Входить в сегодняшнюю литературу примерно так же нерадостно, как в осеннюю реку: холодно почти до дрожи, да ещё и вода покрыта прелью – доберется до лопаток, невольно вздрогнешь и захочешь на берег.

У Екатерины Блынской хороший берег: её семья, которую она сама сделала многодетной. Но что-то внутри настаивает – и вся семья с этим согласна – что в матери есть нечто превышающее не только размеры домохозяйства, но и бытийного разумения: слог. Он так и рвётся наружу – русский, наливной, крепкий, могущий и обогреть, и ожечь внезапным ударом нагайки: эй, с дороги!

Сколько разочарований пережито в 1990-2020-е годы нашей совокупной народной душой, столько и есть в этих стихотворениях. Сколько мути атаковало наши бедные крыши, пытаясь их надорвать, столько и сосчитано ею. На мир, некогда отрекшийся от своей веры и теперь не находящий её, только и можно, что смотреть с прищуром: не так и не этак он поворачивается в лучах светила.

Но вера – есть. И сквозь прель в тёмной воде видно, как ходят в ней и налимы, и белые амуры, и с любого берега видно, как садятся на эту прель и цапли, и выпи, и лебеди. Если есть вера – и, значит, есть, чем дышать.

И на скалах безверия вырастут небывалые деревья, травы, цветы.

Сергей Арутюнов

***

Где птиц не соберёшь в квадратик окоёма
Последний лист мороз рисует на стене,
Чтоб кто-то пережил ноябрьскую дрёму
И не окостенел.

Там, дальше, будет цвет, и темперу печали
Прольёт прозрачный день на девственный левкас.
И те, кого мы прежде величали,
Отринут нас.

Так рукописи дымом горьковатым
Метнутся ввысь, теряя плоть и вес.
И забытье в котором виноваты,
Догонит здесь...

Но истинным покажется едва ли
И образ наш, и связь
Придуманные нами, что пропали,
Так и не воплотясь. 

***

Послушай , кажется, прошло...
Ничто не вздрогнет, не взрыдает.
Мы тоньше, площе, чем стекло,
И замираем перед краем,
Но хватит полисов и стран,
И вавилонов, и ниневий...
Кричит над фьордом чёрный вран,
И на камнях растут деревья.

Как бы ни делали пейзаж
Из жирных почв суровый, лунный,
Как бы ни резали троса,
Как ни минировали б дюны,
Есть у терпения предел
И есть у муки беспределье.
Ты только делай, что хотел:
И на камнях взрастут деревья.

От зависти не скрыть лица,
Друзья приходят и уходят.
Себе будь верен до конца,
И только собственной природе.
Она в крови, она в кости,
Не бойся бедного ночевья.
На скалах вырастут деревья.
Ты это помни. И расти.

***

Невелик был город Искоростень.
Невелик умом был древлянский Мал.
Заслужил бы и палицу, и кистень,
кто за бабу племя своё отдал.

Ей всю жизнь, как бремя нести своё,
что решила птиц по домам пустить...
Горстка тлена останется от неё,
но от них не останется и горсти.

Проклинать её некому... Стыд и срам,
что в легенды эти дела вошли.
Сколько их, безымянных, сгорело там,
не поднять над ними слои земли.

Сколько слёз небесных должно истечь...
Но Христос рождается в просинец
и одним он дарит булатный меч,
а другим терновый даёт венец.

***

Если не пишется, ставьте тире.
Это всегда выручает.
Может, закончится весь это бред
льдистой предзимней печали...
Птицы проносятся мимо окон.
Дети пугаются даже.
Хочешь, пойди погуляй на балкон.
Вряд ли получится дальше.
Снег не ложится. Сыреют дворы.
Листья впечатались в глины.
Так и дотянем до новой поры.
Переобуем машины.
Жалкие утки на тихой воде,
бегают люди и шавки.
Можно на лавке сидеть и смотреть.
Только... пока не до лавки.
Отпуск, работа, школа, детсад.
Вечно какое-то дело,
некогда, поздно... А глянешь назад,
жизнь пролетела...

***

В новую книгу тексты пора верстать.
Нервом и нравом собран.
Но пепел Клааса стучал в твоём сердце так,
что разболтались рёбра.

