Основа жизнедавчего кувшина
У верующей русской поэзии, как и у любой другой, свои вершины. Перед вами – одна из них.
Прошедшая искус Литературного института в годы, когда о вере заикались, но только что заикались, Наталья Лясковская выработала стиль, пожалуй, редчайший – в нём весь инструментарий модерниста направлен к verbatim-фиксации, как бы сказали уже постмодернисты, внутренней речи, филигранно обрабатываемой мастером-традиционалистом.
То есть, баланс смысла и его типологии таков, что простые вещи – плач, вскрик, заговор, предостережение-наказ, настолько горячечный поток речи, что за ним следует лишь обморок и беспамятство – обращены в буквенные анфилады сложнейшей вязью ассоциаций.
Не каждый способен вникнуть в тысячи смыслов, раскиданных всего по нескольким страницам, но каждый – утверждаю – способен прочесть их про себя, отделяя одну фразу от иной, потрясаясь подлинности каждой из них. Это говорит русская женщина, законодатель и природы, и страсти, и мироздания, наконец, женщина, сама подвластная тому, что создаёт, не соперница творца, но спутница, свидетельница крестных мук и переживающая их до си пор. Никто в мире не смог бы так сказать. И на иностранный не переводится.
Кому-то речь эта покажется тёмной, но лишь вследствие того, что он, внимая, не ощутил: эта молитва – одинокая, в темноте, в бездне. Только увидишь коленопреклоненную, с распущенными волосами фигуру в тонком луче света, как речь эта войдёт в плоть и кровь, и больше не оставит. И всё поймёшь.
Сергей Арутюнов
***
я — та ещё этнографическая глина
основа жизнедавчего кувшина
где примесей кровавых до хрена
кружит по венам корогод старинный
Шопен даёт дрозда шампанским винам
шевченковская пляшет Катерина —
и не она поверьте мне одна
ах в дерзкой юности мечтала я бывало
что я губастенький потомок Ганнибала
и гены гения в кудрявой дээнка
как диво-лебеди сплетясь любвеобильно
слова лабают сладостно-лабильно
а мне на мозг как бы на кнопочки в мобильном
лишь нажимает некая рука
глубок недуг но лечится — отчасти
настоем горьким одиночества в несчастьях
наждак потерь опять же дружбы криз
да капельницей лет — родной сестрою
часов песочных что ночной порою
секунд икру — чуть я кувшин раскрою —
с созвездий осетриных мечут
вниз
и что бы мне не насладиться жадно
икринкой каждой рыбно-виноградной
в надтреснутый кувшин набрать вина
упиться вусмерть куражом весёлым
и дышащим в затылок новосёлам
в крови которых спрайт да пепси-кола
устроить — разбегайтесь вот она
но нет —
я всё в слова
переливаю
жизнь отдаю —
и снова оживаю
***
боюсь Цветаевой — она влезает в кровь и шепчет воспалёнными устами
в седьмом ребре есть древняя любовь ещё не осенённая крестами
и власть её сильнее власти слов и сладко жизнь предать в объятья ката
и страх и грех лишь повод для стихов и ты ни в чём ни в чём не виновата
и можно так от страсти прогореть что тело станет пеплу оболочкой
и так в петле отмирно умереть чтоб жить остаться в мире каждой строчкой
боюсь лишь потому что так близка её тоска и горький зов сиротства
и в бирюзовых капельках рука и искушений потаённых сходства
как и она утратила покой заснуть мечта сознания потеря
но Бог помог и крученой такой и мне поможет я терплю я верю
ей прощены мне кажется давно и дерзость речи и тщета стремлений
и увлечений тёмное вино и разрывные муки отрезвлений
за краткость безнадёжного пути за то что так поэты одиноки
но чёрствый хлеб умеют превратить в стихов и слёз святые опресноки
за то что «возлюби» не звук пустой а боль и горе и страданий корчи
не оставляй о Всеблагий постой Ты сможешь изменить всё Чудотворче
утешь её а мне молитвы соль вложи в ночей и дней разверстых раны
вразей последних расточить позволь и я на свой колок для прочих странный
такой достигну сердцем высоты что смерть покажется желанным хладом в зное
и разрешу убийце класть персты в им нанесённое ранение сквозное
о любви о подвиге о смерти
вам легче выскочить вздымая рваный флаг
вперёд других — умрём же брат за брата
чем каждый день один хотя бы шаг ступать по направлению к утратам
вам легче за химеру умереть — за взгляд за жест за счастье за идею
чем тщиться день за днём перетереть оковы страсти цепи блудодея
скорей спихнуть ярмо с усталых плеч — без осознания грехов и покаянья
чем много лет старательно беречь страданий свыше данных достоянье
что смерть что подвиг длящийся лишь миг — ну час ну день неделю может статься
