«Откуда мои стихи? От мира или не от мира? И от неба, и от земли, от трав, от природы, от неба и от бабушки. От её прибауток, от кудели тянется. Вращается веретено. Ниточка из облака тянется. Прялка там. К ней кудель привязана. Мир старый, мир новый. Царствие небесное и земное. Всё прядётся в нить. Скручивается. В судьбу заплетается. В поэму жизни» - пишет о себе Лариса Бухвалова.
Автору лучше знать. А нам требуется ощутить наощупь нить слова, вытягиваемую из него – сперва глазами, потом незримой, но такой ощущаемой душой. Вверх ли вытягивает? Несомненно, вверх, а это – и первый, и он же последний признак поэзии. Иных просто нет.
Есть – русское, где дохристианское прописано рядом с христианским. Живут через двор. И апостолы ловят рыбу, а прежние вековые обитатели необозримых пространств тоже занимаются своими делами. Таков наш мир, стоит его расслышать и почувствовать в себе. И другим ему тоже не быть, если душа достаточно широка. Если поэтична.
Сергей Арутюнов
НИТОЧКА ПОСКОННАЯ, НЕБЕСНАЯ
В каждый нитяной клубок бабушка вкладывала тело – орешек, бумагу, мой тетрадный ученический лист. Начиная накручивать, творила молитву, о жизни говорила, думала, смотрела в окно на наш кургузый тополь - на лето, осень, зиму, на вЁсну. Именно на «вЁсну». В ней были вёсла, лодка смолёная, в путь налаживаемая. По весне, по волне, по первой борозде на усаде. С лопатой, с лопастью по винту накручивалась на спираль пряжа, кудель галактики, запрягалась с нитью клубка, шло повествование, сотворение, стихотворение.
Голубая нитка на бобине*
Помню с детства – мамина любимая -
крепкая, в коробочке хранимая
нитка на бобине очень прочная.
Мама умерла, а нить не кончена.
Ушивали многое и разное
этой нитью выгоревшей, ситцевой:
Бабушка с иголкой умудряется,
мамино лицо, моё – традиция.
Ниточка посконная, небесная
не порвётся, потому что честная.
Ариадны нить во тьме космической.
Третье поколенье – не истрачена.
Сколько ей и платьев перетачано*,
сколько ей носков, трусов заштопано.
Нитка жизни. Ниточка семейная.
Из бобины, переданной Макошью*.
От иконы Троицы, от вервия*.
Тянется она, как будто вечная.
Дочке подаю – вот нитка крепкая,
голубая, бесконечно прочная.
Связанная тайной связью с предками,
Через сто галактик не закончится.
Бобина* – (франц.) большая катушка для прядильных машин.
Тачать* – шить сквозной ниткой.
Макошь* – покровительница женщин и женских ремесел.
Вервие* – верёвка, шнур (устаревшее). В православии это длинная верёвка (около 40 метров), опоясывающая престол поверх катасарки. Вервие символизирует собой путы, которыми был связан Христос, ведомый на суд, и Божественную силу, которая держит собою всю Вселенную.
Игра с огнём
Одна - ни братьев, ни сестёр.
Мне ближе всех стал враг -
Бегу стремглав кормить костёр,
С мальчишками в овраг.
И вот – огонь большой горит –
Полынь и сухостой.
Трещит, гудит и говорит
Со мною злой огонь.
Он жулик рыжий, как и я.
Он рвётся в языки.
И дым пускает на меня.
И ест с моей руки.
Как пёс голодный и родной.
И я в восторге вся.
Любуюсь золотой золой,
Как выводком лисят.
Ему я снова есть даю –
Возьми, поешь, живи!
Щенки твои с ладони пьют
Дары моей любви.
За сердце бабушка схватясь,
Взмолилась в вышине,
С обрыва, набожно крестясь.
А я чуть не в огне.
А я с костром-то говорю,
Девчонка – друг огня…
И страшно ей, что сотворю.
Ей страшно за меня.
Огнёвка то, растёт в дому,
Она ж нас всех сожжёт!
- А я огонь люблю! Ему
гудрон дарю, как мёд.
И вот уж чувствует меня.
Сметливый конь–огонь.
