А я так смотрю, ловко мы на Руси устроились: повсюду земляки. И Лидия Терёхина (Лидия Ивановна Дорошина) – мой земляк, поскольку деды и прадеды мои – пензенские, и где-то в городском краеведческом музее о них был, говорят, отдельный стенд…
А если ещё проще, то земляки и родные у нас давно не по земле, а по сердцу, и если слетает в него на миг малейшая радость в эти дни, то оттого, что слышишь родную речь, и не «сообщениях», и даже не по телефону, а на письме.
Вот, ёкает, человек, чей образ души – тот самый, о котором так любят прилюдно воздыхать, мол, была у нас и печаль хлебосольна, и радость не приставуча, но идут и идут мимо, если беда.
Лидия – та, чей образ мысли и чувства может разделить каждый. Потому что просто, здраво и от всего духа сказано это, нашёптано небу, а не старательно, с высунутым языком, исполнено для каких-то там алчных господ.
Нет над человеком никаких господ, кроме Единого, и тот не здесь. Скажете, каждый так сможет? А вы попробуйте: не выйдет.
Душу в себе надо вырастить потому что. Душа не богатством ширится, а… просто берёт и возникает, и росой слов облекается, и лепестки её поутру благоуханны. А коли не верите, сами прочтите
Сергей Арутюнов
* * *
От вселенского взрыва иль с Божьей ладони
россыпь звёзд над моей головой?
Мы в потоке космической вечной агонии
или жизни попали на шарик земной?
Здесь на эти вопросы не сыщешь ответов.
Может быть, и не стоит, зачем их искать?
Вот опять наплывает блаженное лето.
Вот ложатся заветные строчки в тетрадь.
Вот весёлая встреча прощаньем печальным
завершается в русле житейской нужды.
Вот, как груз, ощущаешь года за плечами,
а на сердце – потерь безвозвратных следы.
Ну а в августе снова посыплются звёзды.
Верно, Бог всколыхнёт над землёй небосклон,
словно скажет: о вышнем раздумывать поздно
Нам, захваченным жизнью в полон.
* * *
В забытой Богом пензенской глуши,
где распахнула степь четыре края,
такой простор открылся для души –
умрёшь – иного не захочешь рая.
Я не права: здесь промысел свой Бог
так воплощал, чтоб люди не мешали.
Вот в первозданном виде и сберёг
клочок степной – необозримой – дали.
Здесь своих предков вольный чую дух.
Здесь тишина пронзает чуткий слух.
Здесь я плыву – подобье корабля –
в пространстве звёзд, ветров и ковыля.
ПРО ДОРОГИ
Прямоезжие дороги
запустели в наши дни.
Кто торил их – люди? Боги?
Вообще, зачем они?
По окольным, не проездным,
с лёгкой сумкой иль мешком
мы идём, как прежде деды
шли к заутрене – пешком.
Наши сёла вымирают.
Нет следа от деревень.
Там да сям – изба жилая,
скособоченный плетень.
Из окна старуха глянет:
кто, куда, зачем идёт?
Молча Господа вспомянет,
перекрестится, вздохнёт,
со стекла прогонит муху
и отпрянет от окна…
На Руси опять разруха.
Бездорожная страна.
Без нужды ходить не станешь.
Только жизни ход нелеп.
Кое-где торчат останки
не востребованных ЛЭП,
что тянулись рядом с трактом,
в отчуждённой полосе.
В колее ржавеет трактор –
знать, навеки здесь осел.
* * *
Мне не надо чужого времени,
как не надо чужого знамени,
как не надо чужого имени,
как не надо иной судьбы.
Пусть в ней было щедрот немного,
но под щедрой опекой Бога
я иду. Впереди – дорогу
верстовые метят столбы.
Влево-вправо уводят тропы
тех, с кем шла я. Года торопят:
впереди ждёт последний опыт –
там тропинки моей строка.
Кличут ветры меня по имени,
дни сгорают в сердечном пламени,
а о ночи той будет знаменье…
Я в дороге. Иду пока.
ТАУСЕНЬ*
Лесополье. Ветродуй в размахе
кружит листья. Холодно уже.
В лёгкой канифасовой рубахе
молодец примстился на меже.
Таусень? Такого быть не может!
Это конь сбежал из табуна
и в траве пасётся придорожной.
