раскрывшимся в руке.
Он озарит собой неброский,
невзрачный вечер мой. В реке
вода качнётся. Сом проснётся.
Совьют гнездо щегол ли, дрозд.
И месяц молодой прогнётся
под тяжестью студёных звёзд.
Капель утихнет. Гром не грянет.
И, прежде чем его норд-вест
подхватит, — обернётся, глянет
и принесёт благую весть.
III
Роспись
Поднимут человека на лесах.
Теперь ему держать руками небо.
На северном и южном полюсах
хор херувимский не смолкает, ибо
когда умолкнут эти голоса
и прекратится музыка живая,
возможно ль будет небо дописать,
в шершавую доску спиной вжимаясь?
Все мышцы наливаются свинцом…
Но грянет хор мурашками по коже.
К апостолам и ангелам лицом
лежишь и тихо шепчешь: «Святый Боже…»
И дальше кисть работает сама —
рука её послушно разжимает.
И входит поп и говорит: «Зимааа…»
И, снег смахнув с плеча, пальто снимает.
IV
Фрески
Красные, на синем небе,
Кровью полосы.
Кто там скачет? Печенеги
или половцы?
С колоколенки собора
во Владимире
видно свору:
тьмы и тьмы неразглядимые.
Ох ты, горе. Ах, ты, горе.
Что тут сделаешь.
Во Владимирском соборе
стены белые.
…У одной стены – Даниил –
подрясник простенький.
У другой – Андрей.
Работают сопостники…
…Золото на голубом…
Время жаркое…
Патрикия об пол лбом
тьма татарская.
За собором пыль столбом,
стоны жалкие.
…А в соборе – пыль столбом –
работа жаркая…
…Ох, сотрудничай, пиши.
Время постное…
У дружины бердыши
больно вострые.
Брат на брата. Жизнь за жизнь.
Кровью по столу.
…Знай – расписывай, пиши себе
Апостолов…
Кони резвые несут.
Даль туманится.
Словно Страшный суд.
Вот он и останется.
***
Повисло утро на стропилах
чирик-чирик – запела птица
видны точильщика пропилы
ему не спится.
Тик-так тик-так - минуты жизни –
вот монотонная работа
и в этом странном механизме
живом – пугающее что-то.
Пойду ворочать сено в поле
а он всё пилит, пилит, пилит
и засыпает только после
двух или
не засыпает в нём пружина
она по-своему им вертит
и выбирая между жизнью
и смертью
точильщик выбирает время,
вот это утро на стропилах
и то, где в зарослях над всеми,
взойдёт крапива.
II
СРОДСТВЕННИКИ
I
Прабабка
Прабабка училась писать вместе со мной:
«Вова — внучек родной,
Дочери — Шурка, Нюрка,
Правнуки — Сашка, Юрка,
Светочка, Рома...»
Буквы кривые — сено-солома...
«...племянники — Райка, Толик,
Лёня — внучок,
Коля — сынок
Вылитый Миша...» То ли
Дождь накануне лета
Во дворе листву колышет,
То ли прабабка с того света
Корявые буквицы пишет:
«Внучек, свиделась я с Мишей.
Нет ранения у него
От того взрыва,
Да и сам он — живой...
Да и все — живы:
Нюрка, Толик,
Фролович Коля,
Шуркин Коля да Маня —
Все живы.
Да ходим все как в тумане.
Все на птичьих правах.
У всех крылья да перья.
И живем теперя
На деревах...»
Дождь. И деревья гнутся.
И письмо все одной строкой.
Буквы — одна другой
Кривее.
Вот, вроде и помянул
Сухорукову Пелагею,
Рабу Твою, Господи,
Со святыми упокой.
II
Сухоруков Михаил
В сорок первом под Смоленском, в октябре,
По дороге в медсанбат, не дотянув,
От смертельной раны вышло умереть,
Будто старость этой смертью обманув.
Шла дорога, грязь урчала, ливень лил,
Скрип телеги до печенок доставал,
И мой прадед Сухоруков Михаил
В той телеге под Смоленском умирал.
А жена его в деревне ждет-пождет
И баюкает детишек: «Ваш отец
Возвернется, его пуля не возьмет,
Возвернется, как войне придет конец».
