Нет ничего лучше простоты: в ней-то и бытует самая сложная сложность, рядом с которой любая иная выглядит гомункулом.
Наталья Ахпашева, прежде всего, напевна, и лишь потом, за напевом, как за весёлой рождественской вьюгой, различается столько интонаций, что хватит на целую жизнь: и сожаление, и торжество, и легкая насмешка над бытием, и безудержное любование им искрятся водопадом не смолкающим.
Подхваченные потоком бытия, вознесёмся и мы к его первоисточнику: не может быть русской поэзии вне его, и только потому, что от природной широты люди некогда искали широты необозримой, наднациональной, и отыскали, и радовались так, что мы радуемся до сих пор, и радости научим своих детей…
На том да настанет утро и да озарит нас блистающий на солнце звон Пасхи Христовой
Сергей Арутюнов
* * *
С полной дровницей всё ж проще зимовать,
нам с тобой не привыкать – перезимуем.
В избу тёплую с мороза – благодать.
Самовар повеселей давай раздуем!
За полешечком полешко ряд за рядом.
Вот и славно! С пылу, с поду из печи
пироги да калачи на стол мечи –
сядем рядом и повечеряем ладом.
Ах, пускай себе, не каждому понять
счастье нашей небогатости беспечной,
раньше срока не печалься, друг сердечный!
Будут беды – вот и будем бедовать
и потуже поясок затягивать.
Не впервой, не привыкать – перебедуем!
Всяко было – ни сказать, ни описать.
Самовар повеселей давай раздуем,
друг на друга поглядим и помолчим.
Всё в строку, что прибывало год за годом.
Щедрой пригоршней рассыпано в ночи
ясных звёздочек над садом-огородом…
* * *
Наказанной скучно стоять в углу,
носом курносым шмыгать.
Сейчас возьму насовсем умру!
Не буду ни бегать, ни прыгать.
В новеньком гробике буду лежать –
нарядная, неживая.
Будут вокруг все горько рыдать,
жестокость свою проклиная!
Миленький боженька, почему
взрослые злые такие?
Когда умру, навсегда улечу
на небеса голубые.
Буду сверху на всех глядеть –
как без меня им плохо,
и немножко, наверно, жалеть,
украдкой вздыхать и охать.
Кто-то со дна далёкого дня
в небо глянет с тоской...
Миленький боженька, может, меня
ты снова отпустишь домой?
ВЫШИВАЛЬЩИЦЫ
Родимую доченьку поучала мать,
вдевала в иголочку шелковую нить:
– Напрасные полноте слёзки проливать!
Уж я тебе, девонька, подскажу, как быть –
как ровно стежки вести за первым другой,
туда в полукрест, а ряд обратный крестом;
ухваткой уверенной да лёгкой рукой
хозяйство держать и свой устраивать дом;
как брови свести, а когда взгляд отвести,
как слово промолвить, а когда промолчать,
чтоб счастье чирикало пичужкой в горсти,
и весел с тобой был разлюбезный мой зять.
Ах, что там отыщется на дне сундука?!
Непросто усердствовать до ноченьки вплоть
так, чтобы ни пропуска и ни узелка,
узор завершая, пальчик не уколоть.
Уж так уготовано нам жить и любить,
и необратим любой из прожитых миг…
За острой иголочкой – шелковая нить,
а в пяльцах сияет Богородицын лик.
* * *
Тебя благой Господь направил поддержать
широкий белый свет – с тех пор он тоже твой.
Чудесному Его творенью исполать!
Ответствуешь теперь всей верой и судьбой.
Свободной синевой блазнит родная высь.
Рассчитаность удач с предчувствием невзгод
чредуя, день за днём старательно учись
возделывать сама свой сад и огород.
Не сетуй в трудный час на скудность бренных сил.
Неотвратимых бед не ставь себе в вину.
Смотри – вдали рассвет опять крыла раскрыл
и свежей бирюзой на дольний мир плеснул.
В кроватке чуткий сон сминает простыню –
ему уже не всласть уют ночных глубин,
и распахнётся вдруг, смеясь, навстречу дню
бесстрашное дитя – люби его, люби!
* * *
Провожала – не держала.
Не рыдала. Не кляла.
Следом с воплем не бежала.
Обступала душу мгла.
Вновь под этим небом звёздным
век потяжелел грозой.
Как ни сетуй – детям взрослым
собственной идти стезёй.
Да минует доля злая!
Заступись в чужом краю,
Богородица Святая,
за кровиночку мою!
БЕЛЫЙ БЛАГОВЕСТ
Утро. Колокола.
Купола золотые плывут.
Растворяется мгла.
Проступают колонны стволов –
корабельные сосны.
Заснеженной плоскостью – пруд.
Спят ступени в снегу.
И на белом снегу нет следов.
Не закрою окно.
