Максим Ершов – лишь один из голосов поэтической Сызрани, но голос, имеющий право не только на Сызрань, но и на неизмеримо большие пространства, нежели она сама. И дело не в «провинции» и «мегаполисах», якобы противостоящих друг другу (одна-де подлинна, вторые-де фигляры и подлецы), а в том, насколько та или иная поэтическая молитва претендует на то, чтобы попасть в уши уже не «читателю», а самому Создателю.
Что же достигнет Его? Прямое и неотступное сокрушение о себе и такое же прямое и честное восхищение Его трудами в противовес трудам собственным.
В чём же состоит русский космос, и – из чего он состоит? Создатель венчает его, но что – в нём? Покаяние и восхищение, восхищение и покаяние. Ничего большего человеку в нём от века не требуется.
Сергей Арутюнов
МАЙ
Листва распускается
в зелёном дыму…
Охота покаяться,
да в чём – не пойму.
Достала распутица –
судьбы тарантас.
Мы тоже распустимся,
влюблёнными в нас…
И после окажется,
что это навек:
что мудростью саженца
живёт человек.
Что в сумрачной вечности,
под дьявольский лай, –
в глазах человеческих
Бог празднует май…
СОЧЕЛЬНИК
Становлюсь сентиментален.
Становлюсь религиозен.
Маятник дворцов и спален
глушит болдинская осень.
Мир базальтовый непрочен.
Уходящие мгновенья
пусть читают между строчек
легкий вздох благословенья.
НА РОЖДЕСТВО
И – рассинело. Вечность прошла,
белую тишь сотворя.
Не запирая, пойду до угла
словно до января.
Скотчем прилажу фиалку души
к дереву (держи, ствол!),
а ты, ты, маленькая, дыши,
впитывай Рождество.
Эхо, ветвистое эхо двора
стой, помолчим всласть –
пробке шампанского сердца пора
грохнуть, лететь, упасть.
Грохнет, докатится… Отхлебну.
Господи, всё хорошо!
Дай я фиалку назад заверну
в шарфик свой… и – пошёл.
Все мы когда-нибудь станем нежней
на острие лет
и на расшатанных шпалах дней
сможем найти след,
не спотыкаясь – пойдём от угла,
просто из января,
чтоб рассинело – и вечность прошла,
белую тишь сотворя.
КОЛОКОЛ ОКТЯБРЯ
У старых городских ворот,
во имя призрачной надежды,
крутну я первый оборот
и кто-нибудь меня поддержит.
Визг от иглы рванёт черту –
слова стары, пластинки стары.
Аккордеон и две гитары,
и зубы, сжатые во рту.
Мне не придется повторять,
глаза нахмуривать, как фары.
Эфир умеют покорять
аккордеон и две гитары.
Под клавиш лязг и хрип мехов,
навеют струны анфиладу:
таких же арок вдоль по МКАДу –
как будто сорок сороков.
Народ повалит из сетей,
блестящий свежестью, как рыба,
горячим воздухом идей
дышать, как дышат у обрыва.
Заплещут жабры на ветру,
как будто ангельские крылья...
Кобылья страсть и дрожь ковылья,
мы рассчитаемся к утру!
На день, на миг, на оборот
прошу молчания у стрелок.
У старых городских ворот
идёт крещение умелых.
За долгий век всего на час
мы под ногами чуем землю...
Октябрь, свой колокол подъемля,
хотел ли большего от нас?
***
Человек! Где ты был, что видел?
Сколько правильных слов сказал?
Далека ли твоя обитель?
Терпеливо ли ждёт вокзал?
Ты месил этот день ногами,
шёл в него, как цветочек, бел.
За пропущенными звонками,
расскажи, ты сумел – успел?
Ты успешный.
Парфюм отличный.
Воплощённая селяви.
Подмигни: всё о'кей?
Наличными
обеспечен кредит любви?
Ай-яй-яй!
Было ясным утро.
Что ж ты хмуришь закаты век?
Погоди.
Посидим минуту.
Пожалею тебя, человек...
РУССКИЙ КОСМОС
Русский космос – это русский выбор,
это путь, что вёл издалека.
Как в скульптуру – мраморная глыба,
так в полёт сей вложены века:
времена открытий и сомнений
и борьбы нелёгкой времена.
Русской силе служит русский гений –
значит, мы великая страна.
