Отрывок из книги «42-й, до востребования» Михаила Тарковского – иного склада, чем предыдущий. Тут всё полно словесным узорочьем, против которого протестует и даёт знать о том «тонкими красными линиями» всемогущий цензор текстового редактора – нет, мол, каркает, эдаких слов у вашего языка, исправьте, сделайте их нейтральными, а то не восприму.
Господи! – да сколько ж они будут нам диктовать, как нам и мыслить, и чувствовать, и как изъясняться на божественном наречии, что перешло давно и за тысячу, и, кто знает, за какую тысячу лет!
Пока не вталдычим (снова тонкая красная линия) этим вечным нашим колонизаторам-прогрессистам, что язык наш свободнее, вольнее, гибче и стройнее их тяжеловесных нормативов и калек, куда там победить, вырваться из липких предательских объятий. Текстовые редакторы – иудины поцелуи…
Вы ж – обнимите эти строки, вройтесь в них, словно бы во влажный прибрежный песок: сплошные клады. И дудочка вам будут, и кувшинчик, и ягоды вдруг на диво спелые, даровые, и словно бы с каждым уже такое было – вспомните только – гроза, стадо и такая кажущаяся эфемерной – защита от крыльца и забора с хворостиной наперевес и напряжённой мольбой оградить вас, дитятки, от всего сотрясающего, норовящего протаранить.
Где мы, Господи? Кто? Если и тяжко нам, скажем тебе по большому секрету, то лишь нести на себе обыкновенное, данное сызмальства звание самих себя, которое каждый день следует ещё и отвоёвывать у пустынь земных и небесных… За эти причастия и глаголы, кажется, и гибнем безропотно, потому что ни за что иное никогда и не хотелось: мелко иное, и недостойно оно нашего звания
Сергей Арутюнов
Наверное, нигде мы так не изучили с бабушкой дороги, как вокруг Ладыжина. Ещё в войну для неё привычным делом было пройти за двадцать километров по ягоду, таща с собою детей. Она и теперь не могла без этих дорог с пышной и нежной пылью, прибитой дождём. С лужами, в которых виделось какао с молоком и особенно нежной и прохладно отстранённой казалась бледно-синяя добавка неба. С грязью, глядевшейся сортами шоколада. С пылью под мокрой коркой: копнёшь – а там сухая и тёплая глубь.
К пыли я относился хорошо, бабушка же её терпеть не могла. «Пылищща» состояла у неё в одном проклятом списке с микробами. Были у бабушки и другие страхи: боялась коров, гусей и змей. Коров, казавшихся ей особо бодучими, обходила. Стадо надвигалось неотвратимо – гудким сопением, молочно-навозным чадом, смесью жаркого воздуха и паутов, врезающихся в лоб колюче и мгновенно. Бабушкино лицо, и так напряжённо усталое, особенно подбиралось, подсыхало. «Смотри, вон та рыжая нехорошая», – прищурясь, говорила бабушка и смотрела на масластую коровёнку с разно торчащими рогами. Один, точёный, с будто опалённым остриём, грозно глядел вперёд. За стадом шёл пастух Андрей, ссохшийся и с запёкшийся от солнца, и похожий одновременно на старика и на подростка. Был он в чём-то выгоревшем до лиловой серости и в кепке. С плеча свисал и волочился длиннющий кнут, сходя в дорогу настолько постепенно, что казался её частью. Он раскатно и в нос взревал: «Но пошла-а-а-а-а», а бабушка, повеселев, рассказывала сказку про Быка:
– Для чего ты, старичок, нож точишь?
– Да старуха велела тебя зарезать…
– Не режь меня, лучше засмоли мне спину.
Эта засмолённая лодочная спина, берегущая от ливней, звучала завораживающе…
Боялась бабушка и гусей, когда начинали шипеть и, наступая, тянуть шеи, будто подныривая. Я хорошо знал бабушкино прищуренное выражение и быстрый обходной шаг. И худые ноги в коротких резиновых сапогах.
С дороги в чащу она сходила осторожно: боялась змей, хотя тех, кто их убивал, осуждала. Страхи эти и на меня пытались перейти, но я постепенно управился, хотя, чтобы взять в руки змею, и теперь сделаю усилие. В гусиных шипении и шеях бабушке виделось змеиное.
Вскоре после обхода гусей бабушка вдруг рассказывала, как Гуси-Лебеди унесли братца и как капризно фыркала сестрица на речку и на яблоньку, а когда припекло, как миленькая всё и исполнила. И я чувствовал себя этим братцем, Ирочку Вишнякову из Солнечногорска – сестрицей, бабушку – печкой, речкой и яблонькой одновременно.