Вьётся гривы рыжая волна.
Двадцать первый век.
Вон – конь железный –
трактор тарахтит средь борозды.
Конь же этот, видно, бесполезный –
не стреножен, бродит без узды…
Подхожу к нему я робко, боком,
хоть коней видала на веку.
Он глядит спокойно влажным оком,
к клеверному тянется пучку.
Тут раздался крик насторожённый –
с поля по невспаханной стерне,
пёстрыми плешинами прожжённой,
тракторист торопится ко мне.
Лесополье. Ветродуй в размахе
гонит листья. А куда исчез
парень в канифасовой рубахе?
Мне под ноги стелет листья лес.
*Таусень – славянский бог урожая, плодородия, богатства.
Является людям молодцем в красной рубахе или конём.
БЕЛЫЙ ФИЛИН
По русскому годослову
Белый Филин (Белая Сова) –
олицетворения Мудрости
Колесит позёмка по двору –
то ползёт, а то взовьётся змеем.
Белый Филин за селом в бору
ухает… Аж сердце каменеет.
Не хватает для молитвы слов –
откреститься от нечистой силы,
и смущает древний годослов:
– Русь под сердцем Филина носила.
Белый Филин, Белая Сова –
Приполярной родины намёки:
дескать, если Русь ещё жива,
впрок пошли пробоидов уроки!
Кто отвергнуть в силах ворожбу
снежной бесконечности простора?
Даже если скроешься в избу,
не уйти от странного укора:
Вроде бы и нет твоей вины
В том, что память замело веками,
в коих в праисторию страны
ни отцы, ни деды не вникали.
Кто же чертит за чертой черту?
Этот мир не знает постоянства.
Кличет Белый Филин пустоту
нежилого белого пространства.
ЗИМНИК
Зимник –
снежная дорога,
что невесть куда ведёт:
то пригорок, то лощина,
перекат да перемёт…
Куща чахлая –
кладбище.
Но в округе нет жилья.
По полям
позёмка рыщет –
многоглавая змея.
Не хватило, знать,
простора
снежным змеям
для игры,
вот и выжили с угора
все крестьянские дворы.
Вёл к ним мост
на прочных сваях –
смыла полая вода.
Вновь на речке лёд растает –
не пробраться нам туда.
Одряхлеют,
как и память,
палисадников кусты.
Только дождь
придёт оплакать
предков
скорбные кресты.
* * *
Чтоб поймать золотую рыбку,
не нужна золотая сеть.
И ловить я её не буду –
мне довольно в воду смотреть.
Ах, как радужно там и зыбко,
чуден тихий подводный край!
Золотая рыбка оттуда
приплывёт, попросит: «Сыграй!»
Твой зелёный свисток из ивы
горьковато прильнёт к губам,
и пронзительным переливом
потечёт судьба по волнам.
Нам неведом и миг грядущий,
что гадать про дни и года!
Только вслед за судьбой и души
уплывают Бог весть куда.
Не печалься, свисти с улыбкой,
пусть на гребне шальной волны
попадёт золотая рыбка
в колдовские сети луны.
* * *
Мы меняли перо на лопату,
а лопату опять на перо.
Пред тобою мы все виноваты,
Русь, одетая в платье Пьеро,
чья беда – дураки и дороги.
Весь свой век ходим мы в дураках:
вот до крови разбитые ноги,
волдыри на корявых руках.
Что напрасные слёзы роняешь –
воровата, боса и пьяна?..
Кто дороги твои залатает,
золотая моя сторона?
Кто на камне горючем напишет,
что сулит твоим странникам рок?
Кто прочтёт?
Кто поймёт?
Кто услышит
на пустынных скрещеньях дорог?..
* * *
Уж на закате ощутим мороз,
а утром убирали помидоры…
Ботву валили в кучи,
вили воз,
потом свозили к чахлому забору,
где тёрся поздний, махонький телок,
мотая грустно рыжей головою:
ему-то было только и делов,
что поиграть с разлапистой ботвою.
А люди нагибались не спеша
и отбирали – зрелые вначале –
плоды – в корзины – возле шалаша,
потом – сорта иные отличали…
Убрали
и, последний воз навив,
хозяйским взглядом обведя усады,
пошли к домам с охапками ботвы.