Русский космос – песнь о нашей вере,
результат привычки к чудесам.
Мы умеем жить по высшей мере –
с неизбывной тягой к небесам.
Что взяла от купола ракета?
А ударит в колокол звонарь –
муэдзин затянет с минарета –
и ясна космическая старь.
Потому, когда в ревущем смерче
из надежды, стали и огня,
вдруг своё почувствуешь бессмертье –
то держи ты за руку меня,
чтобы с высью справилась ракета
и ушла серебряной стрелой…
Русский космос – важная победа
над вселенским хаосом и мглой.
* * *
Я летом не люблю
умышленной жары,
изжоги на спине,
материи на коже –
излишней, как озноб…
Опять же – комары
бывают до поры,
пока не преумножит
спокойный август ночь
и в ней намёк на лёд,
что от мерцанья звёзд
передаётся росам.
А день? А день плывёт:
в косых лучах ведёт
мой август дочь свою –
опасливую осень…
ДМИТРИЮ ПАНИНУ
…Уже кто-то дышит на ладан, а кто-то в затылок.
Играем всухую – мы лишние люди по сумме.
Мой Гамлет – Шекспир нам в подъезде оставил бутылок.
Поедем – сдадим на очки Государственной Думе!
Враги обступают, как в прошлом, загадочный Кремль…
Есть выбор фамилии нового якобы солнца.
Отчизна смеётся с экранов, улыбочка – кремень.
Поедем, мой Гамлет, поедем, – а вдруг нам зачтётся?
Ты скажешь – всё то же: сквозь богоискательство денег
доносится слух летописный о свежей измене.
Но стёкла Шекспира! Мы сядем в вагоны раздельно.
Крамольные тени, мы в поезде будем – как тени…
Не хочешь ты слышать об этой смертельной нагрузке.
Не хочешь, чтоб ноги по собственной крови скользили.
Но я не пойму уже, кто я – еврей или русский,
намыливши правдой дрянное бельишко России.
Но Гамлет! Мой поезд уйдёт, и тогда без возврата
не стой на перроне сутуло, при шпаге и в шпорах.
Не надо терзаться… Конечно, ты был бы мне братом,
когда б ни Россия меж нами – под скрежет повторов,
когда б ни зверели со школы, не рушились хаты,
когда б каждый третий ни канул, бессильный от горя…
Оставь себе книжку – я в ней молодой и крылатый,
и бьюсь в тот же берег, куда и российское море…
КСЕНОФОБИЯ
Если, друг, ты живёшь не по вере простой,
а плывёшь в горизонт, простираясь далече,
привыкай всем казаться забавой пустой
и пустой высотой, потерявшей дар речи.
Будут трезвые люди ходить сквозь тебя,
пониманье твое принимая за слабость.
Станет блеск твоих слёз их единственной славой,
о которой не хочется слышать степям...
Если дальше и выше, и выше пойдёшь,
где сердца одиноких ломает, как прутья,
то и женщину эту с собой не возьмёшь,
и уже никогда ты не сможешь вернуться.
Кто последний попутчик, узнаешь в свой срок,
вдохновенье позволит хотя б похмелиться.
– Это что за... такая… какая-то… птица? –
скажет добрый охотник, спуская курок.
Но тебе не так важно, что будет потом!
Если стал ты мишенью – уже пригодился,
и уже по движенью весь смысл твой случился,
и волшебные числа хранил твой бутон…
***
Пройдя по полю боя – по судьбе,
услышим там, где будет час на роздых:
Господь для нас играет на трубе,
развесив тишину на синих звёздах…
Мы встанем рядом, лица обратим
и вдруг увидим в перекрестье взгляда,
что мир давно нам стал как побратим.
И большего, наверное, не надо.
* * *
Любой цветок на белом свете
возможен лишь в итоге боли.
И каждый наш денёк никчемный –
сидит у Вечности в спине.
Так вот, чтоб небо не распалось
на миллиард ячеек сети,
должны быть те, кто и в паденьи
зубами держат мира связь.
ПЕСЕНКА ВОЗВРАЩЕНИЯ
Электричка шипит дверьми,
репродуктор гоняет эхо.
Ты вокзал свой на вздох прими,
потому что полжизни ехал.
Над гитарой блестящих рельс –
через мост – и шагай на площадь.
В каждом городе – семь чудес,
а в родном – почему-то больше.