И в голове бедовой, да озорной,
мысли, как смёрзлись.
Если ты хочешь идти со своей страной,
дай ей свой голос.

Вот она, слепо распутывает узлы,
саван скинут помятый...
Дай ей, коль от природы не боязлив
координаты.

Дай её воскрылия – реки, пути – мосты,
звоны, зарницы,
и невозможность руки вдруг опустить,
в сон провалиться.

Это сомнение морщит крутые лбы:
разве она ослепла?
Лишь бы никто, никогда о ней не забыл,
даже без пепла.

Чтобы она не чуралась родных детей,
слыша их злые речи,
сеятель мирный, насеет ещё людей,
сын человечий,

слышишь? Ты вовремя прекрати
бесовы эти плясы.
Чтоб не пришлось потом носить на груди
пепел Клааса.

***

Быть несвятой и немирской
предписано мне этим миром.
Идти по отмели морской
по выцветшим ориентирам.
Носить чужие башмаки
и посохом чугунным биться.
Да божьих птах кормить с руки
и травам в пояс поклониться.
Ну, почему ко мне так глух
весь век мой горько - журавлиный?
Я на ночлег иду под дуб,
а просыпаюсь под рябиной.
И всё ж – страшит меня любовь,
которой я добыть не чаю,
покуда каменных хлебов
до крошечки не изглодаю.
Не страшно ли – случайно жить
в тенётах разума и правил,
забыв, как Финист о ножи
грудь соколиную кровавил...

Дубки

Мы прощались под дубочком, под дубком.
Ты утёр слезу скупую кулаком.
Ты меня легко подкинул над травой
и к щеке моей прижался головой.
И была она шальна и нетрезва,
твоя юная, лихая голова.

Пролетали одинокие деньки
и немного подросли мои дубки.
Полюбил ты больше звёзды – ордена,
причесала тебе голову война.
И не думал ты про мирное житьё,
и не верил ты в бессмертие своё.

Ты не думал. Ты тогда не понимал.
Где ты только, с кем ты ни повоевал...
Просыпая папиросы на окоп,
от досады окаянной морщил лоб.
Опрокинув флягу горькую, глотком,
отбивался от противника штыком.

А дубки стремились к солнцу и теплу.
И Бессмертие играло на полу.
Ты не знал, что я ночами не спала...
Вот идёт оно, от стула до стола,
вот впервые под зелёные дубки
направляет свои робкие шажки...

А вернувшись, не узнал ни дом, ни сад.
Не узнал моей косы тяжёлый ряд.
Не узнал моих испитых горем глаз.
Лишь Бессмертие соединяло нас.
Потрепала твою голову война...
Голова твоя седа, а не юна.

И единственное, что я сберегла,
только пропасть не избытого тепла.
Всё, на что теперь годна моя душа,
подвести к тебе за ручку малыша,
чтоб сказал ты мне, забыв про столько зим:
«Познакомь меня с Бессмертием моим».

***

И с каждым днём становится спокойней.
Что ты на месте – чувствуешь хребтом.
Ты поднимаешь время, как подойник,
несёшь его, наполненным ведром.
Ни от кого не пряча суверенно
свои морщины, как свои труды,
ты рад, что, наконец, у края сцены,
недалеко от неба, от воды.
И ничего, что чувствуя бескрылость,
любую жертву можешь ты принесть.
Хотя тоскуешь по тому, что было
безудержней, чем по тому, что есть.
И вот, причины выжить стали вески,
Но ты в себя, как будто бы ушёл,
где стынет тень твоя под переплески
забвенных лет и невозвратных волн.

***

Были или не были, думали и делали,
а теперь, мне кажется, поросло быльём
рощами и пущами, чёрное и белое,
белое и чёрное бытие моё.

За моё сомнение, Бог меня не жалует.
Всякому сомнению выверен черёд.
Но зато презренную, вредную и шалую
чаще чад умасленных на руки берёт.

И шепчу, шепчу ему в космы убелённые
жалостно, отчаянно, радостно, смешно:
«Учишь ты ходить своё дитятко молёное,
зная, что без мудрости верует оно».

И не надо большего. И не надо лишнего.
Грелись все мы, разные, у одной груди,
для того чтоб шёпоты слышать от Всевышнего:
«Хватит ползать, дитятко... Ножками иди...»

