Судьба русского человека в двадцатом веке и есть основная тема настоящей русской поэзии. Странно, что мысль эта сегодня не слишком популярна у литературоведов и критиков, хотя и более чем очевидна. Та поэзия, что сворачивает со столбового пути, начинает искать себя в разболтанных формах, сама обрекает себя на потёмки, и выйдет ли из лукавства перед собой на свет, не известно.
Сергей Соколкин избавлен от мучений подобного рода: он успел к причастию прошлым столетием. Случились – стихи и музыка, переводы, большое движение Белых Журавлей России, влекомое на плечах который год.
А поэтическое слово Сергея устремлено туда же, куда и все души, миновавшие пропасть прошлого века: война, тюрьма, вся уйма казённых мест, в которых так легко утратить себя, забыть о предназначении, обратиться в автомат, способный лишь на исполнение приказов свыше, и неважно, каких…
Душа уцелела, и перед собой вы видите только несколько узловых этапов этой человеческой эпопеи.
Сергей Арутюнов
***
Все забыл: твои косы и платье…
Но, привычную душу губя,
за стеной, за бедой, за распятьем,
наконец, обретаю тебя.
Бездна духа и вечные звёзды
не смущают тюремный покой.
И прогорклый, прохарканный воздух
весь пропитан твоей чистотой.
И в стенах вековых казематов,
где Емелька главою поник,
вижу я в потном вареве мата
твой пречистый страдающий лик.
О себе уже не беспокоясь
и о воле не плача ничуть,
я судьбе своей кланяюсь в пояс,
твоё имя шепчу и молчу…
***
Глаз мертвой девушки чуть-чуть подслеповат.
В него война глядится, словно в воду.
И видит сквозь него слепой солдат
кровавый путь в Господнюю свободу.
Се попущенье пасмурных времён, -
где в гневе поднял камень брат на брата, -
в бесславной бойне не оценит он
и не опустит дула автомата.
И тени искорёженных друзей,
взывая к мщенью, восстают из праха.
И ангел – в окровавленной слезе –
взмахнув крылом, сползает на рубаху
и черный штык.
А враг придёт назад,
как подлый тать…
И повернувшись к Богу,
обняв холодный труп, сидит солдат
и мертвым глазом смотрит на дорогу.
Карта мира
Ладонь, как танк, пылит по карте старой, -
земля бугрит, горит со всех сторон.
Ведь направленье главного удара
пульсирует со сталинских времен.
Я слышу голоса – и днем и ночью, -
накатывают - вал за валом вслед.
И вещий гул прадедовых побед
в моей крови крепчает с новой мощью.
Чем наяву страны хребет слабее,
народа меньше - чем толпы пустой,
тем круче верю в путь Ее святой,
грядущей славы отзвук все яснее.
И чем страшней, отверженнее лица
героев и поэтов, и вождей,
тем путь светлей, - на звездах штык-ножей
небесный воздух снова шевелится.
Издревле клином вышибают клин,
кулачным боем разминают мышцы.
Упруги стали русские границы, -
звучит приказ короткий –
«На Берлин!».
***
Когда Бог проклял землю, то ветрами
замёл дороги к истине самой
и всё живое выдернул с корнями.
И сгинул род людской.
И лишь деревья по земле незрячей
как высохшие ящуры ползут.
И, заклиная небо, корни прячут,
и новой почвы ждут.
***
Кто обретать, а я теряю снова
права на жизнь по правде, не по лжи…
И оправдаться, - разве только словом?...
Но это надо кровью заслужить…
Идет война на виртуальном свете,
нас атакуют сонмища врагов.
Вопят с небес зачеркнутые дети,
в экраны зрят мильёны дураков.
Зачем же я, душою обнимая,
тебя, моя безумная страна,
шепчу пароль, в надежде призывая
твои – в пустую бездну – имена?!
Все имена… Но были-небылицы
сплавляются в одну простую мысль.
И я шепчу – и воздух шевелится,
сиюминутный мир теряет смысл,
как прорванная мухой паутина…
Вот за окном светлеет горизонт.