ведь это легче чем как ученик за мигом миг десятки лет смиряться
чем беззаветно возрастить дитя что родилось по сбою организма
с уродством внешним или очертя вокруг себя кордоны аутизма
питать своею плотью всё отдать и убедить навечно что родные
не могут ни отречься ни предать ни улизнуть от них на выходные
взорваться легче чем гореть сто лет любовью душу словно угль вздувая
и квант за квантом отдавать свой свет делить свой дух как части каравая
голодных вечным хлебом утолять бездомным сшить нетленную рубаху
не разбирая где агнец где тать и к мантикорам подходить без страху
и горе долгое без слёз переносить из-под недвижных тел таская говна
мыть и кормить и вслух не голосить за что мне Боже этот узел кровный
и мать и недостойного отца вонючих страшных потерявших разум
прощать любить до самого конца не поддаваясь мерзким метастазам
себяжаления уныния тоски гнать мысль о том что лучшие мол годы
коту под хвост и до керстной доски мечтать забыть детали их ухода
мгновенный подвиг — памятник чему
гордыне славе самоубиенью
так легче чем в разрушенном дому нанизывать мгновенье на мгновенье
чтобы собрать достаток и опять воздвигнуть крепость выбитого рода
и каждый день чуть взбрезжит свет вставать идти трудиться стать зерном народа
среди других таких же кто молчит и дело делает хоть наг и унижаем
кто колотилом плевелы лущит чтоб для других стать добрым урожаем
нет — умереть лишь вспыхнуть и сгореть любая смерть не длится дольше жизни
а ты попробуй медленно стареть рыдая горько в безконечной тризне
без ропота вериги дней носить отбросив молью битые эгиды
и что ни ночь — то гнев и боль гасить и просыпаться утром без обиды
от всех таить следы незримых битв раскрыв как крылья переплёт Псалтыри
да терпеливо глиною молитв латать расколы в сердце в храме в мире
и лишь когда дотянем на горбу всё что назначено до самого до края
умрём с отпустом
созидав судьбу
которую как подвиг избираем
***
знаешь мама не так-то уж трудно дышать твой вопрос твой простой эпикриз
заставляет меня нежной ложью шуршать как обёрткой конфетки «кис-кис»
всё нормально я просто по жизни бегу ветром бьёт прямо в сердце беда
но к тебе хоть куда одним духом смогу без оглядки примчаться всегда
всё прекрасно я просто сбываться спешу вырвать сорных страданий траву
и поэтому так учащённо дышу и в метро задыхаясь реву
всё чудесно уж мне ли не знать в чудесах обретённый нечаянно толк
я бегу будто стрелка бежит на часах я бегу как обложенный волк
всё отлично и я достаю вентолин затянусь словно хлопну стопарь
и опять в добрый путь средь бензинных долин вечно странница вечно Агарь
ой Наташа опять тебе трудно дышать
нет легко я свободно дышу
а как долго дышать только Богу решать я сама не дышать не решу
мама ты не поверишь но в астме есть свой непонятный здоровому смысл
механизм respiratio дарует сбой по сакральному замыслу числ
и тогда вспять идёт в венах кровь и вода обнимает до самой души
гибнут страны и вновь восстают без труда в странном мире очкастой левши
непрестанный восторг задыхаясь ловлю красным воздухом вужизнь пьяна
как же я эту камфору-осень люблю по судьбе медсестра мне она
я ещё подышу сухожаром степей ледяным керчаком полюсов
я ещё повдыхаю макушки детей гарь и прель среднерусских лесов
силу мая вберу в разветвления бронх по болгарской скитаясь земле
и вьетнамский пропахший тунцом Хайзыонг и французский saveur божоле
мама я научилась ценить кислород только так через спазм альвеол
и дыханье с хрипящей вселенной рот в рот и взрывающий горло укол
через страх что последним мог стать каждый вдох так позорно в слезах и соплях
через то что одна лишь сама я и Бог видим в церебро-тайных щелях
нет не думай что ты виновата мой свет хоть на маково в чём-то зерно
ничего ничего в моей памяти нет
что прощеньем не озарено
ты мне родина ты сокровенный исток с каждым днём все сильнее любя
я в молитвы дочерней охранный платок нежно кутаю мама тебя
навсегда я дитя и по-детски чиста я у ног твоих вечно сижу
успокойся же
слушай
устами Христа
выдох-вдох
я дышу
я дышу
***
прядёшь сестра сердешная пряди невестный саван из виссона будет прочен
храни заветное на вянущей груди что там — Деметры рай сосредоточен
а может Гестия подкинув дров в очаг кровь насыщает кориандром пряным
а может Гера на неженственных плечах коровью шкуру приживляет к ранам
а ты прядёшь и ждёшь вернётся он — Вотан Ван Гог неважно Агамемнон