Дерево

Меняет пространство кисель на слезу
по клетке меня отторгая.
Наверное зная, что перенесу,
что воля не светит другая.

И в том копошении, словно в бреду,
срастаются новые темы,
поверив, что в память уже не придут
те, что выбирают сутемень.

Я, может быть, знаю, откуда расту
и распространяюсь утешно.
По воле всевышней не зная простуд,
не ломана, гнусь, как орешник.

В ветрах первородных размах мой тягуч
и ствол без расколов и трещин.
И пусть в облаках, в электричестве туч,
секира перунова блещет.

Мне лишь бы услышать корявой спиной,
во вретище прячась простое,
как ласково молится дождь ледяной
за нас, умирающих стоя.

***

Если «не для тебя», то для кого тогда?

Сидьмя сидишь в Фейсбуке, веруя, что живёшь.
Не для тебя охота, не для тебя страда.
Даже во сне ты веришь, в то, что спасает ложь.

Волен или неволен... Фикция, копирайт...
Схваченный нашим веком, холку свою пригни.
Самого дорогого идола выбирай.
Пусть он тебя спасает, он у тебя внутри.

Главное, чтоб ты понял, выскочкам здесь кранты.
Тихим ручьём пробейся, камушкам не вреди.
Бешеный визг картечи не для таких, как ты
и автомата жало не на тебя глядит.

Не для тебя, однако, Дон разольётся вновь,
конь расхабарит гриву, яблоня расцветёт...
Ты не стрясал кукушку, ты не сдвигал основ.
Ты не прошёл по классу, ты не сорвал джек-пот.

Вся твоя жизнь сегодня офисная возня.
Кофе с утра, учёба, пробки, работа, стресс.
В пятницу пьёшь нещадно, ищешь кого подснять,
а в воскресенье утром думаешь, что воскрес...

Только... ты сам не знаешь... Если случится так:
Вдруг тебе взять придётся папенькину «Сайгу»...
Выдохнешь ты устало, кинешь носки в рюкзак,
и не забудешь фотку мамину на бегу.

И кто уж там знает, какая слава тебя найдёт,
и кто там в тебе родится, какой ты возьмёшь разгон.
Конь расхабарит гриву, яблоня расцветёт,
звенькнут ручьи алмазно и разольётся Дон. 

***

Или бросить, уйти, разобравшись, что здесь ты не свой,

и кругом соблюдают обеты, точнее ретриты.
Прорастают дома через смог пуховой, моховой
и придавлена свежесть к асфальтовым панцирям битым.

Будто слился с песком в измельчённых осадках пород
и забыл о земном. Из Европы ли ты, из Китая ль?
Землю Уц поминая, старик прокажённый пройдёт
со своею попутав разметку чужих испытаний.

А когда покрывалом опаловым лягут снега
и все прошлые чуда окажутся просто вещами,
никому не сказать: не поднимется править рука,
то, что свыше всегда своевременно, как обещалось.

Вдвое больше не жду. Никакой я волной не влеком.
Обязательно кто-нибудь маленький давит на жалость.
Вдвое больше за то, что проказу скребя черепком,
ты молился о том, чтобы мука твоя продолжалась.

Соловей

Я соловей. Я крошечная малость.
Я белый месяц в облака занёс.
Я знаю только то, что мне досталось
Немолчно петь среди ночных берёз.
Разноголос, но крошечен невзрачно.
Надеюсь лишь на необычный тон.
Я петь хочу и полюбить удачно,
Коль соловьём на этот свет рождён.
Таюсь в ветвях, но голос мой далече
Звенит чудесно, сыпется, свистит.
Речь перлы нижет , слово бисер мечет
И слушателя мудрого прельстит.
Я невелик, но грустью не страдая,
В густом тумане над ночной рекой,
Ждёт та меня, которой я спеваю
И даже отзывается тайком.
Но не хочу дождаться сенокоса,
Когда и жалок стану, и смешон…
И скажет парень девке русокосой :
«Гляди, поёт! Знать, пару не нашёл…»
Ах, мировое умное устройство!
Свисти, мой зоб, красавицу зови!
Хочу замолкнуть лишь от беспокойства!
Хочу затихнуть только от любви!