- Марина Владимировна, прошу вас о прозе, рассказе или пространном отрывке, например, из «Бустрофедона», в рубрику «Современная проза» портала «Правчтение».
- Хорошо, Сережа, сделаю.
Она вообще общается запросто. С царственной простотой. В русской литературе вообще нельзя без такого характера - ахматовского, но даже скорее – Берегини-матери, к кому взываешь, когда становится почему-либо худо. Грешен: взываю.
… Сделала. То есть, прислала отрывок из повести «Бустрофедон» о взрослении советской девушки и словно бы о далёкой стране, которая на самом деле никуда не уходила, оставалась тут же, рядом, вокруг, но глушилась неистовее, чем вражеские радиостанции. Имя той страны – Россия…
Сергей Арутюнов
Тем летом (или другим?) Геля отошла от роевой жизни. Она бродила по городу и познавала ногами не только дорогу до школы или измеренные велосипедом маршруты. Город открывался неохотно, утаиваясь в плотной завеси листвы, тяготеющей по мере протекания летнего времени к зелено-морской насыщенно-плотной окраске, потом покрывающейся пылью, как айва волосками. Моря Геля не видела, но часто представляла. Или вспоминала. Или оно ей снилось. И города она словно тоже не видела раньше, хотя отдельные фрагменты знала со слов Бабуль по ее бесконечным «бывший», «бывшая», «бывшее». Теперь все связалось, и из-под привычных контуров проступали совсем иные черты иного города. Геля без труда разыскала домик на бывшей Дубовой, где проживала юная Бабуль, где играли тихую свадьбу и где умирала от тифа тезка. После Маши, Эмилии и Володи Геля относилась к смерти с новым томительным и почти нежным чувством, но видеть ее вблизи желания по-прежнему не зарождалось. И осени она теперь не боялась в связи со школой и понимала, что лиственная желтизна – это седина стареющих и умирающих к зиме деревьев. Только деревьям дано воскресать, а людям это свойство так и не привилось, зато надежда им сохранена.
Домик был как домик, ничуть не изменившийся. Но влекло Гелю почему-то соседнее строение, весьма не много отличное от свадебного – такое же приземистое и остойчивое. Геля часами сидела перед фасадными окнами на скамье с удобной спинкой, ограждаемой двумя липами, смотрела поверх сливающегося с древесной зеленью дома и забора на жестяную крышу, и проникалась ожиданием незнамо чего. Так продолжалось день за днем. Город погружался в жару, изредка разряжаемую коротким ливнем, когда ожидательная скамья покрывалась крупными не расходящимися каплями, и приходилось усаживаться на спинку, затем вытирая за собой следы сандалий, а крыша и водосточная труба с раструбом гремели срочной, быстро иссякающей музыкой. Бабуль рассказывала о духовых оркестрах, которыми город был славен когда-то, и до Гели через дождь будто долетали дыхательные звуки той, другой музыки. Зелень лип делалась постепенно малахитовой, с желтоватыми прожилками, преодолевшее толщу туч солнце охотилось за каждой каплей, и скамейка просыхала неровно, пятнами.
Электромеханик Зайцев очутился рядом с ней, словно никуда не уходил отсюда все минувшие годы. И разговор между ними не завязывался со сбивами, а продолжался с бережно сохраненной точки. Откуда пришло знание, что он именно электромеханик и как его фамилия, Геля не знала и не хотела знать, но профессия старика с преувеличенными лысиной ушами отчего-то была важна и значима, а мизерабельная фамилия будто написалась готовой в ее голове.
- Эх, не поспел я на похороны, - докладывал Зайцев с досадой. – Тут ведь откуда узнаешь-то? В газетах не пишут, по радио не объявляют. Потом уж наш прихожанин сказал, когда из Симферополя вернулся.
Кого хоронили в Симферополе, Геля тоже понятия не имела, но твердо знала, что это вскоре выяснится.