И всё у них как должно и как надо…
Какая дрожь от сумерек в крови!
ПОД БЕЛОЙ СКАТЕРТЬЮ
Под белой скатертью бескрайний стол степи.
Как сахар снег: и сладок, и скрипит.
Здесь, на задворках дома моего
Мороз и солнце. Больше ничего.
Слежался наст. Едва заметен след.
Одна гуляю. Мне уже пять лет.
Пока что вдаль не манят миражи.
Как жаворонок, чьё гнездо во ржи,
Душа кружит над маленьким мирком:
Вон сад, сарай, соломой крытый дом.
Бабаня там у печки ворожит.
На валенке под лавкой кот лежит.
Его дурманят запахи еды.
Он, как и я, не ведает беды…
----------------------------------------
Незнамо кем подведена черта:
Ни дома нет, ни сада, ни кота.
Пустой под белой скатертью стоит
Огромный стол степи.
И снег летит.
СОН
Мой конь грызёт мундштук остервенело.
Твой конь копытит наст заледенелый.
Два всадника.
Одной тропой навстречу
друг другу шли.
Сюжет простой и вечный.
Как разойтись на узенькой тропе нам?
Роняет с губ мой конь на камни пену.
У твоего дрожит в напряге круп
и тоже пена опадает с губ.
Мы – дети Всеволода,
тати и поэты,
давным-давно случилась встреча эта.
Как разойтись сумели мы друг с другом –
в ночной степи об этом воет вьюга.
АРГАМАК
Начальное воплощение, движущееся по земле подобно воде (душе)
Они воде подобны и душе.
Над Родиной, над городом, над бытом
из тех тысячелетий, что забыты,
всё ускоряют свой летучий шаг –
чеканят след точёные копыта.
И день рожденья – тоже аргамак.
Ты можешь и не принимать на веру,
что дни имеют скорость и окрас
и что они над зыбью и над топью,
Совсем как эти сказочные кони
пространство,
наших жизней время мерят.
Ведь мы понять не успеваем толком
в азарте захватившей нас погони,
что «здесь»
уже нисколько не «сейчас»,
что мимолётны и зима, и лето,
что степь хранит пробоидов секреты –
мерцающие странные огни.
Их серебристые и золотые перлы
рождают из забытого былого
буланой, изабелловой, соловой,
гнедой иль рыжей,
вороной иль серой,
караковой иль бурой масти дни,
что не желают перейти на шаг…
и что в веках помечены они
единственным
простым и точным словом –
исконно русским словом АРГАМАК1.
1Ар – земля, га – движение, ма – начальное воплощение, къ/ка – вода/душа.
ГРОЗА
Грохотало
всю ночь грохотало,
колотило киянкой в ведро –
вёдро знойное прочь прогоняло.
Золотое Жар Птицы перо
озаряло небесные хляби,
что на землю обрушились враз.
И ярился невидимый враг,
хохотал, вдалеке затихая.
Искры сыпала ведьма глухая,
ветром недра кострищ раздувая –
зёрна сыпало Божье жнивьё.
В том бою Пересвет и Ослябя
не одно поломали копьё.
* * *
Ну, куда ты, Запад напыщенный?
Ты куда, вертлявый Восток?
Здесь ведь буйные ветры рыщут,
вольной вольницы дом и исток.
Сколько раз со своими порядками
гостевать к нам спешили тьмы.
Но с чужой, пусть и крепкой, хваткою
не поднять перемётной сумы.
От земной надорвался тяготы,
тщась с ней справиться, Святогор,
а Микула, затеяв пахоту,
ходит с сошкою до сих пор.
Бороздами вздымает ровными
кровью сдобренный пласт земли.
Здесь прошли чужеземные воинства
да на этих полях полегли.
Головами к Востоку и Западу,
как снопы золотые – внахлёст.
Наши ветры привычно оплакали
их под мёртвым мерцанием звёзд.
РАЗМЫШЛЕНИЕ
В докторской диссертации
профессор Али Мавлиев пишет,
что в некоторых аулах Дагестана
до сих пор говорят что-то вроде
«А наши предки из Рязани…»
1
Наш мир безжалостен и груб.
И рёв иерихонских труб
разрушить не сумеет стены,
что сложены из слёз и стонов.
