Уникально, удивительно, бесценно: поэзия графически модернистская, но внутренне выстроенная по строгому классическому канону.
Светлана Леонтьева (Нижний Новгород) – поэт, взвихривший русское слово до состояния, чрезвычайно близкого лишь одному из наших авторов, Елене Крюковой, - расплавленного, магматического и плазматического. Но слово эпитет «страстная» с поэзией Леонтьевой не идентифицируются – только «распахнутая» сочетается с ней.
Слава Богу, эмоция Леонтьевой светла: мир принят ей, как дорогое дитя, ежеминутно взыскующее самой трепетной ласки. Отсюда, от материнства, и постоянное ощущение высшего напряжения эмоций в этих строках.
Остаётся надеяться, что таких строк у Светланы Леонтьевой будет ещё видимо-невидимо
Сергей Арутюнов
***
Не выдохнуть. В горле крик. Крика много.
Одно желание протиснуться за ради Бога
того, Кто на кресте. О, Сыне мой, Сыне!
Его грудью кормила. Качала. А ныне, ныне
вокруг разбойники, нищие, проститутки, калеки
и века. И бессмертье. И горы. И реки.
Все толпятся вокруг…Как его целовала,
где затылок парной. Пропустите. Здесь – мама…
Пелена пред очами. Кричит. Крика много.
Им затянуто горло. Все лёгкие. Сердце.
Вот разъять бы ей звуки до высшего слога,
вот растечься бы ей в полотенце,
чтобы влагу со лба утереть, кровь с ладоней.
Вот бы стать этой тканью, обёрткой для тела.
Милый Сын – воскресающий! Божий! Всецело
для планет всех!
Кого мы хороним?
Мать припала к увядшему. Холодно. Зябко.
И дрожит, словно зяблик.
А в бездонном, бессрочном, огромном, безмерном
небе – зерна и звёзды, и света цистерны.
Так и льются и льются лилейной окраской,
скоро – Пасха.
ПРЕДПАСХАЛЬНОЕ МАТЕРИНСКОЕ
Как запредельно под сердцем: там много сына,
полная чаша – мать до краёв, до самых.
Вот представляю, как в отделенье родильном
после, родиться когда, после, как подрастёт, как встанет.
Будет красивым. Кудрявым. Закончит учёбу.
Будет учить он других. И слагать будет книги.
Как в нём галактики много и звёзд твердонёбных.
Я лишь хочу одного: чтобы дети не гибли.
Бабушка Анна, что мама родного мне папы.
Невыносимо, как хоронить сына жутко.
Вот ко Христу приходили разбойник кудлатый,
и вот к ладони припала Его проститутка.
Он в плащаницу завёрнут, в подкладке лежит камень твёрдый.
Вот кобылица, ослица и лошадь – жерёба.
Я и не знаю с чего, но язык воды, словно родной мне,
я и не знаю с чего, но язык мне огня всех понятней.
Сколько таких матерей, переживших сыновий,
сколько таких матерей, переживших уход невозвратный…
Сыном насыщена, вся до краёв полной чашей
и погружённая, словно в него с головою,
словно бы в реку. И вдруг в один миг стать пустою,
полою, выжженной, выдолбленной, травяною.
О, отмотать бы обратно мне время бы наше.
Где он – малец этот школьник, что из второклашек
в школьной столовой, где масло, где яблоки с кашей.
А ещё раньше во чреве, как будто в сиропе
в околоплодном он, он в материнской утробе.
Время, как тот фармацевт на стерильной простынке:
чистое время! До войн, до распятий, до пули,
до столкновения, битвы и до поединка,
там, где мы вкупе
и там, где мы все заедино.
Вот бы его нам вернули!
Если бы, если бы, если бы, если бы, если
племя советских и племя несбывшихся песен.
Племя строителей, племя любви, дружбы, братства.
То, за что сын ваш, Мария,
за что сын, о, Анна, сражался!
БЛАГОДАТНЫЙ ОГНЬ
Страстная неделя неотвратима, она неизбежность.
Как будто без лифта спускаться, по лестницам гулким идти…
Не это страшит.
И не это пугает. А нежность,
что душит мне горло и неисцелимость пути.
Пролёт за пролётом всё ниже, темнее. Триумфом
грядёт понедельник (бесплодна смоковница, никнет листва).
