Если внимательно обратиться к тематике, форме, размеру, ритму, которые присуще стихотворениям Владимира Кострова, то полученное обогащённое чтение сравнимо разве что с художественным ясновидением, а ведь именно так именовал настоящее книжное чтение великий русский философ Иван Ильин. Стихи Кострова поразительно народны и национально идентифицированы, они являют исконный и своеобразный путь русского слова, которое прошло извилистыми дорогами сквозь климатические строгости, бытовые трудности, жизненные лишения, невиданные военные и исторические потрясения, но всегда таило в себе победоносное и неисчерпаемое чувство любви. Именно поэтому пасторальные, интеллектуальные, и даже иронические стихи словотворителя Кострова по сути своей имеют молитвенный посыл, который исполнен поисками, муками, терпением, прощением, самоиронией и юмором, а главное свободолюбивым пением. Эти стихи решительно противостоят агрессии абсолютного зла, неисчезающего страха, вкрадчивого уныния и обширного отчаяния, они приносят силу подлинной молитвы и силу долгожданного покаянного очищения во внутренний мир читателя. После такого катарсиса чувство оздоровления, чувство духовного возвышения над обыденным восприятием, становится жизненной необходимостью. Этот традиционный посыл свойственен Кострову, выделяет великую русскую поэзию в мировой культуре, делает творчество самого Кострова значимым, возрождает утраченные смыслы и раскрывает священные глубины, указывает новому поколению подлинные, глубокие темы и дарует верные, и меткие способы самовыражения. Такая священная глубина консервативна, она рождена восточно-христианской цивилизацией, она этична и эстетична, она дарована русскому человеку и обновлена в душе народного поэта.

Александр Орлов

---

* * *

Мы — последние этого века,
Мы великой надеждой больны.
Мы — подснежники. Мы — из-под снега,
Сумасшедшего снега войны. 

Доверяя словам и молитвам
И не требуя блага взамен,
Мы по битвам прошли, как по бритвам,
Так, что ноги в рубцах до колен. 

И в конце прохрипим не проклятья —
О любви разговор поведём.
Мы — последние века. Мы братья
По ладони, пробитой гвоздём. 

Время быстро идёт по маршруту,
Бьют часы, отбивая года.
И встречаемся мы на минуту,
И прощаемся мы навсегда. 

Так обнимемся. Путь наш недолог
На виду у судьбы и страны.
Мы — подснежники. Мы — из-под ёлок,
Мы — последняя нежность войны.

* * *

Морозным вздохом белого пиона
Душа уйдёт в томительный эфир...
Молитвою отца Серапиона
Я был допущен в этот горький мир. 

Был храм забит — меня крестили в бане,
От бдительного ока хороня.
Телёнок пегий тёплыми губами
В предбаннике поцеловал меня. 

И стал я жить, беспечен и доверчив,
Любил, кутил и плакал на износ.
Но треснул мир, и обнажилась вечность.
Я вздрогнул и сказал: «Спаси, Христос!» 

Спаси, Христос! Кругом одна измена,
Пустых словес густые вороха.
Свеченье молока и запах сена
Смешались с третьим криком петуха. 

Ликует зверь... Спаситель безутешен,
Но верю, что не отвернётся Он,
Всё знающий: кто праведен, кто грешен.
Он вороньё отгонит от скворешен...
Тяжёл твой крест, отец Серапион.

* * *

Защити, Приснодева Мария!
Укажи мне дорогу, звезда!
Я распятое имя «Россия»
Не любил ещё так никогда. 

На равнине пригорки горбами,
Перелески, ручьи, соловьи.
Хочешь, я отогрею губами
Изъязвлённые ноги твои? 

На дорогах сплошные заторы,
Скарабей, воробей, муравей.
Словно Шейлок, пришли кредиторы
За трепещущей плотью твоей. 

Оставляют последние силы,
Ничего не видать впереди,
Но распятое имя «Россия»,
Как набат, отдаётся в груди.

* * *

Укрепись, православная вера,

И душевную смуту рассей.

Ведь должна быть какая-то мера

Человеческих дел и страстей.

Ведь должна же подняться преграда

В исстрадавшейся милой стране

И, копьём поражающий гада,

Появиться Стратиг на коне.

Что творится: так зло и нелепо —

Безнаказанность, холод и глад.

Неужели высокое небо

Поскупится на огненный град?

И огромное это пространство,

Тешась ложью, не зная стыда,

Будет биться в тисках окаянства

До последнего в мире суда?

Нет. Я жду очищающей вести.

И стремлюсь, и молюсь одному.

И палящее пламя Возмездья

Как небесную манну приму.