События и герои тех дней шли самым чудным и неспешным чередом. Будто огромный и задумчивый покручивал кто-то выпуклую Среднюю полосу России, как казачью лиру-релей. Так выдвинулся из ряда событий деревенский бык, пропоровший бок пастуху Андрею. То, что жертвой стал пастух, было особенно святотатственно.
Помню, как бык этот прошёл мимо нашего дома, коротко и под нос роняя низкий, негромкий и леденящий рыко-хрип. Так кряхтит натужно пожилой мужик, получив травму или коряча груз.
Дом наш стоял на краю, а внизу лежало, как вытканное, поле с копнами. По нему и нёсся бык спустя несколько минут. Чёрный с пыльным отливом, он поддел копёшку и сено разлетелось веерно и пыльно, и радостно до озноба было, что бык далеко на поле, а ты за забором, а вот уже и за дверью и стеной. А потом перешло дело в грозу, да так естественно, будто оглушительный и грозный гром был продолжением этого длинного бычары, а веерный взрыв сена – предвестником предгрозового порыва ветра, пронёсшегося по полю. Поле казалось огромным и далёким, но этот веер сена я видел отчётливо, настолько странна детская оптика: несмотря на удалённость копёшки, она была будто и рядом, словно пространство гуляло, удаляя и приближая предметы по мере моей привороженности.
Грома я боялся, как и вообще громких звуков, и выходило, что сама молния не так заботила, как этот чугунный, сотрясающий небо раскат. Бабушка стала считать секунды меж молнией и громом, и вдруг оглушительный и одиночный удар с ясным треском шарахнул точно над нами. Затрепетали молнии, будто нежданная бабочка-защитница зависла над нашим домом, в то время как грозный кто-то в блестящей робе, шипя электродом, расшивал небесную арматуру. А бабушка всё считала секунды и всё указывала на увеличение разрыва, мол, видишь, проходит гроза. А в небе гигантскую мебель продолжали ворочать, в то время как с поля дождевая стена шла белёсым войском, и поглотила, зашелестела, загрохотала по крыше обвально, и ливень упрятал нас от быка, молний и грохота.
Потом так же умолкло, рассеянно отдробив по кровле, и я выскочил и увидел синеющую боковину неба, воронки от капель на дороге и вспухший, в ребристую ёлочку ручей, бегущий по колее. Главную силу он набрал именно по окончании ливня, и было что-то сказочное и таинственное в том, что чем дальше отходит буря, тем сильнее взбухает поток. Грохотнул гром, уже далёкий, будто всё продолжающий на меня ворчать, требовать какой-то душевной дани, и казалось, чем дальше небосклон, тем круче скат и тем податливей рухались ядра грома, как булыганы с самосвального кузова.
Отмоклым ясным голосом запела кукушка. И по молоко меня послали с бидончиком в дом за оврагом, к тёте Варе. Молоко забрал, но скользь стояла такая, что я поскользнулся и шмякнулся в самую сверкучую грязь-жижу… И бидончик грохнул, крышка отлетела, молоко разлилось и смешалось с карим следовым месивом. Упал я боком, вонзившись пятерней в жирную толщу, в которой непременно острый обломыш кирпича найдёт и врежется в руку. До сих пор помню смесь грязи с молоком, дрызглый холод сандалий, и как ремешки растягиваются, когда сандаль засосёт. И грязь на штанишках, и на голых ногах, и особенно гадкая мокрость там, где пропитало сквозь одежду.
Я брёл к дому по гребню меж двух колей, внимательно глядя под ноги. Вдруг буря вернулась: гулко и на голоса зашумело впереди, будто в мехах и пазухах пространства очнулся отставший ветрило. Я поднял голову: навстречу шёл бык. С губы свисала тягучая слюнина. В лучах солнца со шкуры летуче парила влага.
Из боковой калитки выскочила бабушка в телогрейке, с хворостиной и предельно сощуренным лицом. Закидывая кругово́ худые ноги в коротких сапогах, она побежала быку наперерез. Я вжался в забор, и бык, не меняя шага, прошёл мимо, добавив к утробному сопенью низкий и хриплый рык, относящийся уже к бабушке, которая стояла меж мной и быком и шевелила губами.
Мы вернулись на наше крыльцо, откуда виднелось поле с копнами, освещёнными вечерним солнцем. В эту минуту деревянно-раскатно досы́пался гром в огромный ларь за́ полем, и бабушка, придя в своё восхищённо-эпическое состояние и дрогнув голосом, сказала, что это Илья-Пророк на телеге прогромыхал по каменно-крепким облакам. И ещё что-то такое старинное и уходящее в громовую даль веков, что и меня самого потянуло туда могуче и ясно, и я дрызглыми ремешками сандалек ощутил эту спасительную глубь, и показалось – чем крепче врасту стопами в русскую древность, тем легче мне будет выглянуть, свеситься в окошко нового дня. И не вывалиться.
