Второе имя Влада Маленко – удаль. Русская удаль, потому что понятия такого ни на Западе, ни на Востоке нет. Создатель уникального в Москве и России Театра Поэтов, Влад равно предан и поэзии, и театру (конечно же, на Таганке, и Есенин-центру, и центру Высоцкого, и другу своему Леониду Филатову, фестиваль чьего имени он ведёт столько долгих и красивых лет), но дело, как обычно, в поэтике, и ни в чём ином.
Среднерусский пейзаж его эклектичен, как наши СМИ, и в точности так же, как мы сами. С утра одно, вечером другое, ночью третье. Перебегая с одного на другое, мы почти не концентрируемся на том, что важнее самих нас, - Вечности. А она, и только она смотрит на нас сквозь наши оконные стёкла, и мало кто понимает – пройдёт и это. И мы. Останутся слова. Влад понимает. И потому весел. Грусть его мимолётна, налетает и вновь уступает место задорной россыпи каблуков. Русский человек и поющ, и танцующ по природе, вот и вытанцовывается – дробь, кадриль, камаринская с бросанием сорванной шапки в пыль.
Влад всегда в шапке. В маленькой шерстяной шапке на коротко, по-солдатски стриженой голове, обозначающей достоинство поэта и актёра. Со всеми запросто, он непрост, в нём роится множество словесных пчёл, жалящих изнутри. Господь да услышит… На днях Владу исполнилось пятьдесят, и поздравить его хотелось бы именно так
Сергей Арутюнов
***
Все глуше распев кукушки,
Уставшей от жизни сей.
Теперь я везу ракушки
К могилам моих друзей.
Кладу их весной на камни,
У синих корней рябин,
Чтоб ночью друзья руками
Касались морских глубин.
Чтоб утренний пили воздух,
Купаясь в морских слезах.
Чтоб снова морские звёзды
Светили им в небесах.
***
Петрушка спит в косоворотке,
Колпак профукав запасной.
Любовь шипит на сковородке,
Как солнце раннею весной.
Зима - ни сани, ни телега,
На молоке локомотив...
Паскудный дождик вместо снега
Фальшивый выплакал мотив.
Наш мир, спасаясь от безумья,
Включил ручные тормоза.
Любовь сыра. Она – глазунья.
И смотрят внутрь её глаза.
Когда в земном универсаме
На кассах сбой произойдёт,
Господь нам скажет: «Дальше сами.
Я в душ».
И вечный дождь пойдёт.
***
У Ван Гога ухо-горло-нож.
Сквозь академическую ложь
Ржавой кистью тычется рассвет,
И стрижёт пшеницу маг Винсент.
Солнце с окровавленной губой
Растворилось в дымке голубой
Божии коровы спят в траве.
Волосы горят на голове.
Клоуны по центру полотна:
Белый с Рыжим - Солнце и Луна.
В небесах, что встали на дыбы
Пьют абсент из горла у судьбы!
Пьют, поют, пьянеют, дождик льёт.
Женщины к реке несут бельё,
Чтобы смыть с рубашек киноварь.
Вот такой во Франции январь...
А Ван Гог разрезал белый свет.
По его щекам течёт абсент.
А Ван Гог прозрел до слепоты.
Из него опять растут цветы.
***
Время идёт, и встаёт человек на край.
Там балансирует он, как на ветке зяблик.
Синие всполохи лижут калитку в рай,
А за оградой светятся лампы яблок.
Церковь взлетает, садится на новый холм,
Люди заходят в западные ворота,
У алтаря они шепчутся о плохом,
Пробуют силы для будущего полёта.
Плавает дом – отважный кирпичный кит,
Прыгают дети в жизнь с языка-порога.
Море кипит, как чайник и жизнь кипит,
Пальцем коснёшься, и будет пузырь ожога.
Мы в основном состоим из весенних вод,
И в небесах оставляем следы делами.
Время людей прошло, настает черёд
Синего пламени.
Вьется и пляшет пламя.
Ржев
Посвящаю своему отцу Валерию Васильевичу Маленко
Мы весной поднимаемся в полный рост,
Головами касаясь горячих звёзд.
И сражаемся снова с кромешной тьмой,
Чтобы птицы вернулись сквозь нас домой.
Чтобы солнце вставало в заветный час,
Чтоб вращалась, потомки, земля для вас.
Чтобы траву обдували ветров винты,
Чтоб из наших шинелей росли цветы.
На первые удары
Мы теперь – земляника на тех холмах,
Мы – косые дожди и ручьи во рвах.