Похоронку не неси ей, почтальон,
Милосердия Господь не отменял,
Пусть не знает, как под липким ливнем он
Под Смоленском в той телеге умирал,
Как под пушечный и под небесный гром
С ним бойцы прощались, думая, навек.
Под Смоленском тем дождливым октябрем
Навсегда расстался с телом человек.
А душа, она бессмертна, и ее
В твердь земную на покой не запереть.
Над Смоленском херувимский хор поет,
Будто прадеда оплакивает смерть.
В райских кущах, там где все кругом свои,
Перед тем, как громко протрубить отбой,
Ангел спросит: «Это кто тут Михаил?».
Прадед скажет: «Ты, да я, да мы с тобой».
III
Фролович
Николай Фролович ушёл пацаном на фронт.
Николай Фролович попал на балтийский флот.
Он в огне не сгорел, не утоп в ледяной воде.
Николай Фролович Федотов – двоюродный дед.
Он медали раздал своим внукам. По мере сил,
В пять утра вставал и траву на лугу косил,
А потом доставал беломор и курил, курил...
Николай Фролович Федотов по праздникам пил.
Крепко пил. Запивал. На неделю бросал дела.
Песни пел про море. Выйдя на край села,
Материл комбайны за плохой обмолот,
А они шли в поле, словно балтийский флот.
Николай Фролович смотрел далеко вперёд,
Говорил, что однажды, как все, говорил, помрёт
И его понесут за Кокоша, понесут,
А уже оттуда - прямо на страшный суд.
Николай Фролович как в воду тогда глядел,
Потому как моряк, потому как двоюродный дед.
Всё и вышло потом по его словам.
Потому что жизнь – хвост от кильки, от окуня голова.
IV
Тётка
Тётка, тётка, скажи, как так вышло:
инсульт… и над тобой земляная крыша
и, вечность, загоняет медленно в стойло
Время с усами Артура Конан Дойла.
А книги? Книги в библиотеке?
Как без тебя французы, американцы, древние греки?
Кто запишет, сколько прибыло, сколько убыло?
Ты о них подумала?
Впрочем, к чему я завёл эту песню?
Ты же была на пенсии,
И вот теперь, ты там, где твои мамка и папка,
Крёстный мой, прадед, моя прабабка –
Проверь в формулярах, может быть, книг кто из них не сдал?
Впрочем, из этих всех, только крёстный один читал…
Остальные работали в поле, ходили в море…
Холодно было в железногорском морге?
Одиноко? Не будет помянут к ночи
Твой аккуратный библиотечный почерк
Он и завёл тебя в мир без конца и края
С именем Рая, возможно в предбанник рая.
Теперь ты сама на практике сможешь проверить,
Есть ли дальнейшая жизнь после телесной смерти,
Прав Конан Дойл был или не прав – разберись на деле,
Каково живется душе, покидающей тело.
Что сказать в завершение. Соболезную.
Обживайся. Возьми райскую ипотеку
и всякую тварь небесную
запиши в библиотеку.
V
Крёстный
Приговаривала мать
Осторожненько:
«Жить ведь, не дрова ломать,
Мой Серёженька,
Ты науки познавай
Да учись уму.
А как я, не попивай –
Оно не к чему».
В доме этом жил отец
Лет до десяти.
В памяти все живо здесь.
Мимо не пройти.
Вот рябина под окном,
Всех рябин рябей…
Крёстный мой там жил потом –
Драгунов Сергей.
Время вязнет в бездне лжи –
Вырвись из неё...
Крёстный пил и бедно жил,
Не в ладу с семьёй.
От него жена ушла,
Дочка подросла.
И ходил к нему бушлат
С крайнего села –
Человек – не человек,
Ангел или бес?
Оставался на ночлег
С выпивкой и без.
Приходил в бушлатике,
Аки херувим.
Мол, принёс бухла тебе,
Выпьем-посидим, –
Он, с порога, тоненько,
Тихо подвывал,
Будто бы покойника
В церкви отпевал.
Крёстный пил, закусывал,
Со ста грамм пьянел,
Корку за щеку совал,
Белую как мел,
И похрустывал ходил,
Крошек полон рот.
Рыбу на реке удил,
Выудит – пропьёт.