Это сказка, а может, ложь.
Это чудо, а может шутка.
Но когда на своей сойдёшь,
ты постой, озираясь чутко.
Этот город – он был с тобой!
Потому, в переходе узком,
музыканту на такт подпой,
чтоб монетка звенела с чувством.
А потом – широки шаги,
каблуки донесут устало.
Триста метров – и хоть беги,
поворот и – душа квартала.
Здесь всегда запылён асфальт.
Здесь качает макушкой гибкой
клён – довольный твоей улыбкой.
И тебе ничего не жаль...
* * *
Этот город уездный.
Самый близкий чужак.
Ах, как замер над бездной
мой единственный шаг!
Так потом не случится,
может быть, никогда…
Дорогая столица.
Я твоя высота.
Не во вторник, так в среду –
твой единственный друг –
я приеду, приеду,
заломив длинный крюк.
Не душа – чрезвычайка;
постою, помолчу.
Я как белая чайка,
может быть, закричу.
Как ты, город уездный?
Всё жуёшь удила?
Распускаешь над бездной
все свои купола –
купола-парашюты…
Лишь один на земле
ты запомнил маршруты
в позабытой судьбе.
Я люблю тебя, Сызрань!
В оцепленье машин,
шаг с подножки на пристань –
это целая жизнь.
Так почувствуй, почувствуй,
что пока я курю,
ты проходишь в искусство
через душу мою…
* * *
Беги отсюда. Здесь живёт беда.
В глуши домов, стоящих на печали,
журчит по трубам ржавая вода,
а все иные речи отжурчали.
И вообще – куда ни посмотри,
бугрит обои иней острозубый.
Здесь пахнут псиной гулкие внутри
на смертный час умноженные судьбы.
Ты не поможешь. Слишком мало средств
есть в кошельке, чтоб выполнить затею.
Беги отсюда. Водка – это крест,
а крест чужой тебе сломает шею.
На пол скрипучий падали слова,
ты на здоровье выпил раз двенадцать.
Настала полночь. Свесилась глава.
Туши бычок, не надо извиняться.
Экзамен самой гадкой из наук
придётся сдать как светлое стремленье.
Сам по себе и город не паук –
паук в нём тот, кому он дан в кормленье.
Все города – все как одна беда,
крест равнодушья, алчности и фальши.
Так нашей жизни тухлая вода
питает всё, что будет с нами дальше.
При чём тут нефть, когда большой народ
давным-давно своей не стоит нефти?
Паук спокоен, зная наперёд:
народ и Бог всегда уходят вместе…
Под знаком «Сызрань» падать и лежать
ноздрями вверх – на запах керосина.
Беги отсюда? Некуда бежать.
Хоть не твоя, а всё-таки – Россия.
***
О как здорово это!
Словно праздники в числах
голова моя в мыслях –
ветер только подует
тугих новостей,
моя крона качается
от идей.
И печалится...
Слишком вечнозелёная.
И поэтому, Господи,
дуй, неси, не жалей,
я люблю ветер с площади,
больше, чем из полей,
и поэтому флюгером –
забавляйся душой –
как парусом,
и спасибо большое,
что не будет она
в тишину влюблена
беспокойная...
Беспощадная,
что не будет она
просто
веткой
ноябрьской...
ПУНШ
Был полдень ноябрьский.
Вдруг что-то случилось
со временем.
В лапищах деревьев
застыли
кривые смычки.
Но пауза длилась,
ложась твердокаменным
бременем:
наивный Вивальди
искал под ногами
очки…
И так эта осень
застыла
над пропастью города,
и так пахла дымом
туманная кротость стихий –
как будто бы кто-то
впервые
цитировал Господа,
и грел себе пунш,
вместо газа
сжигая стихи…
ДЕДУ
Мне в этом небе – чистом иссиня,
в котором, ну, не беса нет,
явилась трепетная истина,
дошедшая из давних лет:
Я – твой последний…
Помню ласково
над Волгой рыжую зарю!
А днесь, судьбой своей потасканный,
за всё тебя благодарю.
За пыль дорог, что были пройдены
в азарте простеньких затей.
За эту боль щемящей родины –
в сиянии её путей.
ОТЦУ
Как спешит календарь.
Как слова о любви неуместны.
Как уходит в разрыв
невозвратность признаний и дат!
Наши встречи редки.