Я для него - дитя огня,
Сама огонь – лишь тронь.
А бабушка мнит о худом,
Схватилась за ремень.
От топота гудит наш дом
В кромешный Божий день.
И вот, как в детстве, я с огнём –
стихами выжгла мир -
Горячим, золотым пером.
И жизнь прожгла до дыр.
***
Памяти бабушкиной сестры Грунюшки
От кромешной тоски,
между небом «осьмым» и девятым,
тётя Груня носки
полосатые вяжет робятам.
Не своим, а чужим,
коль своими судьба обделила.
Нитка жизни спешит,
что давно померла, позабыла.
Месяц, будто, январь,
воскресение дня выходного.
В печке, в вольной, стоят
караваи большие ржаного.
Свет от утречка свят,
сквозь герань пробивается резкий.
На окошках хрустят,
инда снег по зиме, занавески.
Из деревни, из всей.
На показ ришелье вырезное.
В Елизарово ей.
Припасла накануне сувои.
Только хлебу остыть.
А кукушка молчит. Эка жалость.
Видно, встали часы.
Вот и «Утро в бору» задержалось.
В сени выйти дока.
Нынче дух, аж зашлось, осязаем.
И отколь облака
на приступок крыльца наползают?..
Покупка кильки
После этой долгой спячки,
Сна в слепой зиме медвежьей,
Вышла я на снег горячий,
Лёд перчёный семисвечный.
И в период всехней линьки,
В поселковом магазине
Встала за солёной килькой
В очереди, посредине.
Для семи голодных кошек –
Сфинксов, спящих на окошке,
Продавец, продай на грошик
Горстку кильки в чёрной крошке.
В дивном марте, в этом веке,
Мир и килька да прибудет!
Кошки тоже человеки.
Кошки – мартовские люди!
Всем видна с небес парадных,
Я топчу снега земные –
С килькой, хлебом, псом патлатым
В марте, в эти выходные
На тропе спляшу слоистой
В ботах дырчатых, сюрпризных.
Распалиться, просолиться –
Вот она – соль нашей жизни!
***
Из избы несу в корыте
Горы тряпные, отжатых
Простыней белёных кипы,
Занавесок мятый бархат.
Глубоки снега по марту.
Облака, в них Солнце светит.
А бельё-то вешать надо,
Чтоб проветрил ткани ветер.
Чтоб от смерти до бессмертья,
Въявь, их сквозь ветра продули,
Провертели в круговерти
Мировой небесной бури.
Над ноздрястым настом марта,
Над малин седой тесьмою,
В бархатных кистях косматых
Обдаёт меня весною.
Как шагну назад снегами,
Облаками неба, Рая –
Провалилась, ровно камень,
Грубая, насквозь земная.
***
Он надувной воздушный шар,
мой мир. И я лечу.
Смеются, глядя стар и мал
на сей небесный чум.
Из неизвестных я пород.
А шар – из лоскутов.
Тряпичный дом, где будет род
сиять сквозь тьму веков.
Хоть много не скажу я слов,
но я в Его руке.
Меня ваял Андрей Рублёв,
мазнув лишь в уголке.
Да, я чумная и черна.
Но смел мой Божий дар.
С сожжённых досок я сошла.
Пожёг мой мир пожар.
А я и с чернью в серебре
твержу, что я в Раю.
И вижу – что есть на Земле.
Что вижу, то пою.
Пётр и Павел ловят рыбу
Качает волны Океян,
А попросту – Ока.
Стоит Апостол, осиян,
В обличье рыбака.
Высокий, в лодке золотой.
А звёзд над ней не счесть.
И над бегущею волной
Забрасывает сеть.
Вся в серебре блестит вода,
Так рыбою полна.
Улов великий невод дал
Апостола Петра.
Пришли и щука, и карась,
Покорные судьбе.
И стерлядь бьётся тут, и язь
На лунном серебре.
Апостол Павел тянет сеть
Помощником ему.
И, чувствуя – там кто-то есть –
Порой глядит во тьму.
И вдруг из тьмы идёт корабль.
Огни зажёг дозор.
Он освещает смело даль,
Как местный рыбнадзор
И ставленник всея земли.
Он начал им грозить:
- Вы кто такие?! Как могли
Сетями тут ловить?!