Наших писем обрывки, как те скворцы.
Мы – медовые травы в следах пыльцы.
Нас, в болотах небес не один миллион.
И в кармане у каждого медальон.
Это зерна весны.
Это горя край.
Сорок пятый
настырный пасхальный май.
Вася, Паша,
Сережа, Егор, Рашид…
Среднерусской равнины пейзаж расшит
Нами в землю упавшими на бегу...
В небеса мы завернуты,
как в фольгу.
Только вот что: не плачьте теперь о нас!
Это мы поминаем вас в горький час!
Это вам разбираться, где мир, где меч!
Это вам теперь память о нас беречь!
Нам стоят обелиски, огни горят,
Пусть же каменных гладят ветра солдат.
Но важнее, ребята, на этот раз,
Чтобы не было стыдно и нам за вас.
——
Вам труднее, потомки, в засаде дней.
Наша битва с врагами была честней.
Мы закрасили кровью колосья ржи,
А на вас проливаются реки лжи.
Мы умели в атаке и песни петь,
Вас как рыбу теперь заманили в сеть.
И у нас на троих был один кисет,
Вам же «умники» в спины смеются вслед.
Нам в советской шинели являлся Бог,
Наши братские кладбища - как упрек.
Вас почти что отрезали от корней!
Вам труднее, наши правнуки, вам трудней!
Мы носили за пазухой красный флаг,
Был у нас Талалихин,
Чуйков,
Ковпак!
И таких миллион еще сыновей!
Вам труднее, прекрасные, вам трудней!
Произносим молитву мы нараспев:
«Пусть приедет последний из нас во Ржев,
Чтоб вспорхнули с полей журавли, трубя,
Чтоб, столетний, увидел он сам себя!
Молодым, неженатым, глядящем вверх,
В сорок третьем оставшимся здесь навек,
Чем-то красным закрашенный как снегирь,
Написавшем невесте письмо в Сибирь.
Не кричите про Родину и любовь.
Сорок пятый когда-нибудь будет вновь.
С головы своей снимет планета шлем.
Вот и все.
Дальше сами.
Спасибо всем.
ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ
Зло проиграет, и пусть эта сказка стара,
Пляшет лягушка, в творог превращая сметану.
Что тебе снится, «Аврора»? Музей-ресторан?
Дуло запаено, нет на носу капитана...
В небе балтийском фиксирует мачту кронштейн,
Без остановки на палубу какают птицы.
Красным в ручную раскрашивал флаг Эйзенштейн.
Крейсер «Аврора», поведай, ну что тебе снится?
Видишь ли ты в эту пятницу вещие сны,
Символы, тайные знаки, живые эмблемы?
Может быть, берег японский в крахмале весны?
Или... а впрочем, не будем гадать на Неве мы....
Это двадцатые годы, любовь от винта!
Красные с белыми снова поделят корову.
Вот вам фонарик в тумане, моргана фата,
Текст для умеющих выудить честное слово.
Входит в планету семимиллиардная плоть;
Вот уже лет пятьдесят, как «любовь» эта длится.
Африка смотрит на белой Европы ломоть,
Как на домашнюю лошадь лесная тигрица.
Новые боги пока ещё ходят под стол,
Кровь ледяная сочится у старых из трещин.
Днём в европейских соборах играют в футбол,
Ночью мужчины, дымясь одеваются в женщин.
Мы не Европа, мы есть незаконченный рай,
Здесь между яблонь столбы из поваренной соли,
Где человеку с рожденья кричат «Выбирай:
Слева свобода, а справа свободная воля!»
Людям вчера вместо денег был выплачен... снег -
Тёплые рваные хлопья осенних пощечин.
Лица в царапинах ржавых снежинок-калек.
Вместо курантов на башенке тикает счётчик...
Это двадцатые годы! Не спи, мой малыш,
Серый волчок одурманит тебя никотином.
В городе мода - поэты срываются с крыш,
Так им сподручнее вдруг избежать карантина.
Двор, как рябая щека в пене после бритья -
Виктор Петрович
Хамзу приучил к самогонке:
«Это не снег, а, смотри, на поминках кутья!»
Ангел глаза заливает на бензоколонке...
Хочет зарезать барана таджик молодой,
Жиром густым он мечтает подругу закапать.
Возят трамваи разносчиков с грязной едой,
Блогер сутулый прыщи прижигает по скайпу...
