Лучшие строки начинаются с любви – к Богу, человеку, понятию или просто месту, «топосу», в котором произрастает, как любят говорить исследователи природы, душа.
Галина Булатова (Тольятти) – та, слушать которую никогда не устанешь, потому что наполнены её стихотворения самой женственной и верной любовью к сущему. Нижний Новгород, Сызрань, Симбирск и Казань – уже и не города, а сущности, личности, с которыми бы только и говорить, и слышать их безмолвный, но такой явно звучащий внутри отклик. Создания людей так же соотносятся с людьми, как сами люди с Богом.
Сергей Арутюнов
ВОЛГА, ВЯТКА, ОКА И КАМА
Волга, Вятка, Ока и Кама – вот четыре родных сестры.
Между этими берегами пращур мой разжигал костры.
Волховал, приготовясь к севу, и поглаживал оберег,
Чтоб вовек родовое древо пило воду из этих рек.
Чтобы бьющийся слева бакен направлял бы уключин скрип,
И горел бы огонь прабабкин и прадедов на спинах рыб.
...Начинала цвести ясколка, разливался в лугах апрель,
Лучше няньки качала Волга лодку – мамину колыбель.
Знали слово «война» с пелёнок, но хранил беззащитных Бог,
И от «воронов» да воронок он судёнышко уберёг, –
Только омуты да стремнины, но недаром родня ждала:
Скоро доктором станет Нина, будет новая жизнь светла.
...Вечный зов соловьиной Вятки, зачарованный край отцов:
Здесь писал угольком в тетрадке душу русскую Васнецов.
Здесь грозила судьба расстрелом в сорок первом за колоски...
По сестрёнке, навеки в белом, плакал Ванечка у реки...
И остались они живые, целых пятеро, мал мала...
Славный врач из Ивана выйдет, будет новая жизнь светла.
...Первый скальпель, уколы, грелки и родительский непокой:
Это я родилась на Стрелке, между Волгою и Окой.
Если есть у свободы запах, это запах родной реки.
Напиши-ка, смеялся папа: наши с Вятки-де вы с Оки.
Вслед за мамою ехал Грека через реку, а в реке рак,
И молочными были реки, и кисельными берега...
Утка в море, хвост на заборе, Волга зыбает корабли,
В Жигулях Жигулёвским морем нарекли её журавли,
Натянув тетиву рассвета на Самарской Луки изгиб, –
Это красное пламя ветры зажигают на спинах рыб,
Это посвист далёкой Стрелки, что почувствовал печенег
По вибрации крупных, мелких – всех впадающих в Каму рек.
«Ты – река! И теперь ты – Кама!» – крикнут белые берега.
Может, это такая карма? Может, это одна река?
Может, это игра течений? Может быть, по воде круги –
Многоточия изречений той одной, родовой реки?
...Волга, Вятка, Ока и Кама, – и щепотью ведомый перст
На груди четырьмя штрихами, как судьбину, выводит крест.
* * *
Ты знаешь, Нижний стоит мессы,
как возвращения – гнездовье.
Я полюбила эту местность,
как птица, первою любовью.
Я отыскала первослово
у стен макарьевского храма,
я полюбила этот говор
(он до сих пор остался с мамой).
Там бродит время тихой сапой,
и молоко в подойник брызжет,
там живы дедушка и папа,
и тётя Настя с дядей Гришей.
Они идут из комнат, с лестниц,
глядят с портретов, не мигая,
они поют, и в этой песне
ланцов из замка убегает.
Глухою керженской тропою
они уходят без оглядки,
оставив мне нести с собою
их вздохи, письма и тетрадки.
Всё глубже след и тень длиннее,
пишу в анкетах: город Горький
и не могу уйти с линейки
у обелиска на пригорке.
СЫЗРАНЬ
Сызрань – сыздавна, сызмала, сызнова...
Деревянное кружево крыш...
Кисть берёзы окошки забрызгала,
У которых с восторгом стоишь –
Человечишко перед вершинами –
Лепотою высокой объят.
Бирюзовая арка с кувшинами,
Где былое, как вина, хранят.
Сызрань – сызнова... Бросит украдкою
В Крымзу солнце – сверкают круги –
И протянет с кремлёвской печаткою
Пятиречье, как пальцы руки.
Сызрань – сыздавна, сызмала, сызнова
Белой птицей уходит в полёт
И, мелодию вечности вызная,
На земле в красном камне поёт.
То светло, виновато печалится,
Не скрывая морщин на челе.
И берёза в окошке качается:
Удержись, утерпи, уцелей!..
Жив лишь только молитвами деревца
И, быть может, отвагой своей,
Там балкон до последнего держится
С благородством купецких кровей.
СИМБИРСК
Сим-сим, откройся!
Ларцом Владимирского сада
с его златоволосой нимфой
в неспешном шелесте фонтана.
Води мостами, как смычками,
звучи виолончелью Волги!
Вчера ли в кружеве ранетка
с тобой стояла под Венцом?
Катись, свияжское колечко,
тори причудливое русло,
вдевай – мостам на удивленье –
фату тончайших облаков.
Весь день бродить по разноцветным
половичкам сплетённых улиц,
ах, загляжусь – коньки резные
летят под дугами крылец!
Симбирск, откройся!
