Несколько лет назад я досадливо думал о Григории Горнове – да что ж такое; что ни стихотворение, то женщине, и так нескончаемо, монологически, сколько можно.
Образ Жены витал и витал над ним, и прорастал сквозь стихотворную ткань… и лишь сейчас, может быть, я склонен понять – есть поэты, посвящённые Софии-Мудрости ещё неотвратимее, чем Блок.
Да кто она?
Богородица, несомненно.
Вечная женственность, начавшая будоражить ещё Соловьёва, а затем Блока и Белого, уводившая их за грань всякой мыслимой здравости – только один из ликов любви, обращённых к человеку с неизмеримых высот. Но и он один, этот лик, способен заворожить на всю жизнь.
Григорий Горнов – верный паладин непорочной Жены и Природы. В своих странствиях он видит Лик везде, и избавиться от видения, забыть о нём – значит зачеркнуть в себе малейшие признаки бытия.
Лик Жены есть вечный вопрос, обращённый к паладину, и звучит он приблизительно так – достоин ли ты служения мне? Задавая себе его каждый день, выучиваешься совсем иной дисциплине слова и дела, и совершенно иначе, чем многие, понимаешь служение Высоте и Истине. Доходит и до беспощадности к себе, когда речь заходит – а она заходит – об особом звучании строк. Здесь, в области звука, можно идти на любые жертвы для того, чтобы оно никогда не покидало тебя. Но нахождение в таких полях почти гибельно для обыденного сознания… Но что есть Вера, как не ожившая трансцендентность?
Сергей Арутюнов
* * *
Мы не венчались. Мы просто стояли в храме.
Темнело. Андрея Критского шел канон.
Я видел одежды край, а в оконной раме
Было стекло как у больших икон.
Священник читал о любви, о жизни и смерти.
Священник читал о прощении и грехах.
Бегала бабка, воск соскребая с меди.
И огарки кричали в латунных братских гробах.
Свечи горели распахнуто и свободно.
Луна в чёрной юбке плавала у окна.
Я ладонью касался ладони её холодной,
И, смущаясь, отшатывалась она.
Я думал о том как однажды я к ней приникну.
Я думал о том, что мы в один день умрём.
Священник громко читал, а большую книгу
Поддерживали ангел со звонарём.
Хроника
Как на ризах Атлантики
в вечное море вплывать –
вспоминать и неметь,
восторгаться привыкшему к быту,
И, на шаг обгоняя удачу,
листву обрывать,
и в кармане нести притуплённую временем бритву
мне в витрине привидишься ты
и пшеничной косой
разобьёшь это зеркало, что устремляется к року,
где вздыхают сады
над сбежавшей апрельской росой,
и слепые соцветья в карман оседают к Патроклу.
Не пройти по дороге
похожей на профиль жены,
бесконечно тушуясь
пред ликом возможной утраты,
и, поэтому, мы
навсегда за глаза прощены,
и от этого, кажется, что навсегда виноваты.
Как шарнирная связь
с опозданьем, конечно, на век
к нам приносит несчастья и, стало быть, теплится речью
мы становимся словом,
чей космос – белёс
и мгновен –
обрывая соцветья
поспешно ведёт
к подвенечью.
За трамваями вслед,
за тобой воплотившийся вслед…
Это поезд объявлен
иль кто-то над музой картавит,
иль мальчишеский возраст
к прошедшему времени слеп,
как закат на дороги небрежно бросавший кровавик.
Пусть же эта весна
здесь как выживших нас подберёт,
отнесёт в никуда
или бросит с подола в раменье.
Не найдётся ночей
наши книги одеть в переплёт:
забывание суть пеленанье вещей,
сохраненье.
Что конечное знание – вещь –
ты узнаешь потом.
Разбивается жизнь
об её отражение в средах.
И дойдя до конца
ты, конечно, узнаешь о том
как сшивают тетрадь
нити звуков утробных в последних.
Оттого я живу,
и катком по безбрежным словам
проберётся твой голос
истёртый дорогой провинций
и сникая во мне
он войдёт в древнегреческий храм,
где за чёрным роялем,
забывшись, играет Стравинский.
Пусть потом
вспомнят нас эмигрантов ночные костры
вдоль размытых окраин,
чей абрис извечно неровен,
с озорливой гримасой
сбежавшей третейской сестры
неразрывной душой
вознесённых над бредом жаровен.
Ты довяжешь рубашку,
привстанешь,
задуешь свечу
и провалишься в сон,
повернувшись, обои потрогав,
и увидишь во сне как твой друг
(про себя я молчу)
как волчок догорает в героике встречных потоков.
Череда
Я здесь не дома, хоть мне знакомы
И эти люди, и эта местность,
Кусты рябины, развал черешни:
Мой город прежний.
Кто лучшей смерти не удостоен –
Тот в круговерти, в замесе с морем.
Его страданье, его дыханье –
Мне в оправданье.
Так под ногами дробится время,
Его частицы неудержимы:
У каждой собственное назначенье,
Свои дружины.