Запретный предок мой тюрк рус
восславлен был и был унижен,
и вольницы кочевной груз
давно в моей крови разжижен.
В Коран упрятанный нарок
взрывается и рушит веру.
И снова ищет правду в Ведах
мой оболваненный народ.
2
Вовеки не поделим мы
права небес своею властью.
Из света сотканы и тьмы,
они не делятся на части.
Из глубины небесных сфер
сквозь колокольни, минареты –
до древних капищ и пещер
бьёт луч божественного света.
А в наших спорах – малый прок.
Пора б усвоить: мир – контрастен.
И жизнь – единственный урок
о свойствах знания и страсти.
ПЛОДЫ ОПТИМИЗАЦИИ
Разброд.
Шатание.
Раздрай.
Холодный май:
то снег, то дождь…
Талдычат
граждане страны,
взыскуя
хоть какой вины –
своей, чужой ли,
кто поймёт ?! –
про високосный год.
Потоком
льются из ТВ
«проблемы» богачей,
соблазны,
ложь,
литавров медь,
взывает вождь,
неясно, чей,
немного потерпеть…
Терпели.
Ровно тридцать лет
смотрели,
как сведут на «нет»
Советского Союза след,
«до глубины сибирских руд»
страны
почти столетний труд,
как ластиком,
сотрут.
Но… память,
свет былых идей…
Не проще ль
взяться за людей?!
Пусть смогут
выгулять собак,
но не гуляют
просто так.
Оптимизации итог:
очки,
намордник,
поводок…
ВАМ
…Все мы были одного наречья,
А может быть, что и одних кровей.
Наум Кислик
Разъединили нас не времена.
На радость лицемерным скорохватам
зазорно стало постоять за брата.
Почётно, за чужие стремена
держась,
бежать оруженосцем «друга»,
подхватывая крошки пирога.
О, как всё обращается по кругу!
Во все века – бега,
бега,
бега…
А лопнет у хозяина подпруга
иль он доест отхваченный пирог –
тогда бежать обратно со всех ног,
припомнить о пробоидах и Боге,
ребячьих играх и заботах многих,
просить приюта под родимым кровом –
враз в памяти воскресшим русским словом.
ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР
Я говорю взволнованно: «Смотри,
в полоске догорающей зари
бесследно канул чей-то алый парус!».
Ты говоришь: «Такого не бывает,
чтоб сгинул парус. У кого в судьбе,
когда и где ты видела такое?».
Я говорю: «Так свет вечерний зыбок…
От парусов на сердце только боль.
О нём не знает бедная Ассоль –
пусть потрошит наловленную рыбу.
Закат и парус скроются в ночи.
Давай пока немного помолчим…
Что говорить, когда слова всё те же!.
Вон тот цветок цикория сорви
И положи на этот холмик свежий».
«О чём мы говорили?» .
«О любви».
ВАСИЛЬКОВЫЕ ЛЮДИ
Люди василькового цвета
приходят в гости
со своими фантазиями и пампушками,
рассыпают по скатерти
щедрой горстью
карамельки, орехи, сушки…
Васильковые люди –
старики и старушки.
Лица их исполнены
вышнего света.
Их морщины слагаются
в карты путей небесных –
ведь земные
исхожены и известны.
Они будто знают
на все вопросы ответы –
люди василькового цвета.
Только иного свойства
странные их знания,
чем у внезапно выросших,
взрослых детей – науки.
Тонко позвякивая, пылятся
в загашнике иль кармане.
Их, как монетки,
в копилках хоронят внуки.
О СЧАСТЬЕ
Я в домишке от бабушки Насти
побывала сегодня во сне.
Беззаботное детское счастье,
как бутон, распустилось во мне.
На пригорке – апрельская нега,
к солнцу тянутся споро цветы,
останцы залежалого снега
в понизовье забились в кусты.
В закутке под ветлой баба Настя
у огня ворожит с чугунком.
Тянет терпким кизячным дымком,
светлым завтра, тревожным отчасти.
И теперь за грудиной ношу
затаённую радость оттуда:
было в жизни моей это чудо,
потому и дышу, и пишу.
НАТАЛЬЯ ОВСЯННИЦА
Распрощалась с Натальей Овсянницей*,
за селом расседлала коня
и бредущей в незнамое странницей
чисто поле запомнит меня.