Но зато расставанья – прелестны:
всё темнее металл
на штыках Оловянных Солдат…
Мы однажды поймём,
как забавна в судьбе турбулентность,
и простим себе всё –
даже то, в чём так мало вины.
И тогда я вернусь
представлять вымирающий этнос,
с ожиданьем тепла,
с темнотой из-за гордой спины.
Ты усадишь за стол,
хоть я вовсе не сделал работу,
колыхнется в глазах
понимания мудрая даль…
И тогда ты услышишь во мне
всероссийскую ноту,
как я вижу в твоей седине
всесоюзную сталь…
РАЗГОВОР
Твоих седин немой укор
и тёмно карий отблеск взгляда…
Я за столом напротив сяду
и будет долгим разговор.
Закат погасит свет дневной,
увянет за окошком вечер.
Под стук часов, что тих и вечен
ты будешь говорить со мной.
Расскажешь мне, как трудно ждать,
про то, как ты писала письма,
про то, как ты сверяла числа, –
кто говорил, что дни летят?
Они тянулись нараспев...
Расскажешь про пустые ночи,
про пса, что есть всё время хочет,
про огород и про посев.
Как поджидала сыновей,
про то, что тяжелы посылки, –
легко лишь собирает былки
проныра-ветер средь ветвей!..
Как ты надеялась, что я
вернусь и стану с жизнью ладить,
и что усталость в сердце сгладить
поможет гордость за меня…
Ты будешь говорить со мной
усталые ссутулив плечи.
Я не смогу тебе перечить –
уйму свой норов озорной.
Но… я не стану обещать.
Прости! Я сам как глупый ветер –
уже я много в жизни встретил,
но больше надо повстречать.
Я вновь уйду – Бог весть куда –
твоим мальчишкой-переростком…
Пока ещё над перекрёстком
сияет мне моя звезда.
* * *
Бабушке Агриппине Васильевне
Последний майский снег летит из одуванчиков.
Июня первый снег нисходит с тополей.
На рельсах малый груз – небес, «бычков» и фантиков.
Как поезд подойдёт – садись и не жалей!
Тесней сомкнула ряд кленовая посадка.
Заплатами лежат прощальные поля.
И бабушкин платок – на крае полустанка.
И тронулась, пошла ей под ноги Земля!
У старенькой всегда стыдливы поцелуи.
И глушит гром слова. И станет дождь хлестать.
И ты пять вёрст смотри, как вьются в стёклах струи.
Как, может быть, она хотела целовать.
***
Бабушке Анне Ивановне (1926-2016)
Мне сегодня ветер – с голосами.
Я стакан, наполненный слезами.
Разыгралась в бликах пред глазами
склень-черта горючая моя…
Онемев пред распорядком твёрдым,
смущена собравшимся эскортом,
в измеренье – сказочном – четвёртом
ты, конечно, ищешь: где же я…
– Где же я… Бабуля! Вот он – рядом:
глядя в небеса закрытым взглядом,
помнишь, помнишь, клён над полисадом?
Значит, знаешь ты, где я стою.
Пожелтел, ещё не понимая,
что октябрь, свой колокол вздымая,
вот – задел тебя, моя родная,
кинул листьев в лодочку твою…
– Внучек, милый! Где ж тебя носило?
Эх, моя б любовь, твоя бы сила!..
Вот – пока часы остановила:
как вернёшься, я услышу бой…
Снова луч ударит по окошку,
пыль смахни, да вытряхни дорожку,
а захочешь – посади картошку…
Понемножку, сына!.. Бог с тобой…
Ничего! Я вам давно не светоч,
задержалась, старенькая ветошь,
хорошо – такое дело это ж! –
напоследок кликнула родню.
Оттого и ветер с голосами…
– А стакан со спиртом и слезами
для Максимки… в шкаф… теперь уж сами
приберите – к праздничному дню.
19 октября 2016 г. 14ч 38м
9-й ДЕНЬ
Безмолвье кажется молитвой,
и кость прохватывает гул.
И будто ржавою калиткой
осенний ветер хлобыстнул.
Но ты б, конечно, прикоснулась
к моим щекам и волосам.
Ты б на прощанье оглянулась:
– Ну всё, сыночек… Дальше – сам.
Но и пред самою прохладой
могилы, где отверст покой,
ещё б сумела ты – украдкой
взмахнула слабенькой рукой.