Мы знаем здесь всех рыбаков,
Какие живы есть.
И арестуем весь улов,
И заберём мы сеть!
Тут рыба Язь вдруг молвит им:
- Сама я в сеть пошла!
Апостол Пётр и Павел с ним –
Святой Небес всея!
И эта сеть есть дар Небес,
Святых Синайских гор.
Но ей вовеки не владеть
Вам, грешный рыбнадзор!
Взглянули стражи с корабля –
А в небе Звёздный лес -
Святые светлые стоят
И смотрят все с небес.
Да сполохи играют там.
И видят мужики,
Как лодка плавно к небесам
Поднялась от реки.
Кого же брать на абордаж?
Ни сети, никого.
Луна на волнах, как мираж,
Сияние одно.
Большое море-Океян,
А попросту – Ока.
Здесь чудеса то тут, то там,
Где Божия рука.
Беление льна
Стелю на снег холсты льняные -
Заплаты тусклые земные,
Что первозданны и черны,
Натканные во тьме зимы.
Проволгнуть, вызябнуть, отмякнуть.
На солнце – глянь – лежат и яснут.
Всех деревень и всех времён –
Белись, мой домотканый лён.
Холсты – картины жизни, мира.
Так бабушка моя белила.
Так жили люди испокон.
Его растили, били, мяли.
Страдали век, любили, ткали,
Носили и рождали вновь.
Всё тело ноет, руки в кровь.
Белись, мой лён, моя любовь.
Дубей и звёздни в ночь, а в утро
Весь в инее звени, как будто
Ты жизнь и смерть, мой вечный лён.
Для жениха – в конях рубаха.
Для сына, дочери, для брата,
Для савана и для икон –
И причащенье, и поклон.
Моя любовь – мой белый лён.
Фотимья – бели льны
Взошло Ярило на холмы.
Над миром золотое встало.
Горят снега – конец зимы.
Звенят и плавятся кристаллы.
И я – Фотимья – вышла в Русь.
С холстами жизни над снегами,
Босыми лёгкими ногами
Лебёдушкой плыву – белюсь.
На Солнце, на Ярило, гляну.
И на снега, как лебедь, лягу –
Жених мой в небе – им белюсь.
Не отступлюсь и не угасну.
Под ним, сомлев, со льнами ясну
Во всю полуденную Русь.
Фотимья я, как лён белюсь.
Свети, Ярило, неустанно!
Я лён - крылами встрепенусь.
Лишь для тебя лилейной стала -
Светла, чиста, бела, как Русь.
Перунов огонь
Вот он – дикарь лесной, степной –
Перунов вострый меч –
Огонь горячий, золотой,
Способный всё прожечь.
Сквозь мрак кромешный пронести
И на ладонь земли
Упасть, как сокол, острый клин,
Стрела всея Любви.
Над огородом, от земли,
Он из кустов возрос –
В него швыряю мусор тьмы,
Всё прошлое, без слёз.
Зимы сотлевшее быльё,
Свихнувшуюся боль.
Сожги страдание моё,
Стремительный огонь.
Солому чёрную беды,
Тряпья пустого мглу,
Расплавь беды рябые льды,
Гнилых лаптей хулу.
В клочки порви и лют, и ал,
Переруби мечом
Мирской, сердитый матерьял
С подложным сургучом.
Любовей зло, труху и пыль,
В сердцах кромешный мрак,
Всю ложь от тверди до Звезды,
Где настоящий ад.
Всё растопчи, как красный конь,
Чтоб отлетела тьма.
Чтоб жизнь вращалась посолонь
Вокруг веретена.
***
Как носила, как рожала –
Будто целый мир бездонный.
Словно с Неба я сымала
Бога чудную икону.
Он-то светлый, весь во злате,
Сам стоит над облаками.
А я маленькая матерь.
У меня на сердце камень.
А во чреве голый морок -
Там народ пал на колени -
Семя будущего рода,
Порушаемое всеми.
Уж от края и до края
В небесах зажглись зарницы.
И ночьми не затухают,
Чтоб ребёночку родиться.
Выше всякого закона
Да пребудет род, продлится!
Велика моя Икона.
Высока Её десница.