Так он жил – дела вообще
Бросил – и в загул.
Да по пьяной лавочке
В речке утонул.
Отпылала вёрстами
Жизнь и вышла вся
Отпевали крёстного,
Мол, отмаялся.
И молва пошла таки:
Как луна взлетит, –
Херувим в бушлатике
У реки стоит.
Он стоит, качается,
Тихо просит пить,
Будто жизнь кончается –
Не поворотить.
VI
Бабушка Нина
Про звёзды балканские бабушка пела.
Мне было пять или семь – не помню.
И наползали на стены белые
тени тёмные,
когда дядья собирались в комнате,
молча входили, за стол садились.
А за окном мокрыми комьями
снег лежал и звёзды светились.
Белые звёзды над Суходолом,
кладбищем, к небу воздевшим кресты,
и над колодцем, с которым подолгу
я разговаривал до хрипоты.
Про звёзды балканские бабушка пела…
Помню – зима. Сколько лет – не помню.
Ровно врастали в стены белые
тени тёмные,
когда вся родня собиралась в комнате,
молча входили, за стол садились.
А за окном мокрыми комьями
снег лежал и звёзды светились.
* * *
Будто бы кто меня за руку взял.
Словно окликнул.
Вот я иду за ручей, где лоза,
Скрипнув калиткой.
Там, где с тобою на санках зимой
Ехали с горки,
Вьется тропинка — ах, Боже ты мой!
Серою коркой
Нынче покрыт тот уснувший ручей.
Уж-то навеки?
Кто же окликнул меня и зачем?
В кои-то веки
Выбрался в тишь без тебя, в синеву
Над облаками,
Чтоб ты во сне меня, как наяву,
Вновь окликала?
***
Я сплю. Мне снишься ты.
Мне снишься
В сиреневом прозрачном платье.
Я сплю. Мне снишься ты.
Мне снишься
В домашнем розовом халате,
Мне снишься ты, твоё дыханье.
Мне снишься
В платье и халате.
Мне снишься ты, твоё дыханье…
Мне снишься.
Хватит.
Не надо сниться мне. Не надо
Мне сниться.
Надо мне не сниться.
Не надо сниться мне. Не надо
Мне сниться.
Ходят проводницы
И по вагону ходят дети.
И дети ходят по вагону.
И всё на свете
Теперь проходит по-другому.
Всё по-другому. По вагону
Туда-сюда проходят люди.
Проходят люди по вагону.
Одни сойдут. Других не будет.
А ты останешься мне сниться
И будешь говорить со мною.
А поезд мчится, чтобы слиться
Со временем, весенней тьмою,
С ночным Орлом, леском берёзовым,
Чтобы помочь добраться мне,
К тебе в сиреневом и розовом,
Как в этом сне.
***
Звенят побеги и ростки
И лес качается…
Жизнь, словно песня, со строки
Одной случается.
Вода качается в реке…
Река кончается.
На непонятном языке
Слова случаются.
Твой голос слышен далеко
Почти из прошлого.
Мне тяжело. Мне нелегко.
Дела заброшены.
А там, где лето, где ростки,
Деревья красные,
Где повороты у реки,
Как смыслы, разные,
Где жизнь тиха, трава глуха,
Весна не значится,
Где слов обыденных труха
Сгорает начисто,
Там, где скрипит дверной проём
По расписанию…
Там всюду жизнь. С тобой вдвоём.
В одно касание.
***
Берёза, лиственница, клён –
В строю шагают вдоль обочины,
И машут вслед мне, ну а прочее,
Как говорится, общий фон:
То поле выглянет, то луг,
То речка, то какой-то хутор…
То сосны – слышно наверху, там,
Какой-то дятел: тук-тук-тук.
Сейчас произойдёт закат,
И краски смажутся мгновенно…
Замедлим плёнку: постепенно
Тускнеет взгляд,
Усталость набирает ход,
Снижается, смыкаясь, небо –
На горизонт ложится нежно
И ждёт.
Строй тонет в гуще темноты,
Не различимы сквозь стекло нам
Берёзы, лиственницы, клёны…
И я… и ты.
***
Не спится мне. Не спишь и ты.
Часы спешат – им дела нет.
