Непреложно вот что: пока советско-российское поколение дралось за место в под солнцем, то горюя об утраченном, то страшась настоящего, то вверяясь Господней воле… дети взяли и выросли. И оказались другими. Им не пришлось бояться политического сыска, такого развитого и чуть ли не, как представлялось, всесильного, боязливо отшатываться от Веры. Они оказались русскими в гораздо большей степени: жизнь стремительно течёт сквозь них, и рефлексия их порой безутешна.
А – спросим себя – так ли и хорошо у нас? Экзистенциально и метафизически в стране – так же, как сто, двести и, может быть, пятьсот лет назад, и дело вовсе не в том, что молодым в России всегда нелегко, «затратно», а в том, что душу свою молодые, как и все мы, спасают лишь усугублённой строгостью к себе и тому, что делает. Пост и молитва касаются всех наших отраслей, и поэзии – в какой-то крайней, даже карикатурно преувеличенной особенности.
Стихи пробуют зубами развязать несколько отсыревших гордиевых узлов, свойственных большинству: человеческое одиночество посреди торговли всем и вся, включая мировые идеи развития, высыхание семейственности, нервность «выживания». Картины, создаваемые ею, часто безрадостны. Но в них – не только вина «взрослых», сколько вина совокупная, общая.
Мы ещё не летим в разукрашенной ладье под облака, ещё не празднуем. У нас мало побед, и грезится в их долгом отсутствии – цивилизационное поражение, «обочина усилий». О них совсем ещё молодой поэт говорит твёрдо, и главное в этих порой сокрушённых словах – воля к Слову и породившей его Вере.
Сергей Арутюнов
***
Вышли мы, как волхвы, ожидая быть зваными-ждаными,
Из трущоб, забеливших растресканный Крито-Миной.
Между кип канцелярских задавлены липкими штампами,
Будто нам, опоздавшим, привесили сейл временной.
Заходя в магазин, из товаров по акции выбрать бы,
Медяками звеня – покупающим – сок или яд?
Но за блоком провизии - Надсон, от пыли не вытертый,
Подзывает к себе, или, кажется, к службе звонят.
По вечерней Москве проплывают снежинок флотилии -
Если б не было павших, то что бы мы знали про них?
Если б с детства, как вы, от стены до стены мы бродили бы,
В геометрию улиц зажаты, как точки в прямых,
Залипали на фото и лайки. Но больше - работали,
На стеклянной земле из ланч-боксов, где срок наш истёк...
Только вечный сентябрь кропит водяными разводами.
Шурх - и день пролетел, как листок, как осенний листок.
***
Неясный свет. Бессонница. Андроид.
Вчерашних мыслей скорченный фитиль.
Кто в дом войдёт мой, дверь в подвал откроет,
Подумает, что лучше б не входил,
И скажет мать: «куда, дурак, постой ты!»
Покуда здесь гуляют сквозняки,
Вещами притворяются пустоты,
Да изморозь врастает в косяки...
Не окликай: в нигде теперь, в нигде я,
Ни путника не жду, ни жениха.
Куда ни плюнь – бесплотные виденья:
Яичные скорлупки, шелуха.
И дышится легко, и тьма лучисто
Скользит по балкам, хладна и ряба.
Туши свечу, входящ. У нас не чисто,
И бьётся дух о матицу ребра.
***
По оврагам травы подпалит охра -
Вот и осень. Старюсь, а не расту.
Время сквозь друг друга смотреть, как в окна,
Зеркальцами глаз поджигать листву.
Некого любить. И теперь не помню,
Как давала кривде по строкам течь.
Отлито в свинце, недвижимо к полдню,
Солнце по проспектам палит картечь.
Дня не обойдёшь, не сорвёшься с лямки,
В городе - броженье, в селе - падёж.
Бейся же, душа, по ребристой склянке.
Выйдешь из себя - и куда пойдёшь?
Честен будет ветхий, сырой октябрь
Взбухшей древесиной барачных стен.
Можно просто жить. Не стенать: «огня бы!».
Просто и безвыходно, вместе с тем.
***
В детской шубейке с горки лететь вразлёт,
Перегибаться, что на ветру рябина.
Будет не горько - соки земля возьмёт,
Сосны, и те не спрячутся от распила.
Не о серьёзном плачешься ты пока:
Дни, мол, безветренны. В парках с утра тоскливо...
Коли уходишь - в спину тебе пурга:
Сопли наматывай, зубы сжимай до скрипа.
На расстоянии вытянутой руки
Сила ударная выбросит из потока.
Быстро прощайся, будут шаги легки.
Надо привыкнуть: нет ничего надолго.
Той же останешься - в городе ли, в селе.
Вещи раскладывай, заново вдруг пакуй их.