***

Терпенье, люди русские, терпенье:

Рассеется духовный полумрак,

Врачуются сердечные раненья...

Но это не рубцуется никак.

Никак не зарастает свежей плотью...

Летаю я на запад и восток,

А надо бы почаще ездить в Тотьму,

Чтоб положить к ногам его цветок.

Он жил вне быта, только русским словом.

Скитания, бездомье, нищета.

Он сладко пел. Но холодом медовым

Суровый век замкнул его уста.

Сумейте, люди добрые, сумейте

Запомнить реку, памятник над ней.

В кашне, в пальто, на каменной скамейке

Зовёт поэт звезду родных полей.

И потому, как видно, навсегда,

Но в памяти, чего ты с ней ни делай,

Она восходит, Колина звезда,—

Звезда полей во мгле заледенелой.

***

В дни юности, как мне казалось, сдуру,

В безбожной комсомольскости своей

Нашёл я деревянную скульптуру

В какой-то из разрушенных церквей.

Она покраской старою белела,

От сырости немного оцвела

И на оплечьях, видимо, имела

Когда-то два оторванных крыла.

И вот теперь пред жизненным пределом,

Перебирая прошлое своё,

Считаю небольшим, но Божьим делом,

Что я отмыл и высушил её.

В немецких кирхах и в соборах Англий

Я замирал, сознанием томим,

Что дома ждёт меня домашний ангел,

А может быть, крылатый серафим.

***

В гудках портовых сухогрузов,

Где чайки белые парят,

В одесском Доме профсоюзов

Русскоязычные горят.

Горят в побоях и проклятьях,

И понимая наконец,

Что память о Солунских братьях

Тупых не трогает сердец.

По этажам пустого зданья

Лишь пепла чёрная бразда,

Где от Христова состраданья

Отмежевались навсегда.

***

Я стою, как дерево в лесу,
Сединой купаясь в синеве,
И славянской вязью времена
На моей записаны листве.
Ничего я лучше не нашёл,
Никуда я больше не уйду,
И когда наступит судный срок,
На родную землю упаду.
Уступлю пространство молодым —
Пусть они увидят Божий свет
И прочтут по кольцам годовым
Дни моих падений и побед.
Да стоят по родине кремли,
Утишая яростную новь,—
Белые, как русские тела,
Красные, как пролитая кровь.

* * *

Г.К.

Не повернуть направо и налево,
Былых забав не воротить назад,
Гляжу вперёд, как улетает в небо
Моих страстей печальный стратостат.
Во мне обыденные фас и профиль,
А все грехи закрыты на замок.
Остались только жидкий чёрный кофе
Да сигаретки голубой дымок.
Теперь беру за ручку только палку,
Чтобы вживую перейти бульвар,
И в гастроном явлюсь, как на рыбалку,
Как по грибы, отправлюсь на базар.
Но всё же я люблю и жизнь такую
И скорого ухода не ищу,
Но, признаюсь, по прошлому тоскую
И по весёлой нежности грущу.

ЗАЧЕМ?

Зачем я видел белый свет,
Где цвёл кипрей и пели птицы,
Где солнце, как велосипед,
Вращает золотые спицы?
Зачем я слушал шорох звёзд,
И вновь соединяюсь с мраком,
И мир на мне поставит крест
Кладбищенский за буераком —
С неодолимой глубиной,
Под медной лунною печатью,
С неопалимой купиной,
С неутолимою печалью?

* * *
В небесах загорались Стожары,

Млечный Путь обозначен во мгле.

Неужели мы просто стажёры

На летящем земном корабле?

Неужели неисповедима

Нас в пространство пославшая мысль?

И судьба наша несправедлива,

И мы зря сквозь года пронеслись.

И боролись, и сладко любили

Птицей сердца, стучавшею в грудь.

Неужели закат протрубили

И настала пора отдохнуть?

Под мистерией звёздного свода

Завершается яростный век.

Для чего, о Господь и Природа,

Был вам нужен и я, человек?

* * *

Беру костыль — опять меня мотает —
И самому себе твержу: держись! —
Презренного металла не хватает
На скромную оставшуюся жизнь.
И точно, не оставлю я наследства
Благодаря аптекам и врачам.
Мне много лет. И я впадаю в детство.
И мама не утешит по ночам.
Но продолжает Божий мир вращаться,
Наркоз стихов кончается уже —
И лишь душа не хочет возвращаться,
Таится, словно утка в камыше.
Мир полон и больных, и без гроша.
Но унывать — нестоящее дело.
И потому прошу тебя, душа,
Не покидай страдающее тело.

* * *