Иван-царевич Агасфер Наполеон ах Одиссей — ну что ж пусть будет всем нам
один который возвратится Одиссей такой весь верный преданный такой весь
один достойный похвалы из своры всей — что не о нём — напрасно беспокоюсь
прядёшь сестра а может хватит прясть разок-то пнуть и хруснет в кроснах рама
и распрямится скрюченная пясть и в кои веки спину держишь прямо
и утро вдруг свободой опьянит и снова молодость — танцуй — в ладоши хлопнет
и над Итакой Орион в зенит и так терпение ткачихи пенелопнет
что вдруг узришь вокруг огромный мир узлов лишённый тех что в брачных узах
как жалок твой поверженный кумир нет правды милая в соломенных союзах
ему теперь паршиво дураку до смерти тыркаться по свету одиноко
уж ты поверь я знаю что реку урви ребро его возьми за зуб за око
я знаю способ коим бабы на Руси да и в Элладе пресекали боль-нудоту
ты нить судьбы принаклонившись откуси сплюнь да забудь в красильную субботу
ребро же в ямку-память закопай за огородами где заросли полыни
а в воскресенье в Божий храм ступай пусть Милосердный грех из плоти вынет
ведь так и я убогая ждала ткала покров на смерть в окошко глядя
и каждый день через дыру стекла жизнь утекала в склянку чёрной ляди
что наткала за двадцать с лишком лет — в слезах за месяц в клочья разорвала
лишь на полу остался светлый след там где лежали волны покрывала
в его узоры много что вплелось рождения и смерть детей и муки
по нитям вен рудой перелилось через мои натруженные руки
и седина пробилась под платком но я не сдамся я стальной заточки
и снова по ночам стучу утком и тку судьбу рядочек за рядочком
не рвусь доказывать кому-то чья возьмёт и тратить время на пиары да раскрутки
суровых нитей сложен переплёт но прост рисунок — крест да незабудки
я не играла в жмурки со свинцом ища стволом «десятку» перикарда
и обручальным кинула кольцом не в спину — в прорву ближнего ломбарда
чтоб проездной и завтрак на столе чтоб по квитанциям ремонты да аптеки
чтоб хоть на дыбе хоть на костыле — но с вами люди Божьи человеки
пусть будет всё что суждено стерплю дождусь внучков и буду им пригодна
в тех растворюсь кого без лжи люблю сольцы пучком в большом котле народном
хочу со всеми пережить беду ведь ничего с Христом уже не страшно
доверьтесь мне и я не подведу на пашне в шахте на молитве в рукопашной
я не предам не покорюсь врагу не оробею что бы ни случилось
так много я пока ещё могу но только праздновать простите разучилась
хотя умела вот ещё вчера бойчей была да погорластей поокруглей
так чтоб с салютами да с криками ура — сегодня прошлые уже не греют угли
а если в дальний монастырь — так взяли б хоть готова рада буду с потрохами
столь тяготит повапленная плоть тошнит душа обременённая грехами
послушницей нет трудницей скорей чтоб истребить остатки непокорства
дурман обиды гордости пырей — прочь прочь из сердца и из стихотворства
вот где б воспрясть и воздухом иным дыша найти замену вентолину
и прясть без устали раппортом уставным для стихарей да куколей тканину
а напоследок мне б такой воздух создать — нетленный образ плащаницы
чтоб в нём таился сокровенный дух разверзший стены запертой гробницы
да осеняя землю голубок парил бы над потиром легкокрылый
и вот туда б воткать последний вздох
вплести своё последнее
помилуй
обскура кардиа
стоял сервант в закрытой спальне и каждый год на Рождество
меня манила тьмой зеркальной обскура камера его
набита всклень стараньем мамы взамен любви взамен тепла
разнообразными дарами из-под полы из-под крыла
гермесовой сандальи левой — она была крутой завмаг
магистром рынка королевой блатных материальных благ
и в сердце лаковом серванта за дверцей с ручкой-кулачком
теснились словно эмигранты в каюте сoffin ships* торчком
карандаши в прозрачной тубе с насечкой «фабер» по ребру
торшон для акварели грубый подушка-думка в тон ковру
на коем бледные олени вершили лени торжество
ни моли ни годам ни тленью не удалось сожрать его
я выросла в оленьей стае зверьком в ворсистой глубине
все тайны леса познавая ведь он висел на той стене
где мой диван приткнулся стрёмно где я читала до утра
и миром грезила огромным или от приступа мокра
тряслась под штырью эфедрина — шестая раса блин мутант
или рыдала ночью длинной ох лучше снова про сервант
итак коробка с куклой рыжей бесстыжей немкой в сапогах
и варежки к зелёным лыжам взамен утерянным в снегах
Швейцарии Черкасской — парка Софиевки где я не раз
брела сквозь снег как сенбернарка она ж собака-снеголаз