Они наводят везде порядок,
С извилин мозга до кожи пяток,
С лесов Сибири до Украины
Песка и глины.
Ты помнишь, Отче, Марии очи,
Когда во плоти во след сивилле
Вы шли к могиле как брат с сестрою,
По сухостою.
Никто не избран в забытом царстве,
Но те, кто изгнан в своём мытарстве,
Поймают рыбу, в чьем полом брюхе
Святые духи.
А те, что в мире, что под весами,
И, значит, могут решать всё сами,
Не знают счастья, не знают боли:
Они на воле.
Создав мытарство своё и царство
Придумав Божье, он будет тоже
Предельно счастлив в дуэли с тенью,
Сродни растенью,
А значит – Богу, его губами
Зашевелится листва над нами.
Так на вершинах его побегов
Моя победа!
И георгины фейерверков будут
Пестреть, пока нас не четвертуют:
Пока не станет четыре части
В подлунном царстве.
* * *
Ты охраняла серпантин дорог.
Смотрела вдаль то в море, то на горы
Пираткой от рожденья сделал Бог
Тебя, в существование которой
Не верили в посёлке. И дома
Не чувствовали ног твоих, когда ты
Взбегала вверх по лестницам одна.
И музыка отсчитывала даты.
Ты знала, что на дальних берегах
Не Турция – развалины Царьграда,
И волны держат небо на руках,
Там где гребёт ахейская армада...
Я жил в Москве, в одном из тех домов,
Что солнце освещает на восходе.
Не видел я округ из-за дымов,
Что подымались при любой погоде.
Любил тянуть кофейный кипяток,
Писать стихи с рассвета до рассвета.
Пытался сладить с тем, что между строк –
Бессмысленно и грустно было это.
Сидел, смотрел в квадратное окно,
Где много лет картина не менялась,
Но как каньона розовое дно
Она без остановки расширялась,
Как будто предвкушая тот поток...
* * *
Голову поворачиваю: лицо
Твоё, изменчивое, живое.
Тёплое, проветриваемое, жилое.
У песнопевца — твоё кольцо.
Ты спишь без лица, ты спишь без кольца
Там, откуда приходят луна и звёзды,
Самоорганизующаяся в извёстке
Жизнь, не имеющая конца.
Все вещи, все тени в моём дому
Положены между тобой и миром
Мы, ломким обусловленные шарниром,
Не предназначены никому.
* * *
Так роща смотрит в небо, так земля
Мне падает на плечи (слово дремлет)
Обвязывает руки, ветру внемлет:
Вас семеро. Счастливая семья.
Моя планида. Ставят в поле крест
Отец и сын, сверкают незабудки –
Что угольки – рассыпаны. Не будет
Другой земли, хоть кажется, что есть
Цветущие и влажные – за морем,
Где яхты зарываются в песок.
Осоки выпивая терпкий сок,
Что было, будет – сызнова замолим,
И долгие дожди разбудят реки.
И со смолою перемешан пот
На пальцах плотника. И он ведёт
Меня под дождь, не поднимая веки.
* * *
Скрытая за портьерой России страна киприд,
Или попросту Новый Иерусалим девяносто первого.
Лес становится круглым и дождь кипит.
Тучи на небе тасуют оттенки белого.
Ветер в спину всё время подталкивает, фоля.
Чёрные птицы летают над светящимися болотами,
Не видя переспелые умбро-сиено-охровые поля,
Зарастающие разветвлёнными низинными переходами.
И в ткани тумана бесшумно вонзив ксенон,
Вдоль колоннады с обвалившимися капителями
Ржавые фуры, обгоняющие циклон
Скорости не теряют, ведомые Прометеями.
В одной из точек на небе открылся свищ,
И из него чёрный поток устремился к ратуше.
А ты, покрываясь майоликой, сладко спишь,
Вращая под веками диафрагмы железных радужек.
* * *
Лампадным конусом подсвечена,
Сказать боюсь – освещена –
С младенцем маленькая женщина,
С царицей отождествлена.
И мы стоим в нарядах свадебных:
Ты в белом свитере, я в той
Рубашке в бархатных заплатинах,
Что твой отец носил весной.
Псалмы читаются венчальные –
Какая радость для невест!
Глядят свидетели случайные
На нас, евангелие, крест.
Стоим пред алтарём, нетканые,
И всё уже завершено.
Над золотистыми лиманами
Мигает звёздное пшено!
По свежевыпавшему крошеву
Идём сквозь город суеты.
И отлетает глина прошлого
От Ахиллесовой пяты.
Земля застроена здесь дачами
Как и в прибрежных областях.
Проводниками предназначено
Нам быть на местных поездах
До дальних зим, до самой старости.
До самой атомной войны,
Когда на нас набросят саваны
Легчайшим краешком волны.
Когда нас понесут воздушные
Потоки в белом ватном сне
Мы как дымки свечей потушенных
С тобой вплетёмся в этот снег.