Вечность разверста только в самой себе,
Там, где ручьи поют и цветёт багульник.
***
От увяданья былья, до цветения пятен мазутных,
Живы рекламным пестреньем, прогулкой по ВДНХ,
Господи, мы пред тобой, посмотри, в оцинкованных суднах,
В мятых скафандрах плывём, ожидая крюка.
Вырви же нас, кистепёрых, из тёмной пучины
Супа харчо, где кипим на огне, превращаясь в бульон.
Что ж ты кромсаешь нас, нехристь, ножом перочинным?
Брешут попы, что любовь ты и в землю влюблен.
Нет на земле ни любви твоей, ни вездесущей
Правды в природе, одна бесовщина вокруг, беспредел да ворьё.
Иже еси, да святится... И хлеб наш насущный
Ветром в колосьях прославлено имя твоё.
***
Исчезнет всё, что пело и боролось
Сияло и рвалось,
Отчаливая на воздушный Родос,
На остров роз.
Исчезнет всё. И в небе монохромном
Чертя петлю,
Увижу ль как, застигнутые громом,
Бегут к белью
Какие-то иссохшие старухи,
Тазы таща?
Кипит работа. Деды пьют со скуки,
И ждут дождя.
И думают, как лихо жесть сдавали,
И сплав иной,
С какого дня пошло существованье,
И кто виной
За морок, разносимый по нейронам,
За дней отлив,
Что смрадным духом просмолит, нутро нам
Испепелив?..
Увижу ль город, в поле, словно выкрест -
По купыри…
О бирюзе, что кости наши выест,
Не говори.
***
Долго за мной ходил ты, шагал сквозь мреть.
Строг жестяной оклад: ни ржавья, ни скола.
Только и знал ты, что на меня смотреть,
Будто утопленник - в небо - со дна морского.
По равнодушью с клерками лишь сравним,
Ты наблюдал одно - то, что травы смяты.
Зная, что край мой - темень, и что за ним -
Может, и есть всего-то, что отблеск смальты.
Разве поверишь, дурой какой была?
Хоть забирай - под рученьки и к врачу.
С миром блестящих фантиков и бабла
Только и остаётся: сыграть вничью.
Сколько носило - разве ж кому - родня?
Хоть наизнанку вывернись - ты - никто.
Нужен был поезд: день отлепить от дня,
Как под копирку списанный, что и до.
Знаю, как тошно. Ферзю и главарю
Любо смиренье в дрожи поджатых лапок.
Даже сейчас, когда я договорю,
Вздрогнешь во сне ты, и отвернешься набок...
***
Из темноты колодезной, городской
Звёздные крохи вычерпай, луночерпий.
Мир прохудился ль, древний, как героскон,
Поздняя ль изморозь руны на окнах чертит?
Только, похоже, лета нам не дано,
В газовых тучах солнца оплав янтарен.
Выстиран саван улицы нитяной,
Ядом заморским поит нас чёрт-татарин.
Господи Боже, очи твои в дыму.
Мы научились: слог и фасон удержим.
Хоть выживаем всяко по одному,
Каждый взглянувший в небо, да будь утешен,
И от звонка до звонка сохрани себя,
Выйдя из хаты съёмной на чуждый воздух,
Где, как и всюду, кашляют и сипят
Толпы двуспинных гадов и змей двухвостых.
***
Если уж не Грин, то рваность паруса.
Верь да верь - завет кормы дубов.
Жили б смирно, умирали благостно
В чахлых рощах тетрисных домов,
Как не дрогнуть - думали-гадали бы,
Про чужбину и не говори:
Проплывают облака, поталевы,
Как египетские корабли.
Кровь жидка, не вдарить сердцу бешено
В сём благоустроенном тепле.
Кроме едкой пыли, кроме бейджика
Ничего не лепится к тебе.
Зорок лишь Анубис: плиты сели так,
Что в бетон мы вжаты на века.
Спят шакалы, притаившись в сквериках,
Ждут весны, как срыва с поводка.
***
Вода дождевая, вода дождевая,
Проснёшься - окажется: век доживаешь.
Студеной водой прошлогоднего дня
Рассвет молодой умывает меня.
В пастушеской сумке зелёной, нёмодной,
Чего тебе, старче? А невод замотан...
Лежат подо льдом до заветной поры
Наядовы клады, царь-рыбьи дары.
Заря-заряница, приди, растопи
Застывшие лица бетонной степи.
По пыльным витринам идут за водой
Лев с огненной гривой, орёл золотой.
Не снитесь, оставьте, весна холодна,
Запаянный ящик без верха и дна
По морю качают чужие ветра,
Чтоб к дому вернуться, проснуться с утра.