сугробы поглощали жадно всё что отпало от меня
ключи обломок шоколадный монетки прочая фигня
а мой товаровед домашний встречал разиню за столом
попрёками борщом вчерашним да поучительным бойлом
на новый год мне всё прощалось жизнь начиналась с цифры ноль
что потеряла возвращалось дарами врачевалась боль
и мама начинала снова добро по тайникам копить
как будто бы давала слово меня нелюбу полюбить
и под кремлёвские куранты и под колядок нежный плач
мне на башку сажала банты величиной с футбольный мяч
распахивала бок серванта с упругим дзыньком налетай
и гордым жестом маркитанта впускала в самодельный рай
там было всё о чём мечталось и даже то что не сбылось
всего на год отодвигалось и с наслаждением ждалось
какое никакое детство но вот явилось «время ю»
гормоны прут не отвертеться а мама создала семью
по-новой — нет местечка в клетке подкидышу в чужой родне
очкастой дурочке поэтке с довеском-астмой дочке мне
ах так ну что ж пусть будь что будет куда угодно лишь бы прочь
мне разные встречались люди убить хотели взять помочь
и был завод и были жэки тогда что дворник то поэт
была любовь всегда навеки сейчас и ненадолго нет
детей я прикрывала телом в чаду общаг и съёмных хат
и если где недоглядела — лишь я не кто-то виноват
был институт друзья и страсти и то о чём не говорю
и жизнь была и было счастье и я за всё благодарю
печаль лишь чуть фонит как эхо давно разбитого стекла
спасибо что пришлось уехать спасибо что вообще жила
обиды детской не осталось молитвой вымыта душа
к твоим коленям я прижалась ребёнок вновь тобой дыша
когда б не тяжкий крест и муки быть может не узнала б я
что целовать родные руки и есть вершина бытия
когда б не билась рыбой малой об лёд судьбу сдирая в кровь
то никогда бы не узнала как велика к тебе любовь
сервант стоит и ныне в спальне храня в реликтовом нутре
салатниц выводок хрустальный часы в латышском янтаре
да рыбу на хвосте ходящу с мальками-рюмками вокруг
да из морских ракушек ящик с трухой и фотками подруг
да шарф что ты недовязала да ангелову тень крыла
«стоит и ныне» написала — ну что ж почти не соврала
* сoffin ships — корабли-гробы, так называли суда, перевозившие эмигрантов из Европы в Америку.
Они были набиты битком пассажирами, многие погибали в пути.
ботаника жизни и смерти
ой найду я тую типовую тую — в городишке нашем туи завались
та из Сычуани эта из Бретани тhuja koraiensis туя кипарис
стражи на воротах — туйская пехота монотип биота тёмный сумрак мха
шишечки мужские острые тугие женские на той же ветке — без греха
эта прямо хата широка пихтата — тhuja Donn plicata хвоя как в прыжке
лапы плотно сжаты полами халата или до зарплаты зелень в кулаке
вот стволы нагнула тонкая пендула — туюшке плакучей в песнях места нет
а вот эта кучка — туя негниючка или древо жизни — восхитись поэт
спросите откуда все эти приблуды я чудная знаю не учившись (зря)
в техникумах вузах бывшего союза ни на туеведа ни на туяря
просто опца-дрица в Умани родиться что вокруг деревьев людом обросла
повезло мне честно издавна известно в древнем дендро-крае чудам несть числа
там же парк тенистый — браво пан Станислав — в честь жены отгрохал имя Софьи дал
мрачный грот построил в статуях героев — и супругу в гроте в карты проиграл
самодур был скотский этот граф Потоцкий но потом народным барский выбрык стал
бо ж не шляхтич нравный а крипак бесправный тут копал земельку валуны таскал
по колючим кручам босиком в онучах ползали вершили до разрыва жил
под приглядом немца Штекеншнейдеренца да и пшечек Метцель стек свой приложил
а теперь-ка гляньте стройно как в серванте рюмочки фужеры чашки да хрусталь —
прямо вам аллея там цветут лилеи павильон в колоннах шлюхи курят шмаль
тут же интуристы все бодры игристы предлагают триста за утильсырьё
девки возбухают интуристов хают дескать эки каки жадное жлобьё
ну тогда вам это строго по билету — древо нефтяное кеппел да кокос
что-то возродили что-то посадили вкладывает душу местный вуз сельхоз
что ни куст цветочек деревце росточек — обихожен чисто вычесан привит
каждый экземплярчик как примерный мальчик со своей табличкой умненькой стоит
и везде — пещеры геры да венеры олимпийский выбор божеский бомонд
арки бельведеры правда их фанерой часто забивают — что ни год ремонт
тут и там фонтаны плещут неустанно всюду камни камни камни на крови
а теперь любуйтесь радуйтесь целуйтесь вот вам шлюз подземный остров для любви