И всё привыкнуть не умея,
шепчу вот, словно бы в ответ:
– Прощай! О старенькая фея
далёких лет, далёких лет…
* * *
Моим бабушкам
То ли занавес вниз, то ли рученьки вверх –
всё, приехали, слазь.
И спросонья весна, и торчат костыши
и лопата стучит.
Обрывается жизнь, обрывается век,
обрывается связь.
Если можешь – рыдай, а не можешь – дыши,
а не можешь – молчи.
Если только стихи – бесполезные здесь –
но успеют догнать –
уцепиться за тьму неумелым «прости»
от тебя, подлеца.
В третий раз эта весть, в третий раз эта весть –
умерла твоя мать.
Открывай ворота и в горячей горсти
комкай маску лица…
Это давешний снег омывает поля
и уходит с полей.
Так и старость твоя – не похоже на смерть
начинает журчать.
И, вбирая ручьи, утешает земля:
– Ни о чём не жалей!
Приходи, приезжай! Будем вместе смотреть,
будем вместе молчать…
ЭПИТАФИЯ
Когда задумчивой палитрой
денёк раскрашивает небо
и неразборчивой молитвой
в листву ударит робкий дождь,
я слышу – вы меня зовёте
наивным окликом из детства…
и словно ласточку в полёте –
меня прохватывает дрожь.
И я, навеки виноватый,
за то, что вы без поцелуя
ушли – приду: солоноватой
слезой согреть на камне швы…
Мы все, мы все неповторимы!
И голос ваш неповторимый
я слышу: ну, ступай, любимый,
будь счастлив, миленький, живи!
ДОМ
Стоит он – живая осень,
как ветеран нахмурен,
стоит и сдаётся медленно
под вечностью облаков.
Корни его забытые
лезут стоствольем бурым,
и машут зелёной жатвой
наивных своих листков.
Он помнит всё глуше, глуше,
как уходил хозяин,
собрав по себе последний –
первый в жизни эскорт.
Помнит, как было раньше –
клялся бы честью ставен! –
звонок раздавался чаще
и был по-иному твёрд.
Помнит, как все входили –
дружно, большой и малый,
в двери несли улыбок
фамильную бирюзу.
Он до сих пор не знает,
что же на свете стало:
все разбрелись по жизни,
как по грибы в лесу…
Глупый! Чего ж тут видеть:
стала тяжельше крыша –
время в бульдожьей хватке
жёсткий имеет вес.
Все мы теперь другие.
Ныне ценится выше
тайны родного крова
просто – кровельный лес.
…Снова горят пионы
розовым чутким цветом,
тянется также к солнцу
отчаянная трава.
Бабушка ходит тихо,
щурясь последним светом, –
она ото всех скрывает
прощаний своих слова.
Я не хочу прощаться!
Но мне, по дороге торной,
под облака другие –
там уже ждут гостей.
Видно, я много правды
знаю в вопросах спорных…
Слушай, мой дом, трубою
свист от моих вестей.
ВСЁ НЕ ТО
Опять не те, и лица, и слова.
Моя ли русая устала голова?
Тамара Ершова
Опять не те, и лица, и слова.
Уйду один, теряясь в ритме сердца, –
тихонько скрипнет крашеная дверца
и примет шаг опавшая листва…
Сие не фраза – тяжкий вздох судьбы,
которой петь – нужны слова другие.
А тут – в такие годы! – ностальгия
томит, как привязь старой ворожбы.
Друзья мои!
Я с вами заскучал:
Постыл мне смех, и надоела водка.
У берегов застряла наша лодка,
а гимн победный так и не звучал.
В пыли застольной наши рукава…
Смотрю в окно: а не пора ли трогать?
Там, под дождями, побурела опадь,
а здесь не те,
ни лица, ни слова…
* * *
Когда уходит друг – останови,
не стой в дверях подобьем истукана.
Быть может, он хотел твоей любви,
а может, просто чаю полстакана,
а может быть, ответа на вопрос,
как дальше жить, когда так одиноки
мечты людей... А может, друг твой нёс
мерцанье «Я» на сгорбленной треноге
обычных плеч под курткою... И вот
он этим «Я» мгновенно поперхнулся –
уходит он, как пёс, втянув живот,
в карманах сжав непринуждённость пульса,
и думает, от слов твоих прозрев,
и думает, дыхание глотая:
«Наверно, я задел какой-то нерв,
чуть обнажённый... Истина простая
лежит в необходимости звонка,
звонка: он предварительная ласка...