***
Среди зимы, где сыплет белый снег,
во тьме ночной, где синие барханы,
мой дом плывёт, как маленький ковчег -
навстречу дню сквозь злые ураганы.
Его качнуло на семи холмах
так, что почти вверх дном перевернуло.
Но не погиб, гляди – на парусах -
Среди зимы стоит январским утром.
Он Ванька-Встанька, маленький мой дом.
Приют котов, собак и кучи книжек.
Мы с дочкой две – отчаянно гребём,
хотя от ветра часто сносит крышу.
Живые снова. Зло минуло нас.
Мы всё ж ушли от ненасытных пастей.
Наперекор ветрам Господь нас спас,
Ладонью защитив от всех напастей.
Навоз
Февраль пришёл. Не поле роз.
Не на приступках сада Рая.
Трём бабам привезли навоз.
И мы навоз тот убираем.
Аж крушья смачные летят
На белый снег, жирнее сала.
Три бабы на родной усад –
Мы возим клад в корыте старом.
Весь снег в следах и колеях.
Рядами ухнутые груды.
Навозом сдобно мир пропах.
И дух поддонный абсолютно.
Мы к вечеру в навозе все.
Как розы пахнем паром пахот.
А чем, скажите, на земле,
К её груди припавши, пахнуть?
Мы, улучшая пуп земли,
Пупок родимый надорвали,
Впрямь у столпов святой любви,
По-бабьи сгорбившись над краем
Руси, где клином Солнца свет
В заречье пал, к макушкам сосен.
А мы - торты кладём на снег,
По голубому насту возим.
Неведома нам цифра тонн.
И не важна нам, бабам, точность.
Сошлись на раз мы с трёх сторон,
Соединяя звёзды с почвой.
И флягу с ледяной водой
Втроём затаскиваем в баню.
Гудит в печи рябой огонь,
А снег на валенках не тает.
Я знаю, что за нас никто,
И там, в Его Садах простёртых,
Псалом Земли не пропоёт
В седое небо в знаках твёрдых.
Чтоб вправду встало поле роз
В недостижимых кущах Рая,
Нам надобно возить навоз,
Из грешной жизни прорастая.
Несение Звезды. 5 марта
Как над пропастью иду –
Всюду дали синие.
А в руках – несу Звезду.
Я, наверно, сильная.
Космос, видишь ты меня
Среди поля травного?
Маленькая в поле я,
а Звезда Державная.
Восемь ясных уголков
В перекрестье сходятся -
Ойкумена и альков
Девы Богородицы.
Час несения огня
В марте на озимое.
Небо я хочу обнять
Чёрное звездимое.
На ладонях ту Звезду
Подыму-ка бережно.
Как гвоздястую судьбу,
Как тавро, чем мечена.
Жизнь-то плещет через грудь
Опрометью смелою.
На мечту хочу взглянуть
Бабьим белым телом я.
Мартовской зари крыло
За спиной расчерчено.
Как мне в жизни повезло,
Что я просто Женщина.
Лесное ухоженье. 28 марта
Шли мы на широких лыжах
К мрачному, над миром, Храму.
Вот он – на холме возвышен,
Подступает волчьим мраком.
Как шатун, лохмат и страшен,
Он гудит над головами,
Высекая в сердце пламя
Несусветными ветрами.
Древне-зверьей руной имя,
Когтем по медвежьей шкуре.
Как возвысит да обнимет,
Так поглотит в страшном гуле.
Велес щедрый, страж, кормилец,
Лес свечной живой и мёртвый –
Брёвнами дубов великих
Небеса с земли подпёрты.
От твоей ли мы грибницы?
От неё питаем роды.
От твоей ли мы криницы?
Все, медведь, твоей породы.
Склад, ладья и домовина,
Стол и стул, черпак и чаша,
На коре, на голубиной,
Сказ и песня жизни нашей.
Сам очаг, тепло постели,
Лад игрушки под руками –
От лубочной колыбели
Ты нас пестуешь веками.
Праотец, могучий Велес,
Дичь дарующий для пищи
И одежды – тело зверя.
Ягоды податель нищим.
Пали мы, восторгом полнясь,
На снега пред сущим Храмом –
Кланяемся в пояс, в корень,
Мы твоим стволам и травам.