Щеколдой двери деревянной,
ключом, оброненным Маришкой,
скользнувшим в лоно подземелья...
И честной карамзинской музой,
и русской мыслью Гончарова,
и одному тебе присущей
мемориальностью имён.
Но сколько света и надежды
у птицы Спасо-Вознесенья,
у пьющих небо голубое
золотоклювых куполов!
НЕЖНОМУ НИЖНЕМУ – ИЗ КАЗАНИ
Скоро зима. Я давно безнадёжнейший мистик:
Всё превратится в золу и рассыплется в прах.
Снег с аппетитом глотает зелёные листья –
Те, что ещё не успели увянуть в садах.
Но ведь и я ничего рассказать не успела –
Осень в своей кочегарке поэзы сожгла...
Жёлтый, зелёный и красный венчаются белым,
Господи, как же корона твоя тяжела.
Пухнет земля, прирастая опавшей печалью –
Плотью и кровью кленовой, костями ветвей.
Всё породнится с подземною речкой Почайной
И обернётся ночною Покровкой твоей.
Мир, златоустым и трепетным некогда слывший,
Сжался сегодня до вороха жалких листов...
Колокол нашей Варваринской будто бы слышал
Нижегородской Варварской потерянный вздох...
ЧИСТОПОЛЬ
В этих мальвах – отголоски
Колоколен давних пор.
Но опять собор Никольский
Водит с Камой разговор.
Друг за дружкой ходят скверы
Вдоль купеческих домов.
От тюрьмы, считай, до веры –
Три слезы и пять шагов.
Красный дом. Диванчик узкий.
И – торжественность перил.
Здесь Шекспир на чистом русском
При свече заговорил.
Здесь восток шлифует время,
А оно – твои слова.
Всё до буковки в поэме
Перемелют жернова.
День бросается листками
И рябиною дождит.
Пастернак не отпускает,
Возвращайся, говорит.
ИЗ НЕНАПИСАННОЙ ПОЭМЫ
Роду я – Булатовых, племени – волжанского.
Бородатый прадед мой, свет Степан Михайлович,
Пел в церквушке регентом, сельским был учителем.
Нажили с супругою Ольгою Даниловной
Машеньку, Владимира, к девятьсот десятому
Петю – сына среднего, Алексея, Ванечку.
Сгинули родители в страшные двадцатые.
Потерялись младшие за судьбой детдомовской.
Петенька помыкался, да годков прибавивши,
В маслобойню сунулся – не задаром хлеба есть
У сестрицы Машеньки. Муж её из бондарей –
С ним на пару ладили лодки, бочки с кадками.
(А село Подборное, где родился Петенька,
Не найти – затоплено посреди столетия
Из-за гидростанции. Да и самый Ставрополь,
Где учились отроки, Волга убаюкала.
Что смогли, по брёвнышку разобрали, выдохнув,
И собрали заново вёрст на десять в сторону).
У Петра с Владимиром – пять по каллиграфии,
На двоих доставшийся дар отцовый к музыке.
Как живая, плакала, пела скрипка старшего,
Поднимала хворого балалайка Петина,
А баян в руках его душу выворачивал
То бродяжьей участью, то волной дунайскою.
Следом за Владимиром Петя – в педучилище
И под Нижний Новгород на стезю учительства.
Там и познакомился со своей соратницей,
Будущей супругою Голышевой Клавдией.
Так Валки под Керженцем за полвека в плоть вросли,
Стали ближе родины для Петра Булатова.
* * *
Блаженная мати Матрона,
В платочек упрятав чело,
Сидит за тетрадкой влюблённо,
Не видя вокруг ничего.
Февраль застегнётся – и выйдет,
А март распахнёт облака, –
Она ничего не увидит
В содружестве стен-потолка.
Но что там, на донышке глаза,
Ни ты не ответишь, ни я.
Ползут по стене метастазы,
И блюдца в серванте звенят.
Окликнет чужое пространство,
Накроет её с головой, –
Испуганной птицей прекрасной
Ложится она на крыло.
Ах, мама, не дай им ответа,
Не верь чужеземцам, не верь, –
Уже вышивает на ветках
Пасхальницу новый апрель.
И будет яичко к обеду,
Кулич и тепла благодать.
А я непременно приеду...
Чтоб вскоре уехать опять.
Я верю: всё будет в порядке,
Как прежде, от сих и до сих,
Пока ты рисуешь в тетрадке
Молитвы о чадах своих.
ГОРОШИНА
Обычная горошина,
Племянница кусту,
Я кем-то в землю брошена,
И вот – себе расту.
Но чья душа мне дадена,
Судьба вздыхать о ком,
Цепляясь за оградину
Зелёным стебельком?
Какому дню назначена
Средь заросли густой,
Обожествляя ржавчину
До вязи золотой?
Живу, дай бог, не овощем
На крохотном клочке,
А всё моё сокровище
В зажатом кулачке.
Господь надкусит бережно
Стручковое ребро:
– Ну, здравствуй, королевишна,
Хранящая добро!
Храни и дальше, матица,
На много-много лет,
Пока по кругу катятся
Горошины планет.
* * *
Храни ушедших Бог и оберег...
Война, конечно, это аритмия,
Но защитить достоинство России
Обязан каждый честный человек.