Шарик земной, как лишайный младенец обрит,
Новый Иуда готов для предательства в среду,
У ветерана последнего память горит
Орденом славы, украденным синим соседом.
Это двадцатые годы, малыш мой, не спи!
Книги всё жжёт интернет, чтобы не было знаний.
Вон революция снова сидит на цепи
Лениным лютым, гуляющем в сытой Лозанне!
Сцапал орла на гербе осторожный медведь.
Водка осталась, калаш и десяток икринок.
Хочет церковка с Гагариным в космос взлететь,
Чтоб в алтаре у неё не хозяйничал рынок.
Небо над Родиной, тайну какую хранишь?
Солнце, светя, не обугли нас пламенем адским!
Это двадцатые годы, не спи мой малыш!
Видишь, шагает сквозь воздух Владимир Вернадский?
Там, над кремлевской звездой, над церковным крестом,
Где лишь провидцы способны увидеть кого-то,
В плотном почти осязаемом дыме святом
Самая главная нынче творится работа.
Там, где забрызгал пространство космический душ,
Где с человечества снят золотистый ошейник,
Спорят друг с другом молекулы будущих душ,
Чертятся стрелки на картах великих свершений.
Можешь смотреть в телескоп или взять USB,
Главное, нынче, лещём не болтаться на леске!
Это двадцатые годы, малыш мой не спи!
Не пропусти поворота размеров библейских.
Что же грядет? От чего не уплыть суждено?
Небо закапано прошлым, как будто свечами...
Все повторится, но будет как в детском кино,
На перемотку поставленном кем-то случайно.
Будет мгновенен восторженный век золотой,
Вспыхнет Серебряный век и покроется фетром;
Ляжет война на планету могильной плитой,
Только Россия расколет плиту эту ветром.
Только она в эту ночь догадается спеть,
Голос грудной подарив молодому столетью;
Только она угостит окаянную смерть
Дозой любви несовместной с бесстыдною смертью.
Эта вот блеклая мгла в подмосковном цвету,
Мурманский сопки холодное чёрное вымя,
Эта волна в севастопольском белом порту,
И васильковое небо, что плачет над ними.
Скоро в своих пузырях захлебнутся нули,
Будут детей по планете водить краеведы,
Только не спи, мой малыш, не касайся земли
Ртом, ожидающим слово для первой победы.
Вечность гудит, занавеску целует оса,
Солнце встаёт из под нашей смешной деревеньки...
Я тебя жду, подрастай и смотри в небеса,
Чаще, чем под ноги и веселей, чем на деньги.
СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ
Разговор был такой:
- Там огонь, вот те крест!
Не дрожи! На меня положись! -
Буратино проткнул своим носом асбест,
А за ним настоящая жизнь.
- Мамa mia! - Пьеро даже сдернул колпак, -
Мы покинем зловещую тьму!
И друзья, взявшись за руки, сделали шаг,
Утонув в золотистом дыму.
Огрызался им в спины ухабистый рок,
В синей речке плескались ерши,
И десятые годы свернулись в клубок,
Нулевые исчезли, как пшик.
Буратино от счастья дышать перестал,
Закачало Пьеро у ветлы,
Девяностые в пропасть упали с моста,
И весна проступила из мглы.
Над рекой огоньками моргнул НЛО,
Опустились смычки на альты...
И не то чтобы детство, но счастье втекло
Двум героям в открытые рты.
Заключал паровозы в объятья вокзал,
Солнце вытерло пятна на лбу.
А Толстой Алексей свою сказку писал,
Итальянскую слыша трубу.
Под Шаинского прыгал кузнечик в траве,
Подлетал восемнадцатый ИЛ.
Буратино призвали служить в ВДВ,
А Пьеро в МГУ поступил.
***
Как рукой мне белой чайкой помаши,
Объяви, что наступают холода.
Это масло древнегреческих машин,
А не просто черноморская вода.
Отучила нас двуручная пила
Подносить вино друг другу на весле.
В детстве виделись из Ялты купала
И сады Константинополя во мгле.
А теперь по музыканту и фагот,
Не отбилась от медуз Медведь-гора,
Лишь настырный пограничный вертолёт,
Как Шаляпин распевается с утра.
Не жалей, что половины не сбылось,
Эти воды скроют горе и треску.
Ими смазал Телемах земную ось,
Ими Осип Мандельштам запил тоску.
И как в сердце ты останешься в Крыму,
Где у нас свалились горы с голых плеч.
Я ружьё со стенки чеховской сниму.
Брошу в море, чтобы чайку уберечь.