где в сиренях тени — призраки падений тех кто там любились тех кто там погиб
кто ломал для ложа буйный цвет ничтожа Катарин Хавеймер и персидский чиб
тех кто мял бесстрашно Космос семичашный Индию ночную Чёрную вдову
и — о верх цинизма — Зорю коммунизма и куда уж дальше — Красную Москву
и Примроуз нежный и махрово-снежный в лепестках прозрачных мисс Элен Ламот
сколько их ни рвали — снова отрастали вечные побеги ровно через год
а вон там движенье — это отраженье и моей безумной первой разрывной
ой меня заносит ведь никто ж не просит — расскажи мол как там был твой выпускной
в этом древнем парке держат бизнес парки в розницу и оптом продаётся мир
Лахесис в палатке предлагает сладко жребии на выбор — мелкий сувенир
к западу болото там владенья Клото но сама не вяжет мойра не прядёт
наняла за грошик из села бабёшек фабрика фурычит знай даёт доход
а в лесной утробе по секретным тропам рыскает Атропа режет колет бьёт
по весне бывает как земля оттает здесь находит кости бомжевой народ
………………………………………………………………………………..
обошла я город и крестом и кругом там и сям сироткой кликала ау
лазила за школой звякнула подругам отнесла чекушку местному волхву
повернула набок расспросила бабок приставала к нищим пьющим самогон
нет никто не знает где он обитает мой давнишний ужас мой кошмарный сон
Господи созижди сердце мне как сталь Ты тяжко ведь и слёзы веки жгут насквозь
дай забыть смириться позакрыть гештальты оборви мне память вырежь приморозь
так вот я молилась ладно не спалилась что уже смирилась что почти сдалась
и тогда-то туя душу испытуя во дворе знакомом наконец нашлась
…………………………………………………………………………………….
помню вперемешку Ирочка Лемешко Аня Румелиди Майка Шеремет
в самом сердце туйном веселились буйно что ж не веселиться летом в мало лет
это вроде дачи — «домики» ребячьи — сядут по-кошачьи пупсов теребят
поразвесят детки платьица на ветках юбочки сорочки на кусте рябят
как плоды чудные ну давай родные в матери и дочки в магазинчик мод
а потом в чай пили чашки-плошки били ну и говорили по-турецки вот
так смеясь играют а потом скакают в салки и резинку в штандера в часы
да жужжат как пчёлки растрепались чёлки сарафан короткий мельк да мельк трусы
ручки-ножки голы ведь почти бесполы пупочки бутоны птичее витьё
что с них взять беспечных плоскогрудых млечных знать ещё не знавших женское своё
и не чуют — рядом веет смерти смрадом приоткрытым адом кровью и мочой
помните девчонки как стоял в сторонке отчим нашей Аньки дрыщ моща мощой
рядом с абрикоской тень прикид неброский в пасти папироска и на нас смотрел
так смотрел о Боже — как ножом по коже словно волк голодный втихаря зверел
а в руке платочек на платке цветочек розовый иль красный только не для слёз
мы уж знали чётко у него чахотка скрофула горлянка кох туберкулёз
много лет молчу я но поныне чую этот ненасытный полный злобы взгляд
на душе на теле жутче залютелей сквозь пространство время достаёт заклят
……………………………………………………………………………………..
нумо вид порога — мама рявкнет строго — и на двир нэ лазьтэ дома на три дня
я вам справки справлю а потом отправлю к бабушке и цытьтэ тыхо у меня
скилькы раз казала пупа развязала — с Анькой не играйтесь дуры заразит
Тонькин полюбовник бывший уголовник приволок беды нам с зоны паразит
люди-то боялись — нападёт сухотка будут кровью кашлять всем конец придёт
а воно от вышло пострашнее дышло — растерзав дытыну бисов идиот
як такый родывся як нэ провалывся прямо из утробы в пэкло в хляб зэмли
вот бы материлась если бы открылось мама опоздала — мы ж её нашли
утречком давай-ка побежали с Майкой — пупсика забыли с вечера в туях
пупсик был немецкий сгинул бы — нагайкой получили б обе ровно на паях
между спортплощадкой и стеною клуба где кино крутили маленький проём
он забит крест-накрест стволиками дуба
и она распята
Анечка
на нём
не хочу но надо — вы слова корячки все в крови и гное вой рыданье крик
сами говоритесь без меня слабачки — он кишки ей вырвал вырезал язык
мы оцепенели ни бежать ни вякнуть Майка завалилась по ногам течёт
у меня дыханье перекрыла астма пред глазами красно вспять пошёл отсчёт
как ушли оттуда до сих пор не вем я не хватает духу разглядеть тот миг
может уползали тщась зарыться в землю слиться под асфальтный смоляной целик
может кто из старших поднял нас в подъезде может на руках нас нёс оттуда Бог
или мы на месте умерли исчезли может жизнь приснилась мне в предсмертный вздох
………………………………………………………………………………..