- Говорил, там что творилось! – продолжал Зайцев. – Хотели его окраиной провезть, так женщины на дорогу легли, и все равно вышло через центр.
- А вы его откуда знали? – осторожно, с подводом спросила Геля.
- Владыку-то? – Зайцев посмотрел на такого несведущего человека с жалостью. – Так он жил у меня. До самого отъезда в Крым и жил. В архиерейские покои не въехал. А что? Комната сухая, теплая. Тихо, мирно. Я всегда на подхвате. И храм близко. Тебя ведь тут крестили? В Покровском? – спросил осведомленный Зайцев.
- Тут, - ответила она, вдруг вспомнив то, чего помнить никак не могла, – потертые поручи на державших ее крупных свежих руках.
- Ну и вот, - продолжал Зайцев. – И с Фоминым вся история на моих глазах разворачивалась.
Фомина Геля, как ни силилась, восстановить не могла и решилась на новый вопрос:
- А Фомин этот – кто?
- Ну, как кто? – удивился Зайцев. – Кассир. Часы у нас на клиросе читал.
Геля окончательно смешалась и подумала, что если слушать внимательно, то, может, прояснится и с Фоминым.
- Чтец из него был, как из кран-балки лебедка. Бывало, половину слов перепутает, а другую переврет. И вот Владыка ему одно замечание, другое. Да Часословом махнул и задел того Фомина по уху. Фомин в истерику, да вон из храма. И перестал ходить совсем. А жил на Полынках. На самой крайней окраине. Владыка крест и панагию надел – да к нему через весь город потопал. Прощения, стало быть, просить. А тот ни в какую, до того обиделся. Дверь не открыл – это архипастырю-то!
- Ну и дурак! – сказала Геля.
- Вот ты старого человека дураком честишь, а Владыка не погордился, еще раз пошел. И еще. Так Фомин и корячился вплоть до отъезда владыкиного. Под конец уж только простил. Во как!
- А куда он отъехал? – Геле неловко было спрашивать глупости, но иначе становилось уж совсем безумно.
- Так в Симферополь же! – удивился Зайцев. – Перед отъездом уполномоченный сюда приходил, Медведев по фамилии. Говорит: «Вы уж, гражданин Войно-Ясенецкий, не поминайте нас лихом...» А Владыка: «А вот уж нет: не забудем ни-ко-гда». Раздельно так сказал, отчетисто. Никого не боялся, кроме Бога. А уж как мытарили-то!.. Еще прославят его, помяни мое слово.
Зайцев ушел незаметно. То ли Геля задумалась так крепко, то ли привиделась ей вообще эта беседа. Вспомнилась. Приснилась. Но она никогда не слыхивала чудну́ю фамилию Войно-Ясенецкий. Чтобы выяснить у Бабуль, пришлось рассказать ей об электромеханике.
- Ты же там рядом жила, сама рассказывала.
- Я там жила задолго до этого. А во время войны мы с твоей мамой жили на другой улице – Гоголя. Но на архиерейской службе я присутствовала. О, как Владыка был прекрасен, как величествен! – голос Бабуль словно надтреснул.
- Гоголя – бывшей какой? – привычно спросила Геля.
Бабуль усмехнулась.
- Представь себе, ее не переименовали, - сказала она с непередаваемой интонацией.
- А что было страшней – революция или война?
– Сама посуди. В войну все знали, кто враг. А в революцию – еще надо было разобраться и выбрать. А выбрав, одних оправдать, других возненавидеть… Давай-ка с тобой сходим к этому Зайцеву. Мне хочется с ним поговорить.
Дом стоял на месте. Но жильцы в изумлении от Зайцева отнекивались. Только одна тетка скрепя сердце подтвердила:
- Да, жил тут такой, бывший владелец. В церковь все шастал. Помер он.
- Давно? – спросила Геля на всякий случай.
- Да лет десять тому, - неуверенно сказала тетка.