Но речь темна, слепа и нелюдима,
в ней нет ни слова, -
все ушли на фронт.
На могиле
На ладони высохла земля,
проросла в веках блокадным хлебом.
И в глазах, сливающихся с небом,
встали насмерть русские поля.
И покуда жить еще могу,
я к ответу мертвых призываю,
их землей сырою попрекаю –
каждой пядью,
отданной врагу.
Парк Победы
На ощупь танк – зеленый трактор с пушкой,
привет с Урала – с темною душой…
И все. Капут!
Лишь глупая кукушка
соперничать пытается с судьбой.
Глаз слепит солнце.
И воюют дети.
Старик напряг последний свой кулак.
Ведь главное,
куда подует ветер,
в какую сторону развернут русский флаг.
Ты должна
Все свистят и сверлят пули
нас, отрекшихся когда-то…
Мать-земля, нас обманули,
Ты должна родить солдата.
Мы за все Армагеддоны
Беловежским платим златом, -
враг на Волге, враг у Дона…
Ты должна родить солдата.
В телеящике Пандоры
Все плодятся бесенята…
Не смотри безумным взором,
Ты должна родить солдата.
Бог оставил нас, - так надо.
И в раю хмельно от мата.
Родина в аду. Из ада
Ты должна родить солдата.
***
Я без тебя не пропадаю
и о разрыве не жалею,
и из окна не вылетаю,
как птица крыльями не вею.
Я не болею, не бледнею,
не загниваю и не таю,
я даже, в общем, не старею…
А лишь,
как мамонт, вымираю.
***
Сказал в запале – резано и круто.
Обидел, аж волной пошли круги…
Метнула взгляд пронзительный, -
как будто
сорвался сокол
с вскинутой руки.
Захохотала жутко и нелепо,
в зрачках сверкнули рысьи огоньки.
И треснул мир, как дом, -
как будто не был…
И рухнул в бездну горя и тоски.
Жизнь кончилась. Глухи слова отныне.
Кричит обида-дева даже днём.
Любовь забилась в щель.
Одна гордыня
сжигает души адовым огнем.
И каждый прав – на том и этом свете,
готов ввязаться в настоящий бой…
Родная, спи, родная, спи, -
ведь это
всё не про нас,
всё не про нас с тобой…
* * *
жене
Твои губы во тьме различаю…
Но во мраке венчальной свечи -
на земле не тебя я встречаю,
а твоё отраженье в ночи.
Поразбросаны лучшие годы
сзади, сбоку, - и нет им числа...
Что тебе, неземная, угодно,
чтоб - не только во сне - ты была?
Приходи, - жёлтый волос по ветру,
так похожа лицом на жену…
Разнесём весть по белому свету,
а о чём, - сам пока не пойму…
Будем жить мы с тобой в рукавице,
в той, что в сказке лежала века.
Одинок я,
как пение птицы,
и свободен, как мысль дурака…
***
Я бегу против стрелки часов,
против хода вращенья земли.
Чтобы вырвать из бездны веков
душу той, что мерцает вдали…
Она светит со дна,
как звезда,
отраженная чёрной водой.
- Между нами беда-лебеда,
не сдавайся, останься со мной!
Сколько было растрачено слов!
Память гонит нас сквозь решето.
Если мы позабудем любовь,
на земле нас не вспомнит никто.
Длинный посох достанется мне,
помело с рукоятью тебе.
И узнать нас не сможет во тьме
наша дочка –
сама по себе…
***
Грустью я обижен и растрачен –
на тебя, на жизнь, на белый свет.
Я растрачен и переиначен,
бьёт в глаза холодный белый свет.
Это там,
где небо было вольно
под крестом могучего орла,
там, где песня–сказка,
вспыхнув болью,
по оврагам–кочкам понесла.
Там, где был я верен и уверен
в крепости заветного кольца.
Сердца жар был волчьей страстью мерян
в злых зрачках любимого лица.
И теперь под волчий вой,
играя,
как река, -
в предчувствии беды –
кровь моя бурлящая
дурная
сносит этой крепости следы.