Птица моя
Корабли облаков над стремниною
проплывают в чужие края,
где живёт и летает крикливая
чайка белая – птица моя.
Травы синие, терпкие, горькие
по откосам оврага текут.
Будто чаша Грааля проволглая
между горами держит Оку.
Глаз прищурив, гляжу на сияние –
вся от солнца живая вода.
Эта чаша есть неупиваема,
ведь не выпить её никогда.
А над ней – птица белая, гордая –
над обрывом парит, как в Раю.
Я, девчонка с окраины города,
в чаше - малой песчинкой стою.
Птица белая, чайка крикливая,
два надлома распахнутых крыл,
ты, наверно, такая счастливая -
Бог красивой тебя сотворил.
Тренируя цыплёнкино горлышко,
я ладони слагаю трубой.
А они от полыни-то горькие,
и в шамоте, во глине земной.
- Ларка, слышишь? Я - ты, птица белая!
Чайка тоже! В овраге, на дне!..
Под ногами тут ящерки бегают,
И взлететь очень хочется мне.
Я лепила такую же - смелую
птицу рыжую, чтобы жила
и летала, как ты, птица белая –
два, с надломом, высоких крыла.
Но, пока не просохла дремотная
глина крыл и не спала с пера
пелерина земными шамотами,
птица рыжая не ожила.
Я мечтаю, я верую в лучшее,
светлым будущим вся возгорясь.
Вкус полыни от крыльев почуявши,
ты узнаешь её и меня.
Как надломит мне жизнь руки белые,
над оврагом и чашей распяв,
закричу я. И ты, птица верная,
отзовёшься, крыла распластав,
в раструб чаши Грааля над берегом,
в горн, наполненный плазмой огня,
над посёлком немым и растерянным,
не поверившим в птицу – в меня.
Заброшенный Рай
С утра, росою серебримый,
подходит август к середине.
В садах заброшенных рябины
горбатые нагнули спины.
Они глядят на тело Рая –
В былье каком грушовки тонут.
А выше – яблони сгорают,
хрустя корой в изгибах чёрных,
Увязнув в мире по колени,
набрякшие к излёту лета,
запретные, на дне столетий,
одни меж тем и этим светом…
Тут Рай заросший и обвисший,
где в брюньках рыжих облепиха
курчавая плывёт меж вишен,
с поклоном к утреннему Кришне.
И я иду, как посторонний,
но августейший соучастник,
глядеть на щедрые уроны
чьего-то брошенного счастья.
Я за грибами и с корзинкой -
Захожий странник в дальнем Рае.
Мне подаёт плоды поминок,
крестясь, седая ветка с края.
Кто я? Садовник? Огородник?
Нет никого. Никто не скажет.
А боровинка-одиночка
с дичинкой – и горчит, и вяжет.
Боровинка* - сорт яблок
***
Кто я?.. Что я?.. Знать не стоит.
А живу – в Раю.
Я из старой драной шапки
звёзды раздаю.
Рассыпаю их горстями –
тьма в той шапке их.
С голубями, новостями,
в рыбах золотых.
Раздаю за так, за посвист.
Мне под хвост шлея -
Забирайте яства, гости!
Сыпься, жизнь моя!
Вся, что есть, как в дырках шапка
на пустой калган.
Трёт карман душа-монадка –
Золото! Отдам!
Серебром осыплю грядки:
«Сейся, серебро!..»
Разберёте на подарки
ягодок добро.
Получите, милый мальчик,
сладкий петушок.
Это солнышко в нём скачет.
Накоплю ещё!
Я для вас скачу по свету –
долам и полям.
В уголке «пальта» монетка.
Утаила я.
Надо всё раздать, до крошки,
до дыры, до дна!
Колокольцы скоморошьи
звонкие звенят.
Богатеть неловко очень -
грех держать в себе.
Раздарю-ка глазки-очи,
не возьму себе!
Вот они: морские ветры,
карее кольцо –
не нужны и две монеты
им перед концом.
За последнею звездою
зимней, на заре,
над голодною судьбою
снега на дворе,
небесами над домами
пролетаю я.
Придорожный киньте камень
в глупую меня.