Они с Бабуль слитно молчали, шли по Комсомольской, бывшей Дубовой, к набережной.
- Ты не удивляешься, - констатировала Геля. – Думаешь, я сочинила все?
- Как ты могла такое сочинить? Давай-ка зайдем в храм, пока чудеса не кончились.
- Ты думаешь, это чудеса? – переспросила Геля.
- А что я, по-твоему, должна думать?
Геля не ответила. Они дошли до Покровской церкви, и Геля наотрез отказалась заходить внутрь, потому что у нее не было с собой платка на голову. Порядки здешние она от Бабуль знала.
- Ты иди, - сказала она. – Я здесь побуду.
Бабуль перекрестилась и вошла. Посреди двора стоял Аркаша в дедовом пиджаке.
- Мелифлютика все, - сказал Аркаша. – Там, - показал он вовне, за ограду.
- Я в курсе, - сказала Геля солидно.
Поискала, где присесть. В глубине церковного двора, под обширным дубом, стояли уютные лавочки. Геля поместилась рядом с бабушкой, держащей на коленях сумку.
- А как Его мытарили! – воскликнула бабушка, словно продолжая речь электромеханика Зайцева. – Как мытарили!
Геля постановила, что речь снова о Владыке, дравшемся книгой, и прислушалась.
- У них в плетки кожаные были шарики свинцовые вшиты, - поведала бабушка. – Так они с каждого ребрышка Ему кожу сняли.
Нет, передумала Геля. Наверное, она о своем сыне рассказывает. Но кто же его так мучил? Фашисты?
- А Он, сердешный, застонет тихонечко и смотрит на них ласково. От Его взгляда они с ума потом рехнулись.
- Вы про кого? – наконец поинтересовалась Геля.
- Про Христа, Спасителя нашего, - громкозвучно объявил подошедший Аркаша. Остальное – мелифлютика!
Старушка порылась в сумке и достала два заскорузлых пряника с облезшей глазурью. Протянула Аркаше и Геле, поклонилась и пошла. Через дыру в сумке закапали монеты – только не в снег, а на подметенную церковную дорожку. Гелю ударило в сердце прозрачным ножом. Она бросилась подбирать денежки, низко наклоняясь за каждой и выпрямляясь, чтобы не потерять старушку из виду. Самой страшной для нее была бы сейчас эта потеря. Старушка шла ровно и неспешно, но догнать ее почему-то стоило изрядных усилий.
- Возьмите, у вас упало, - сказала запыхавшаяся Геля.
- Спаси Христос, деточка, - пробормотала старушка. – Совсем сумка-то прохудилась. Спаси Христос!
Геля остолбенела и долго рассматривала свои руки, как будто к ним могли прилипнуть монетки. Из храма вышла Бабуль – юная, в форменном платье, белоснежном переднике, шляпке и пелеринке – вместе с похожей на нее, только более кудрявой и веселой барышней.
- Познакомься, это Геля, моя подруга, - как ни в чем не бывало сказала Бабуль. – Мы собираемся к Конраду поесть мороженого. А потом в летний сад слушать духовой оркестр. Хочешь с нами?
Геля замотала головой, то ли отказываясь посетить несуществующие кондитерскую и летний театр, то ли стряхивая дореволюционное наваждение. Прояснившимся зрением она вдруг увидела, что Бабуль – настоящая – сильно постарела, погрузнела, припадает на ногу и носит очки в коричневой черепаховой оправе. И что волосы, выбившиеся из-под платка, у нее белые и легкие, как тополиный пух.
Геля вернулась во Двор – не на территорию, а к образу жизни, изредка навещая дом на Комсомольской. Электромеханик Зайцев больше не воплощался. Про Владыку Войно-Ясенецкого Бабуль рассказала ей все, что знала, и Геля обнаружила, что учится в здании, где он оперировал раненых и куда раньше приходил к другим раненым Царь.