ночь а я тоскую плачу репетую словно в том кошмаре есть моя вина
но ведь так же всуе виновата туя лето детство пупсик город и страна
я плохой свидетель из меня негожий образец смиренья — на закон плевать
слова мне безумной милостивый Боже на Суде Последнем можешь не давать
только глянь как губы пальцы искусала сердце растерзала мозг разорвала
только прочитай тут что я написала
что я рассказала
что я
не смогла
скока времня
Христос заходит в спящую деревню
дома под крышу снегом занесло
а брат дурной подначивает зло —
«мала спытай у Бога скока времня»
меж нами невозможен диалог —
закутываюсь в хустку с петухами
и как мешочек с детскими грехами
послушно выпадаю за порог
я маленькая да мне может пять
совсем одна под черно-звёздным небом
и лишь одно значенье слова треба
могу умом и сердцем понимать
мне брат велит — так надобно идти
и это треба без обид прияти
в сакральном смысле важном для дитяти
ответ найти и брату принести
метель затихла белые коты
сугробов посвернувшихся клубками
мне светят вслед янтарными зрачками
и греют пузами подземные бурты
людей не видно спит усталый люд
так уработались на личном и колхозном
на то й зима чтоб дрыхнуть в коматозном —
едят во сне и беспробудно пьют
что значит время и какое мне
принадлежит где я жила когда-то
и сколько нужно этой штуки брату
деревне городу и всей моей стране
о мир без цифр кружала белизна
снежинки сыплются часы минуты годы
по хустке катятся горошки углерода
алмазы или слёзы хто их зна
но вдруг шаги — и понял брате ты
хрустит ли снег у Бога под ногами
и час узнал — и поспешил кругами
туда где несть о числах суеты
а мне
какое время здесь моё
когда я мучаясь от боли жажду света —
нет на земле целебного ответа
как воска нет в хвалёном мумиё
но верит сын в молитвы торжество
и побеждает мой хранитель ревний
не говори мне Боже «скока времня»
ночь на седьмое
скоро
Рождество
мучительное
Зорька
родина-корова
пыря — вилы на башке
эй кричу тебе здорово на говяжьем языке
обниму-ка дай подруга на виду всего села
буро масть твоя муруга с детства жаркая мила
только шкура вот беда мне набок съехала с горбка
как дублёнка что с годами телу стала велика
да залысины на шее где верёвка холку трёт
да огузок погрузнее да корягой порван рот
но как прежде волоока тёмно-рыжая краса
ты ж моя звезда востока первосортные мяса
словно в юности лодыжки так девически узки
а на лбу — ромашки вспышка золотые лепестки
что ж поникла ты родная средь подрезанной стерни
может я лекарство знаю
Милка
только намукни
тут ты мне в ответ со вздохом
так мычально муу да ммммуу
ой мне тоооошно ох мне плоооохо —
мукай дальше я пойму
про траву дурман-отраву что за речкой разрослась
про нахлебников ораву что на «меринах» внеслась
из столиц в твой край бурьянный на прадедово житьё
лопать маслице сметану мучить вымечко твоё
про соседа что с нагайкой караулит у ворот
про бачайку выпивайку матюками полон рот
про экзему корневую — хвост сгорает словно трут
да как оводы жируют — плоть твою под кожей жрут
вот стоишь мычишь вздымая бочковатые бока
рёбра-обручи сжимают тушу крепкую пока
хрумкаешь моток барвинка — от поноса самый айс
и не ведаешь скотинка
Велес рявкнул
собирайс
стало живота гонезе час опусньти явлен
из червлених ярм верезо ради горних скинь пелен
хвате татям услужати с млеком кохтати руду
в ирий-рай тебе одряте вьсхитити я гряду
Майка
милое говядо
вот уже промчался май
лето мимо осень рядом зимний голод — принимай
и пожар что середь ночи вспыхнет вдруг под новый год
и ледник что раскурочен будет в ходе спасработ
побежишь ревя небога ты на яму вся в огне
и меж плит сломаешь ногу по велесовой вине
тёла тяжко знать что веку нам осталось с гулькин нос
что забьют тебя калеку в самый праздничный мороз
что и мой пожар взъярится сердцем чувствую вот-вот
скоро осень загорится ну а дальше новый год
что и я ломая кости мозг понятия судьбу
заметаюсь на погосте лоб яловий расшибу
воспарим не чуя весу растворяясь на свету
ты — к древесному Велесу я — к небесному Христу