Зачем я надела вот эти немодные, странные туфли?
Не Золушка – я, чтоб терять! А за вторник едва
шагнула. Там притчи о кесаре, мертвых, о девах,
талантах, о Страшном суде и кончине мирской.
Вот так и шагаю по лестницам, жажду, как чуда, предела.
Но как же без чуда?
Но как без надежды? На кой
отрёкся вдруг Пётр. Но хотя бы единожды, дважды,
зачем же три раза? Почто это так он, зачем?
Страстная седмица, века и века поэтажны.
Предательств всех и отречений – сто схем.
Лишь только любовь бессистемна, безоблачна и хаотична.
Меня душит нежность к Тому, кто на смерть за людей.
На раны Его бы подуть, и согреть, и бинтом эластичным,
жаль, что не умею целить от побоев, гвоздей.
Жаль, что не умею вот так любоваться в зачатье, в рожденье
и в первый шажок по земле, и в причмокиванье, в первый крик.
Жаль, что не умею вот так головою в колени,
и пот отирать, и глядеть на Его тихий лик.
Растрескались стены картин. Всё, наверное, сгибло.
Всё ниже и ниже страстная седмица ведёт:
спасения нет, то эбола, то мор, то корриды,
кровавит с востока, и крепи земной скручен болт.
И он мне врезается в грудь. И тревожит Иуда,
считая монеты, их ровно, как Ты обещал, тридцать три.
Ужели не будет, а люди так ждут его, чуда.
Не будет и нас ни снаружи, ни тех, кто внутри?
Я жадно впиваюсь в экран, о, сойдёт ли, сойдёт ли –
у гроба Господня дрожу, как листочек, дружу –
всегда же сходил! В первый раз, и в четвёртый, и в сотый,
а в нынешний раз не получится вдруг? Ведь ежу
понятно, что не заслужили такие-сякие!
Пустынна земля. Только ветер. И солнечный круг.
В крови плащаница. Кричи, Магдалина, Марии!
Кричи, что воскрес Он. Кричи, чтобы чудо дарили.
Кричи, что гроб пуст во всё небо, всё море, в стихии.
Кричи, Магдалина, сестра, многостранница, друг!
Осипшая, горлом распухшим, что колет от жажды.
Ведь мы же не знали, как можно родиться сейчас!
Такими, от слёз что распухли.
Такими, что в многоэтажном
воскресе! Как надо. Как впору.
И как в самый раз!
***
Не сойти бы в ад, сестра моя, не сойти бы в ад!
В то время, когда живоносное тело Владыче кладут во гроб.
Подпирают большой каменицей сей мрак и хлад.
Но слова воспаряют: и слово усластило рот!
Вот держу твою руку, она, как листок, тонка.
Вот держу твою руку, и худенькая рука
мне становится крепче опоры, гранита, земли.
Не сойти бы во ад. Ибо пятница. И все сошли.
Афанасий Святитель напишет да так, что в пол,
на колени пред словом Сошедший во ад сошёл:
непорочное тело во гробе, душа и дух,
благовонное тело Господне пропето вслух,
бесконечное тело Господне не мнит разлук,
ибо музыка – тело, легчайшее, словно пух.
Ты пропела ему колыбельную ради Христа,
где защитник Христос Иисус твоего живота.
По ступенечкам вниз, по шершавым холодным во ад,
чтоб явиться спасительным словом, сияющим над
бестелесием душ, находившимся там, в аду:
«Мы видали се тело во гробе, во снеге, во льду…»
Афанасий Синайский напишет – сгорела душа,
отделилась от тела, ушла, как навеки ушла,
что свеча обожжённая и воссияла вдруг там:
обнаженное тело,
что в лампе горящий вольфрам.
Ты же помнишь, сестра, освещенье в домах, что свеча:
эти лампы зовутся у нас лампами Ильича.
Епифаний, что Кипрский сказал-воссиял и пропел,
что так души людские отходят вольфрамно от тел.
Воспоём самой светлой седмице тропарь:
«С нами Бог,
с нами счастье,
отечества Божий алтарь!»
Как Иона был в чреве кита Он три ночи, три дня,
так и Сын Человечий был в звёздной пробирке огня.
И Спаситель сказал: Совершилось!
И тьма в тьму сошла.
И нагрянули пушки. Огонь. И война. И зола.