День и ночь – неусыпное бдение,
ковыли под ногами шуршат,
заполняется ветра гудением,
от забот отрешившись, душа.
Знать, влечёт её тяга небесная,
манит солнце в закатную даль.
И сестрица ему, и невеста я…
А Наталью Овсянницу жаль.
Все овсы ей в округе покошены.
На жердях рдеют кисти рябин.
Будто солнце, в мой «сидор» поношенный
на прощание сунула блин.
Чтобы, значит, зима не морозила,
на дорогу снега не мела,
чтоб весенних туманов молозиво
вдалеке я, как в детстве, пила.
* 8 сентября – день Натальи Овсяницы.
Должны быть убраны овсы,
варят овсяный кисель, пекут блины.
Развешивают на жердях на чердаках кисти рябин.
НА РОДИНЕ
Вольный ветер! То сбоку, то сзади
налетит, то в лицо, хохоча,
бросит горсть ледяных виноградин,
их стряхнув у берёзки с плеча.
Он чудит, и на сердце отрадно
от его молодой колготы.
И небес пестрядинное рядно
вдоль дороги пятнает кусты.
Пусто в поле. Безлюдна дорога.
Хочешь – молча иди, хочешь – пой.
Мне до дома осталось немного.
Много лет я стремилась домой.
Не прошло ль здесь какое-то лихо?
У оврага приткнувшись, седа,
спит деревня так глухо и тихо,
как при мне не спала никогда.
По пригорку в древесную кущу
в домовине уносят кого?
Ой, тоска, не крути мою душу!
Даже дома здесь нет моего.
ВЫБОР
Выбирала за нас Судьба.
И досталось:
кому – гульба,
а кому – война,
а тому – сума,
а иному – сходить с ума.
В клочья порванная страна,
где на каждом – своя вина,
где у власти на воре – вор,
да гуляют разор и мор.
Кто попрёт против их рожна!
Здесь иная сила нужна.
Но иную силу давно
можно видеть только в кино.
Позабыл народ про свой род,
населением стал, стадом.
Куда гонят – туда идёт,
и загонщиков-псов не надо.
МОНОЛОГ ВАТНИКА
Как стрелы,
в нас летят обрывки фраз:
люби себя, совок, живи сейчас…
Живу, как жил.
Я Родину любил
и не жалел ни сил своих, ни жил.
Она меня от всех спасала бед,
как мама.
Их обеих в мире нет.
Но согревает их нетленный дух.
и уголёк любви к ним не потух.
Любил, люблю и предков, и детей.
Я – их защитник, труженик и воин.
И если уж чего-то я достоин,
то счастья жить на Родине своей.
ЛЕНИН
Ветры дуют с моря.
Ветры дуют в море.
Борис Пильняк. Грэго-тримунтан.
А от нас далеко моря.
Ни широкко не дуют, ни острии,
ни борей, сорвав якоря,
не угонит суда наши к острову
в царстве вечных хрустальных льдов
и снегов первородного Севера.
Как бессмысленный выкидыш сервера
здесь штормит коренной народ.
В головах раздрай и разброд.
Не на дело – на слово скоры –
прохиндеи,
лжецы,
и воры
утопили в дрязгах страну,
мимоходом свалив вину
на ушедшие поколенья:
зря, мол, встали они с коленей,
зря взбунтили пучину вод,
потревожили небосвод…
А в потопе виновен Ленин.
МОЯ ВЕЧНОСТЬ
Умерла моя вечность, и я её отпеваю.
Сесар Вальехо, Перу
Отпеть успели.
Справили поминки.
Но вечности схороненной фантом
пронзает гумус слабенькой былинкой,
чтоб превратится в дерево потом.
Стать древом, тем,
что цепкими корнями
уходит вглубь неведомых времён
и держит небо мощными ветвями
с листвой непобедимейших знамён,
покрытых славой, бывших на слуху
в былом,
далёком,
но уже забытом
людьми в их нескончаемых заботах
о смене вех иль повороте рек…
И вот за годом – год идёт,
за веком – век,
и регулярно наступает осень.
Иссохшую листву ветра уносят,
Прожорливой источеная тлёй
или временщиками-червяками,
как манна осыпаясь над землёй,
ложится грунтом на бесплодный камень.