Как дальше жить?.. Как все... Теперь опаска
меж нас как лёд сентябрьский тонка...»
И он не обернётся – от стыда
за вас обоих и за эти мысли,
за то, что нет тропиночки туда,
откуда родом души ваши вышли,
за то, что вот – расстёгнутый, понёс,
за то, что всё же хочет обернуться,
за камень твой, за эту качку слёз,
застлавших так, что как бы не споткнуться...
Чего стоишь ты, дерево? Нельзя
уже позвать и некогда обуться.
В отличие от времени, друзья –
(беги как есть!) они могли б вернуться.
И только помни, помни этот взгляд,
не экономь в объятьях неумелых!
Ведь так же только Небо, говорят,
хотело б нас встречать в своих пределах.
***
Казалось – жизнь прошла! Но вдруг, с начала –
как звёздочку в ночи находит мгла,
находишь в ней себя – как у причала…
Находишь в ней! Такие, брат, дела.
И сердце, самогонным аппаратом,
что из дрожжей вытапливает дрожь,
нашло себе уютный мирный атом,
и возрастает, как густая рожь…
И тишина, и чуткие объятья –
не те, что были в юных попыхах –
но те, что на двоих даны, как счастье,
как нить судеб в уверенных руках…
В который раз, но снова прозревая,
что счастье – это воля и покой,
её ладонь в своей обогревая –
округлость брюшка трогаешь рукой…
Ну а всерьёз – то жизнь страны похожа
на гадский глум и странный кавардак.
Без друга в ней прожить – как жить без кожи,
а без супруги вовсе, брат, никак.
Прости же ей нечаянную сырость
великих глаз, что вымокли, любя!
Вот так же окна дома, где ты вырос,
с мольбою нежной смотрят на тебя…
С душой усталой ты заходишь в сени,
Свой маузер кидаешь на трюмо.
О том, что не понять уже умом –
вздыхают за спиной твои сирени…
А может, не сирени. Всё равно –
вот ты вошёл, и чудо совершилось:
она перед тобой стоит, как милость
Того, кем это было решено…
МАСТЕР
Паря и страдая,
он жал энтер часто –
письмо отправляя к земле.
И принтер старался,
но кончилась краска,
листы вылетали во мгле.
Судьба его нити давно растеряла,
лишь ветер мычал в проводах.
Но белая вечность брала матерьяла
на этих горячих листах.
И может быть, в полночь,
а может быть, в полдень,
короче – в назначенный час
махровая вечность увидела – годен! –
в окружьях прищуренных глаз.
Листы закружило у вспыхнувшей лампы
и ветер ударил в цевье.
И вечность свершила лишь то, что могла бы:
она отыскала Её...
ДЕКАДАНС
И вновь растаял чуткий воздух,
погасла люстра в небесах.
Остался блеск пунктиров звёздных
в твоих испытанных глазах.
Ночь перевёрнута улыбкой;
и – вся, как арфа в тишине –
ты стала вновь лозою гибкой
лишь потому, что веришь мне…
И знает старая портьера,
запомнит наш покорный плед,
как откровенна эта вера,
которой не было и нет.
Года мелькнут – пусты и быстры,
лишь эхо станет повторять,
что мы погасли, словно искры,
которым нечего терять.
И всё же, спутница, и всё же,
пусть старомоден я, но джинн
нелепых душ и тёплой дрожи –
любовью грел и нашу жизнь
в жестоких лапах интерьера…
И что же ты молчишь в ответ,
что жизнь – лишь плотная портьера,
что смерть – лишь старый-добрый плед?
А дело в том, что может статься,
у мира есть свои ключи.
Умри, но музыку для танца
на струнах радуги включи –
шагни в эпоху ренессанса,
да сгинет лживый «ренессанс»!..
Есть только музыка для танца –
одна симфония для нас;
и как бы мир сей ни коверкал,
как ни ввергал бы свет во тьму,
она звучит для человека
с немым доверием к нему.
ВИОЛОНЧЕЛЬ
Мне нет покоя на земле.
И страха нет во мгле.
Пока есть флаг на корабле
и лампа на столе.