Звонко воздух холодный дрожит.
в черных кронах дерев.
Черный ворон расправил крыла.
Зябну возле окна.
Дом, в сугробы укутанный спит.
Спят ступени в снегу.
А на той стороне купола…
Не закрою окно,
а закрою глаза. В темноту
сгинут сосны и снег
и прозрачность рассветных теней.
А на той стороне
купола золотые плывут.
Не закрыла окно,
и поэтому холодно мне.
* * *
Я ничего для тебя не могу –
лишь улыбаться, когда
сжав невесомую рученьку, лгу,
что не умрём никогда,
что – вот увидишь! – грядущей весной
будем вдвоём у окна
радоваться, что листвой молодой
вновь зеленеет страна,
ливни омоют небесную синь,
станет свободней дышать;
ныне же надо исполниться сил –
перетерпеть, переждать…
Ты промолчишь, улыбаясь в ответ,
будто поверила мне.
От неизбежности будущих бед
горбится тень на стене.
Строгое время страдание длит
и отмеряет: тик-так…
И в мониторе мерцает-бежит
кардиограммы зигзаг.
Ночь пережита – развеялся страх,
мягче сияние глаз…
Добрые ангелы в горних краях
плачут, любуясь на нас.
* * *
...И беспросветная бессонница
над разлинованным листком,
который медленно становится
ещё одним черновиком,
где между прочерком и прочерком
о счастье – прямо от руки –
упругим выведено почерком
и вычеркнуто из строки.
Не виновато, не взволнованно –
ни покаянья, ни греха...
В скупую сдержанность закована
плоть беззащитного стиха.
Ночь огорчённая истаяла –
устала зёрна слов искать.
Не успеваю к сроку набело
черновики переписать.
Чужие сказки недосказаны
и не придуманы свои.
И даже имена не названы
великолепные Твои.
Ни на один вопрос мучительный
не найден правильный ответ.
И лишь гляжу чуть-чуть пронзительней
теперь на белый свет.
* * *
Ребятня из вольницы окрестной
взобралась на рубленый забор.
Правнукам оставив дом в наследство,
тихо помер дедушка Егор.
Во дворе не то чтоб суматоха –
тесен нынче стал просторный двор.
Не щадила мужика эпоха,
но и сам не промах был Егор.
Оттого ко другу дорогому
медленный идёт соседей ряд,
и в надрыв, как по отцу родному,
городские снохи голосят.
А потом столы торцами сдвинут,
чтоб вошли и люди, и семья,
как снесут отцову домовину
на погост смурные сыновья
и к другой могилке подхоронят…
Заждалась, родимая, поди?
И к утру печаль в траву изронят
гулкие июльские дожди…
Но и нас за наши окаянства
не минует божья благодать:
во дворцах да на перинах царских –
всё едино, милый, помирать…
* * *
Рецидивом поветрия злого
на изломе последних времён,
на пределе добра мирового,
с четырёх осаждая сторон
нас – родной не утративших веры,
изъязвились эринии лжи,
изрыдались горгоны-химеры,
извергая вранья миражи.
Гля! Ошую – чудовище обло,
одесную – несметная рать.
И такой в ряд за гоблином гоблин –
ни сказать, ни пером описать!
Сплюнешь да за околицу выйдешь,
размахнёшься – ан нет никого!
Только эхо то дальше, то ближе:
– Ого-го! Дорогой, ого-го!
Подивишься на промысел божий,
поразмыслишь про жизнь-бытиё,
и откладывать доле не должно
нам – крестьянское дело своё!
ДОБРОВОЛЬЦЫ
Пусть женщины плачут, а ты не горюй по нему.
Такие, как он, по себе выбирают дорогу,
живым на потом оставляя гадать, почему
с другой стороны не успели к своим на подмогу.
Три залпа в пространство. Равняйсь! На плечо! Поворот.
Как шаг свой парадный мальчишки печатают браво!
У женщины в черном кривится страдальческий рот,
и морем шумит за оградой родная держава.
Все ж воли большой не давай этой боли внутри.
В чем правый не прав — нет на старых скрижалях ответа.
И с вечера, не торопясь, вещмешок собери —
сам знаешь, назавтра тебе выходить до рассвета…
ИЗ ИОАННА БОГОСЛОВА
Непогода усталая воет.
Се, стою при дверях и стучу.
Кто услышит, тот мне и откроет,
тьмой кромешной затеплит свечу.
И одежды свои золотые
осушу у чужого огня.
Будут ласковы люди простые,
не знакомые и не родня.
Сяду с ними за стол небогатый
вечерять, чем Господь нам послал.
Исходил я весь край тридевятый,
в терема и лачуги стучал…
Шёл с надеждой своей дорогою
в каждый дом. Не забыл никого.
А иначе – кому я открою
двери в доме Отца моего?