ох ты что за мука снится если спишь средь бела дня
три коровы
три сестрицы
были в жизни у меня
к земле
не надо встав к пяти накидывать осинку
заклёкшую как луб всю в мольих вензелях
и в полутьме вздувать каряку-керосинку
вар в кружке скипятить хлебнуть — и через шлях
вкруг обойти садок добраться до дроварни
в хрустящей мгле ночной отбить с пяток полен
и чуять на губах январский жар полярный
и хватку мужика-мороза у колен
а распалится печь — не надо утром лунным
в трёхведерный бачок свинячью пищу сечь
на лавочной доске щербатой меццалуной
да «с радива» ловить далёкой жизни речь
как нагло верещат на «пионерской зорьке»
у нас в хлеву своя со звёздочкой на лбу
и сытный стойла дух и запах крови горький
въедятся в плоть мою впитаются в судьбу
ешь мать-корова жуй и силосом полезным
насыти молочко чтоб зиму перемочь
и бабушке с клюкой и девочке болезной
будь зорькой в небесах когда уходит ночь
зимища за окном а я в гнезде столичном
сижу гляжу в окно где мир мороз трощит
у Бога соловей в запазухе тепличной
у сына за спиной надёжной словно щит
не надо мне сейчас задрав подол до паха
по вязкой колее чесать с дитём в снегу
в автобусе трястись и умирать от страха
что в лазарет живым доставить не смогу
не надо хоронить родных в земле железной
дробить ломами наст до глины до корней
и выть на холоду вдовицею бесслезной
и через гроб глядеть в ознобный мир теней
а здесь-то рай-зима сиди старей безбедно
хочь хлеба на те хлеб хочь чаю на те чай
какое счастье жить в опеке заповедной
спи если хочешь спать а спросят отвечай
благодари
молись
но что же я всё чаще
тоскую по селу родному своему
и вижу через лет густеющую чащу
сквозь выморочный дым и ледяную тьму
как бабушка встаёт с лежанки костоправки
закутывает плат зевает крестит рот
растапливает печь берёт секач на лавке
и начинает день
и так из года в год
крестьянское моё всё ближе мне всё ближе
и бабынастин зов всё чётче и сильней
унученька вернись на землю
даже ниже
работать чтоб на ней
покоиться бы в ней
***
подвинься дерево я под тобой прилягу
и дай мне карандаш и дай бумагу
и дай мне тень в июльский жаркий день
да из листвы рубаху мне надень
и дай цветов чтоб насладиться мне
их ароматом дивным при луне
плоды с ветвей не пожалей стряхнуть
от мошек обмахни
и не забудь
из раны на стволе мне сок налить
чтоб я могла бы жажду утолить
отдай кору чтоб кожу продубить
чтоб мне от мира защищённей быть
и дай мне дров чтоб косточки согреть
когда твои начнут мучительно гореть
да соловья отдай чтоб тьёх да фью
мои стихи перекликались как в раю
и вот —
дай гроб
чтоб я истлев дотла
тобою
дерево
когда-то стать смогла
жажда чистоты
собрала чемодан и в прихожую — нет уж подальше — пинками за самую дверь
забирай да вали всё закончилось vale — издох зверь либидо постылый поверь
мне теперь всё равно день-июнь за окном утро-вечер январская ночь
прочь потрёпанный эрос минхерос старперос роспис кобельерос и проч
о блаженство одной на безгрешной старушьей кроватке безгрешно уснуть
только милой подружке-сорочке позволив обнять мои бёдра и что там и грудь
только Богом мне данного тела вдыхать аромат-умират суховей сухоцвет
и забыть что не так и забыть что не то и забыть сколько вешу и сколько мне лет
и постыдные тайны которых мешок на закорках пыхтела-влачила немал
и дорогу к врачу что железом на крючья полжизни родильное лоно вздымал
снова девочкой стать я хочу как в коробке подарок свертеться в уютном домке
в нежно-бежевых тапках сидеть да в горошках платке да с конфетой в руке
и не видеть вот так в простоте ни тщеты ни чужой суеты ни своей нищеты
снам отрадным внимать где играют в раю птицы ангелы люди цветы и коты
и не знать ничего кроме смыслов евангельских пусть говорят что раба что овца
и на сына смотреть снизу вверх как на старшего брата и даже всё чаще отца
за любимых молиться да петь — птица эй поэтица по небу по речи по русской плыви
я невинность верну телу мыслям словам
и стихам
и душе
и любви
***
сынок не плачь
уж так случилось