Я держу твою руку. Тугую ладошку твою,
то ли листик кленовый, то ль цветик дубовый с пятью,
словно смайлик ли, зверик – пять пальцев. И не отпущу.
Плащаница синеет, а после окрасится в мшу.
Сколько шариков детских, воздушных, предмайских на ней:
плат льняной,
плат шелковый,
плат синих теней,
по три нити по верху, по низу – такое тканье.
- Осторожно по лестнице! Вниз по ступенькам, бабьё!
Будем штопать и шить, вышивать и вязать всем платки,
ибо смертье-бессмертье – сцепили свои кулаки.
«Пробирались друг к другу…» - ты пишешь, колючки туги,
Пробирались друг к другу, ни света, не видя ни зги.
Да по этим ступеням! Ещё бы немного и – ад,
где убийцы, блудницы, воришки, где вещий распят,
кровожадные звери клыками рвут бренную плоть
и куски отрывают мясные ломоть да щепоть.
Нет дыховныя смерти!
И мрак разгоняется в свет.
…Поднимаемся выше над сводом неверящих лет!
ЖЕРТВЕННИК. Из цикла ВЗОЙТИ.
1.
Да, ты есмь – священная корова,
да ты есмь – священная теляти…
Авраам, клади меня на камни,
вместо сына я идти готова.
Причащённая, развоплощённая,
в рваном рубище, платком обвёрнута
я иду сквозь жизнь дорога торная,
но для меня она дороже золота.
Да, как с востока в ширь стоит моя земля,
да как с прибалтик всех в одёжке рваненькой,
не надо сына, бать! Не надо сына!
Я –
путь будет тот, кого ты выбрал раною.
Путь будет тот, кого ты выбрал в башню лечь,
пусть будет тот, кого назвал Алёною.
…Никак не отойду я от желаний – честь
свою сберечь, слезу свою солёную.
Смотреть на образа своих больших светил,
смотреть, смотреть в глаза всем тем, кто полюбил,
всем тем, кто не взлюбил, всем тем, кто нож поднял,
но не с подушек в пух,
не с тёплых одеял.
Веди туда, где верх, туда, где высь-гора,
где всё на кон кладут: жизнь, деньги, реки, дом…
- О, здравствуй, Исаак, твой посох стёрт вчера,
- О, здравствуй, Авраам. Сверкнул на небе гром.
Кисейный брег реки. Молочны берега.
Беги. Беги, беги!
Не стал ты убегать.
У Бога никого сегодня словно нет,
лишь только ты и сын, лишь только тьма и свет!
И голос, как чужой…
Сын маленький такой,
роднее нет его,
где есмь ответ?
Ложусь я всклень в него, точнее вместо всех,
кто за моей спиной – Россия, вечность-мать!
Пускай трава растёт, солдат, боец, морпех,
помилованы все!
С колен пора вставать…
2.
Онемевший колокол звонил громче, чем звонящий.
Мои сапоги полны – ибо болото – водой и грязью.
Хорошо собой быть, хорошо настоящей.
Мы все настоящие перед казнью!
Мы все настоящие, когда добровольно.
Онемевший колокол, безъязыкий всё громче, громче.
Где мой камень жертвенный, треугольный
у обочин?
Где его упругий, гладкий восход выпуклый?
Каменное чрево полно плачами да зегзицами.
Он большой. И он тёплый, как выхухоль,
нос хоботом,
хвост чешуйчатый,
пахнет птицами.
Поглажу-ка я по хребту его, по животику
так, как в детстве любила забраться на бабушку.
И попрыгать! Ибо всё это – родина,
хотя размером с ладошку, с оладушку.
А ты помнишь всё это до боли, до жжения,
голова твоя кружится, только лишь вспомнишь!
А мой жертвенный камень, что поле сраженья,
я хочу быть достойной, в слезах, что цикорий.
Точно также ложиться под ноги в купавы,
как овсяное и как гречишное в травы,
собирать лопухи, иван-чай, клевер, мятлик.
О, я видела столько своих же распятий!
О, я видела столько могил не отпетых,
нет святее таких,
нет больнее!
Поверьте!
Столько видела улиц переименованных,
городов, поменявших название, видела.
Но мой жертвенник – вот его пузо грунтовано,
пирамида моя, пирамидина!