Пока звук вдохновения
меж плит находит щель –
жива виолончель моя,
моя виолончель.
Она мучительна, она
сомнения полна –
гуляет терпкая волна,
вибрирует струна.
Печаль моя прицельная,
опасная качель...
Дыши, виолончель моя,
душа-виолончель!
И если мне не хватит слов,
до дыр пропетых слов –
орлов не слушай и ослов,
играй, и всех делов!
Всеобщая, ничейная,
как слезы у свечей,
звучи, виолончель моя,
моя виолончель...
СТАНСЫ В АВГУСТЕ
я сведущ как дятел я ржаво блистаю
я пасть разеваю прогорклая жаба
меня не узнали семья и держава
друзья и враги собираются в стаю
и мне в волчьем круге осталось как волку
завыть так устало погано и нежно
за восемь секунд до того как умолкну
и хрясну и клацну уже безмятежно
наверно мне надо теснее к закону
предать своё темечко стали морозной
венцами из розог итожить юродство
опять собирая себя по загону
опять выбираясь из шкурок и кожиц
ловить твои стрелы на цепкую челюсть
когда ты приедешь меня подитожить
я тоже прицелюсь
прицелюсь
прицелюсь
наверно был август загадочно светлым
был садом нескучным ты помнишь Августа
был пьесой где дубли и ракурсы густо
как прах на чернила с шипучим изветом
твой Август вития таксичных экскурсий
опять затерялся в объятьях прощальных
бесцельность его беспородных безвкусиц
скатилась в просвет белгородской брусчатки
она одинокой была б непотребна
судьба вдруг оставшись совсем без подобья
и небо смотрело бы всё исподлобья
как я обнимаюсь с клыками отребья
мистический август курить ты не стала
оставила городу жрите и амба
любовь и молитва важней пьедестала
а лоб твой и взгляд твой настольная лампа
* * *
Едем? Едем! В чисто поле,
дальше – в поле, к воле, к доле.
Слышишь что ли? Едем что ли –
хватит пить кумар из штольни.
Едем нюхать конский щавель,
как тогда – давно – в начале,
чтобы молча прозвучали
взгляды изнутри печали.
Наши девочки – простыли,
наши истины – простые,
наша скука от гордыни,
сердце – ароматней дыни.
Наше сердце слаще сланца,
иностранней иностранца,
наше счастье, может статься, –
возвращаться,
возвращаться…
СТАНСЫ ДЛЯ ПОЭТЕССЫ
«Но разве сердце лишь живое мясо?»
О .Мандельштам
По вечерам мне жизнь течёт навстреч,
наш город-сад несёт за телом тело.
Они понятны, как прямая речь,
и вот меня, конечно же задело,
чуть оглушив. Я думаю о том,
что есть утилитарное искусство –
играть на теле (полном и пустом,
в котором с перспективами не густо)…
Мне оставляет смешанное чувство
наш современный яркий общий дом.
Наш парадайз не кажется родным;
не правда ли – ползёт на этажи
невидимый, и все же горький дым,
неслышимой, и все же едкой лжи?
Пусть город-сад заглушит боль и страх,
омоет всё сверкающими маннами –
я думаю о нежных существах,
заблудших меж духами и туманами.
И вот она – простая незнакомка,
закрыв авто, задумалась о том,
куда идти и где платочек комкать,
кого спросить красиво сжатым ртом
о бытии, заваленном стихами, –
о третьего размера бытии,
чью злую суть мы долго постигали:
«Таблеток бы… подняться… выйти и…»
А грудь и вправду третьего размера,
на этажах – лианой вьётся смех,
она стоит монетой для размена,
сияя, словно новенький доспех.
Какой-то звук гудит осатанело
и сломан ноготь, но из этих глаз
глядит такое облачное небо,
где вся планета конусом сошлась…
и вся на мне – исчадии добра…
Ну, значит так. Пора, мой друг, пора:
распахнут дождь слезою человечьей!
Что ж нам стоять под вывеской овечьей?
Я взрослый чел, карьера не игра –
её послал ещё во время оно
и потому пора, мой друг, пора
дойти до отключенья телефона.