проштрафилась
переключилась
спалилась не допев псалма
«изми мя от врагов мой Боже»
как мы с тобою непохожи
я так удивлена сама
не плачь
слезами не поможешь
ну что-нибудь продашь
заложишь
скопила много барахла
раздашь
оставь лишь платье в птицах
чтоб я могла тебе в нём сниться
чтоб помнить
что вообще жила
не плачь
мне это будет больно
я возвращу заём онкольный
а ты живи
гнездовье вей
с тобою буду я незримо
беда в молитве растворима
сынок
особенно в моей
лития
ку-ку — и стихла
иль тебя «вертушка» накрыла бешеной раскруткой лопастей
взвилась ли алой белкой огневушка — на радость дикторам горячих новостей
по крыше рощи по ветвям воздетым к небу по горке где среди полынь-травы
стою держа в руке краюху хлеба — хабар судьбе охочей до жратвы
до жертвы
мне не страшно хоть убейте — один лишь в жизни страх известен мне
он словно воздух в поперечной флейте мятётся в самой тайной глубине —
боюсь однажды пред святые вежды предстать иным составом бездн дыша
и посрамить как тварь Его надежды что в ветхом теле теплилась душа
нет есть ещё один мой страх — за сына
ведь если завтра рухну на ходу
в наш дом припрётся пьяная скотина ведя с собой шалаву в поводу
представлю только — и морозом схватит и вновь псалом открою сто восьмой
коленями упрусь в ребро кровати прижмусь к иконам бедной головой
молюсь в слезах
и так умру я знаю — ничком в Псалтырь
пока же лития
всё длится —
спи кукушка часовая
молчи
лесная вестница моя
***
в замутнённом окне фонари в октябре дождь и хохот прохожих девах
осень там осень здесь в муравьиной норе вдовьей шали пустых рукавах
затворить за собой отсыревшую дверь отогреться казённым теплом
воет память — несчастный измученный зверь жизнь трещит как хрущёвка на слом
оглянусь хотя разум кричит не смотри за спиной соляные столбы
и увижу прекрасный узор маркетри той несбывшейся лучшей судьбы
вспомню имя небесное словно со дна поднимаясь к разрыву воды
и обетам другим по-другому верна обрету пониманья плоды
крипты речи меня поведут за собой в подалтарную часть бытия
где трепещет во тьме свечевидный гобой и ему в попадание я
где нетленно дыхание древних святых а на книгах Христовы тавра
где познаешь себя словно врежут под дых где-то в точке седьмого ребра
проступает на сердце библейская соль мир воскресший осанну поёт
там любовь побеждает страданье и боль
где мой сын на молитву встаёт
***
как стёрся образок Матроны истаял на моей груди
на медный краешек неровный сынок с печалью не гляди
под этой ношей непосильной смогла бы разве выжить я
когда б не маленький оксидный значок иного бытия
впитало сердце жизнь металла вклеймился в тело лик родной
чтоб я дышать не перестала не сдохла в яме выгребной
чтоб для тебя голубкой билась забыв о сломанных крылах
да призывала Божью милость на аш-цепи в антителах
наш быт библейский прост и светел целуешь в голову меня
в шесть ровно телефонный петел нам возвестит начало дня
который даст тепла и хлеба а больше и просить грешно
пока вдвоём мы смотрим в небо
пока оно у нас одно
***
когда даёшь мне слёзы покаянья я ничего что свыше не хочу
в обсолонённом горестном сиянье смотрю в окно как в очи палачу
закат готов сияет куколь алый апрельской плахой поле вдалеке
в стакане пойло с привкусом металла цветок помятый из венка в руке
стекло поморщась скажет постарела опухли веки чёрен очерк рта
всё что пылало до конца сгорело была полна любви теперь пуста
имён ушедших не вмещают святцы грехи родных я на плечах тащу
как дальше жить кем в новом дне назваться над кем завою и кому прощу
но я вернусь в библейский виноградник простой подёнщицей не дочерью увы
смирившись сердцем словно христарадник
прошедший дантовы круги Москвы
***
сильно апостольское слово сразит
и сразу исцелит
всегда пресуществленно ново
и свет оно и монолит
как по ночам спастись иначе
чем часослову вслед ступать
и ждать пока душа восплачет
от счастья
что не может спать
ах завитки какие вертит
за окнами сестра-метель
благоухает перед смертью
сильней
рождественская ель