Размыкая ветреные руки
безучастной спутницы – судьбы,
жаркого дыхания разлуки
на твоих губах растут клубы.
Словно с ветки лист –
в страну иную –
с губ слетает поцелуя след.
Словно песню спев свою земную –
в небо вышел неземной поэт…
***
Как хорошо в последний день Помпеи
пройтись по улицам заснеженной Москвы.
На миг любви –
в бессмертие поверив,
услышав из-под снега рост травы.
Увидеть в небе ветра зарожденье,
в голубке серой Божий лик узреть…
И что-то вечное смахнуть, как наважденье, -
ещё пока не время умереть…
…Твои глаза…
Но что-то говорит мне,
что всё не так, как мне мечталось быть.
И сердце сокращается в том ритме,
в котором мы давно не можем жить.
Счастливым быть уже я не сумею.
Другая жизнь у Родины в крови.
Моя душа безумнее – Помпеи –
в последний день
несбывшейся любви.
***
У меня на тюрьме вольный ветер живёт,
по твоим волосам он позёмку метёт.
Он печали метёт по крутым берегам.
И взбегает искра по точёным ногам.
И бенгалом горят мои чёрные дни,
осыпаясь на русские плечи твои.
И я вижу, как воздух прессует гроза.
И вскипают рассветы в заветных глазах.
И судьбу я рисую на мокром песке,
на зелёной,
к глазам подступившей тоске.
***
Меня стерегла лишь кручинушка-доля,
когда мне служивый надежду принёс.
Запиской твоей ворвался ветер воли,
как - взаперти обезумевший - пёс.
Что можно любить так,
страдать можно столько,
не ведал мой разум до этого дня.
Мысль о тебе воет бешеным волком,
как - взаперти обезумевший - я.
***
Воспоминанья о тебе
накатывают то и дело,
как то, куда ты так хотела, -
из детства море.
Но в судьбе
уже наметился разлом
меж нами и извечным морем.
Твоя ладонь, как старый дом,
рассечена морщиной горя.
Твоя рука в моей руке.
Моя судьба в твоей ладони.
Мы тянемся друг к другу,
стонем.
И строим замки на песке.
***
На губах, овдовев, отцвели поцелуи,
как застывшие бабочки канули в прах.
И святится в слезе,
на ресницах танцуя,
твоё долгое имя на звонких ногах.
Остальное лишь тлеет и в памяти тонет.
И глаза наливаются небом седым.
Лишь, за воздух хватаясь,
упрямо ладони
вспоминают родное и близкое им.
И я слышу твой голос в тюремном оконце,
сбереженный, как ржавого хлеба ломоть.
И сквозь щели в душе незнакомое солнце
наполняет печалью притихшую плоть.
И становится странно легко,
и немая
песнь о волюшке с губ отлетает, как дым.
И друг к другу мы рвемся,
судьбу принимая,
всё как есть понимаем
и в стену глядим.
***
На тюрьме шел дождь, заливая дворик
тёплой, вянущею водой.
Пахло летом, сосной, почему-то морем.
Или просто всё это было тобой…
И дышалось грудью, и капли висли
на носу, глазах, на усталой душе.
Память гасла. И ни единой мысли
в голове не удерживалось уже.
И сквозь клетку небо лучилось светом
и чириканьем птиц. И хотелось пить.
Никогда не думал, что в мире этом
можно так легко, беззаботно жить.
* * *
Берегиня моя, золочёное яблочко –
с наливной, расписной, разудалой косой.
Покатилась по ветке, по ёлочке-палочке,
по груди проскользила калёной стрелой.
Прикоснулась к губам, опалила дыханием,
в ретивом замерла как малиновый звон,
среди ночи взошла над моим мирозданием,
отражаясь лицом от пречистых икон.
Опоила гремучим вином счастья-верности,
окропила слезой, как живою водой,
в обручальном кольце
заперла, словно в крепости,
от дурных чёрных глаз заслоняя собой.
Повела к себе в дом по сожжённой Рязани, и
воссияла звезда вековая во лбу.
Берегиня моя, родовое сказание,
вздох заветной царевны в хрустальном гробу.