Но есть в избе торжественный экран,
перекрещённый пультом и изустно;
вот, убедись: карьера не игра –
экран нам дарит новое искусство,
точней, его трагический извод,
апофеоз, разыгранный на пляже,
где два аккорда, яхта, море, взвод
ничтожных лиц в достойном антураже…
крупнозерниста яркая икра
земных страстей, распахнутых навстречу, –
как будто явлен рок прямою речью,
как будто Фауст занят режиссурой
свободно созревающих плодов…
О, поэтесса, что ж ты стала хмурой?
Куда лететь в преддверье холодов?
…………………………………………..
…………………………………………..
Уверуя в тела, как ипостась,
куда мы все боимся опоздать?
Я прозреваю, что к окошку кассы
толкают нас точёные сосцы.
И каждой бомбой, брошенною в массы
(куда же вы, самцы и продавцы?),
жизнь подтверждает ход членопродаж
на райских стогнах города и сада –
цивилизационный выбор наш,
от глаз пустых до вздёрнутого зада.
Великий Инквизитор не успел
поймать тебя, глупыш и незнакомка.
Над нами в очарованной избе
дощатый потолок ещё не скомкан.
Не веря в то, что ты и есть товар,
не хочешь быть как прочие товары.
Ещё ты хочешь так себя давать,
как только в грешной юности давали.
И на тебя идёт девятый вал
и вижу я тоскующий овал
и на ключицах скрюченные пальцы.
И слышен визг мистической осы
и на запястье круглые часы –
растягивают время, словно пяльцы…
Оно тебя берёт на абордаж,
оно тебя сгибает ниже, ниже –
за ним и Маркс, и Фрейд, и чёрт, и Ницше,
и цепкие объятья распродаж.
Оно не с нами водит хоровод –
нам уготован мусоропровод:
высокому искусству в стиле ню
поэзия попала в шестерню…
Ты не модель, но есть в тебе музло,
а может голос свергнутых присутствий,
и жизнь в тебе затянута узлом,
а стих в тебе оправдан безрассудством.
Не стоит начинать издалека –
нам всё понятно в стуке каблука
и в том, как накалилась атмосфера…
А правды нет – осталась только вера,
но люди есть (а люди точно есть!),
и дышит дух на ледяные стёкла,
твоя попытка – вот благая весть,
твоя заслуга в том, что весть не смолкла.
…………………………………………..
…………………………………………..
Творение двоится на устах,
двоится дождь в раскаявшемся небе,
но правит однозначность на местах
страны, где никому не ведом Гегель.
Но если есть духовный Сталинград –
у кромки Волги всё ещё стоят
Платон, апостол Павел, Достоевский…
За их плечами ласковые всплески
от ног Того, Кто так и не распят.
И бой таков, что падают дома
(куда же вы, купцы и журналисты?),
проносятся раскрытые тома,
ложится отсвет истины на лица.
Я понимаю дрожь твоей руки
и слабость плеч, охваченных руками –
уже горят короткие листки,
охвачены некрепкими стихами.
А я молчу; оса в стеклянный створ
за разом раз впивается до хруста…
Ты робко прикрываешь естество
попыткой устарелого искусства.
О, ласковый глупыш и незнакомка!
Ты налегаешь грудью на рычаг –
своим стихом ты хочешь закричать,
что наглая подмена незаконна;
что вот прошло всего-то двести лет,
ужели бытия и Бога нет?
Ведь без него мы функция движенья,
набор пустот, белковый способ жженья…
И если бытия и Бога нет,
то есть небытие разделки мяса
и нету звёзд, а только блеск монет
на потолке из синего атласа.
Всё так, всё так. Двоится тишина.
Твоя надежда требует ответа,
и в ней одной вращается планета,
а истина, как водится, странна
(в контексте распалённого экрана).
Да – в мире есть последняя стена,
изрытая, как стены Сталинграда.
Она у самой кромочки воды,
вода качает светлые следы,
а пред стеной – как «всё-таки» и «если» –
Платон, апостол Павел, Достоевский:
они стоят и ждут команды «пли».
Они сумели, девочка. Смогли.
А потому, давай поставим чай,
рояль откроем, а экран погасим.
Пока в нас есть сомненье и печаль,
считай, что мир по-своему прекрасен.
И есть секрет: в материи звучит
её душа рояльною струною.
Твои стихи – всего лишь слабый щит
но он для тех, кто ждёт перед стеною.
Сыграй же, миг расстрела заглуша!..
О незнакомка! В том то всё и дело –
давать тогда, когда твоя душа
готова перейти в другое тело.