Ты говоришь им, – не спешите!
Такое дерево в окне!
Такое дерево растёт.
Такие листья производит.
Оно пройдёт, как всё проходит…
И дождь идёт.
И по стене
Ладонью ты стучишь отчаянно:
– Такое дерево в окне,
А мы его не замечаем.
Такое дерево во мне
Растёт. На нем грачи и гнёзда.
Вполне серьёзно.
Во сне.
И человек кого-то ждёт
На пешеходном переходе.
Часы спешат. И дождь проходит,
Как всё пройдёт.
***
Холодный свет горит над лестницей.
Шаги умолкли. Не слышны.
Так тихо, так спокойно, если бы
Не вздохи этой тишины.
Стена окрашена белилами.
Оставить след своей руки.
Склониться молча над перилами
И слушать долгие гудки.
Как будто на соседней улице,
В каком-то доме… номер пять…
Ждут твой звонок. Молчат. Волнуются.
Вздыхают и ложатся спать.
***
Земля черна. Весна. А ночь густа.
Дрожание куста. Шептанье веток.
Ну, хорошо, пусть так. Пусть будет так.
Пусть будет так до самого рассвета.
Когда лучи просунув, как ключи
Под дверь, сквозь штору – солнце просочится,
Рассвет войдёт широк, красноречив,
И тронет плечи, шею и ключицы
Не открывай глаза. Поспи. Eщё
Так рано. Слышишь, куст дрожит от ветра?
Весна. Земля черна. И горячо
Щеглу о чём-то шепчет ветка.
***
Запах лета в цветении липы.
В дом оставлю не запертой дверь.
Ты придёшь, без сомнения, ибо,
На ловца, как в пословице, зверь.
Ты придёшь. Заскрипят половицы.
Занавеску качнёт на окне.
Наша встреча опять повторится,
Всё уже приближается к ней.
Опускается ночь, так свежо в ней.
И я слышу отчётливо, с кем
У крыльца ярко-красный крыжовник
Разговаривает на сквозняке.
Сирень
Он был вестником иных миров.
А. Блок
Сирени ветка. Это пахнет дождь.
Так пахнет дождь, предательством, тобою,
так пахнет время смертью и любовью,
так пахнешь ты, когда ко мне придёшь.
Когда так ярко в сумерках горит
сирень, и ничего не происходит,
и жизнь по капле, медленно проходит
и ни о чём с тобой не говорит.
Слышны шаги, шаги и голоса,
и дверь скрипит, и бледный луч играет
на потолке, и ржавый ключ от рая,
забытый кем-то в кухне. Небеса
разверзнутся, и мелкий дождь пойдёт,
душа от сна в испарине проснётся,
и сердце, как припадочный, забьётся
и с грохотом на землю упадёт.
И не найдут тебя уже нигде,
а все слова, растраченные всуе,
он и оттуда тушью нарисует,
но расплывутся буквы на воде.
И всё пройдёт. И это пробежит.
Быть вестником иных миров непросто.
Печаль и радость в песне Алконоста
сплетаются. И как мне с этим жить…
***
Ты уехала. Лето. Трава горит.
Дождь пойдёт, и зелень прибавит в росте.
Пройдёт оно, этого не повторит
ни один канал о живой природе.
У тебя улыбка – облака:
уплывает, становится невесома.
За окном слышны твои каблуки…
что ещё мне, под небесами
надо? Одно только – приезжай.
И пока не сгорела трава ещё,
будем долго смотреть с тобой на пожар
догорающий.
***
Дух в груди застревает меж рёбер, как меж штакетин,
И говоришь сам с собою, в сознание не приходя:
Можно жить без любви на том и на этом свете?
Можно, но быть никем. И чуть погодя —
Можно быть кем угодно, и тем и этим,
Но нужно ли без тебя?
гроб ли несу на плече
грею ль бока на печи
жизнь не об этом молчит
а о любви вообще
где ты любовь была?
скажет была в аду
чтоб горячей пылал
тот кто его раздул
чтобы тебе не так
было ходить по углям
чтобы столярный верстак
вырос в стоглавый храм...
грабли несу на покос
грусть ли кажу напоказ
жизнь не об этом всерьёз
а о любви о нас.