Хоть медленно вершатся перемены,
зиме забвенья подведя итог,
здесь новые всколышутся знамёна,
и молодой благословит их
Бог.
ИЗ ГЛУБИНКИ РОССИИ
За Россию обидно и больно:
не видать ни просвета, ни зги.
Распинаются пошлые бони,
недоучкам полощут мозги.
Беглый Запад зломудрствует дико.
Вскормлен был «на гулагах в совке»,
испытал институтское иго
и уже тридцать лет вдалеке…
От навязанных «оптимизаций»
здесь, у нас, как «партнёры» велят,
развалилось содружество наций,
заколдобели тракты назад.
Мы с оглядкой живём, осторожно,
может, всё ж, возвращаться туда?
Верить хочется: счастье, возможно,
за углом, а беда – не беда…
Подождём, перетерпим покуда,
будет завтра светлей, чем сейчас…
Только всё не случается чуда –
новым барам нет дела до нас.
Горбунки наши в степь ускакали,
улетели синицы из рук.
По останкам совхозных развалин
бродит ветер, как пьяный пастух.
В поле вызрели буйные травы,
только жнец и косарь не у дел.
И ржавеет заброшенный трактор
в недопаханной борозде.
МУРАВЬИНЫЕ БЕГА
Победители муравьиных бегов
важно смотрят с других берегов,
а над гладью реки наше утро
разливается перламутром.
Анатолий Дорошин
Разливается перламутром
по речному туману заря.
Не считается майское утро
с диктатурой календаря.
На простые мои вопросы
у него ответ не простой:
обронило обильные росы
на прибрежный густой травостой.
Догадайся, что могут значить
божьи слёзы по тем годам,
где прожить не смогли мы иначе
и не сможем уже никогда.
Стало небо твоей обителью –
дом и праотцев и богов…
На земле же мы только зрители
муравьиных бегов.
ФОРЗИЦИЯ
Сник мой город, осаждённый тучами,
день поспешно сходит в морок вечера…
Моросью и холодом измученный
молодой апрель ссутулил плечи нам.
Ходим с опечаленными лицами,
дескать, в жизни всё серо и грубо…
Солнце вдруг осыпало форзицию
золотом чистейшей, высшей пробы.
Ласково позванивая серьгами
в нарушенье местных жёстких правил,
засветилось солнечное деревце.
А вокруг трава асфальт буравит.
У ларька с продуктами молочными –
как сюда – не знамо – занесённое,
в небо самых верхних нежных лучиков
выстрелили весточки зелёные.
Ветер морок туч погнал вдоль улицы,
семена форзиции развеивая,
оттого-то хочется надеяться:
разольётся свет над всей Россиею.
ПАТЕТИЧЕСКОЕ
«От сохи» иль от чьего-то слова
в полусонье вызрели стихи.
На бумагу ссыпалась полова,
а зерно склевали петухи.
Как они горланили задорно,
прославляя дальних зорь размах.
Здесь же, на поветях и заборах
почивали темнота и страх.
Но едва в окне зазоревало,
в комнату я выпала из сна.
Думаете, долго горевала?
Да ничуть! Ведь на Руси – весна…
Птичий гвалт на вспаханных усадах.
За туманом – дальние края.
Вот в чём сердца русского услада:
что очнулась родина моя.
Кочет наш и вдругорядь зайдётся,
сеятели выйдут на поля.
Ну, а слово - новое найдётся,
лишь отавой полыхнёт земля.
ТАМ
Я там была. Вкушала майский мёд.
И желчь, случалось, огорчала яства.
Тропу передо мной торосил лёд,
но было в неохват глазам пространство.
Там я была вольна, куда хочу,
лететь, бежать, идти, ползти и даже
не тяжела была трудов поклажа –
мне всё тогда казалось по плечу.
Бог высевал там озимую рожь
и укрывал поля туманом белым.
Там Евтушенко – выросший Гаврош
и в строгом чёрном царственная Бэлла
венчали личный мой иконостас.
Отнюдь не золотел его оклад –
был травами степными перевит он.
Там я жила на свой манер и лад,
И русских слов замес или заквас
рождал мои нехитрые молитвы.
Осталось всё за пологом тумана,
что не подвластен никаким ветрам.
Там – мною не исхоженные страны,
да и моя страна осталась там.
