Спасение приходит неожиданно. Нежданно. Когда кажется, что нет его и не было никогда, и никогда не будет. Погружаясь в трясину, человек сначала не замечает её приторных объятий – мнится, что так и должно быть, что вокруг вольный воздух, и свет кое-какой, и вроде бы дышится, но тьма сгущается так медленно, незримо, что будто бы и во мраке стоит прежний день. Ложь: сон, тяжкий сон завладел душой, и не отомкнуть глаз, если не прикрикнуть, не испугать безвозвратным падением.

О пробуждении – рассказ лауреата Патриаршей литературной премии 2024 года Владислава Артёмова

Сергей Арутюнов

В восемь часов вечера объявили посадку на скорый поезд Москва-Чита. Народ на платформе зашевелился, потянулся к своим вагонам.
Военный патруль, лейтенант и два сержанта, медленно шли сквозь толпу и внимательно поглядывали на отъезжающих.

У выхода из вокзала, прямо под щитом «Их разыскивает милиция», заложив руки за спину, стоял милиционер, покачивался с носка на пятку и неодобрительно наблюдал за людской толкотнёй... У стены неподалеку от него сидел на корточках худой человек в буром бушлате и с железной фиксой во рту, докуривал папироску и, поглядывая на милиционера, время от времени сквозь зубы цвыркал слюной в его сторону…

Отъезжающего народу было немного, едва ли набиралось на половину поезда… И основная масса этого народу бодро двинулась в конец состава, к плацкартным вагонам, так что у входов в купейные суеты вообще не наблюдалось.

Первыми в купе номер семь вошли два человека восточного обличья. На них были одинаковые серые плащи нараспашку, из-под которых выглядывали такие же одинаковые тёмные костюмы. Вообще, они были очень похожи — оба плотные, небольшого роста, с обветренными лицами, на ногах обоих посверкивали новые лакированные ботинки, а из рукавов торчали грубые, красные руки. Казалось, это два передовика-тракториста, которых срочно сняли с уборочной, побрили-постригли на скорую руку, смахнули полевую пыль, причесали и отправили в область за почётными грамотами…

Но больше всего их роднило одинаковое, немного высокомерное выражение лиц и та, еле уловимая полупрезрительная усмешка в углах губ, которая сама собою появляется у всякого восточного человека, когда он хорошо одет и в кармане у него лежит плотно набитый бумажник. Такую усмешечку очень хорошо знают и чувствуют официанты и опытные гостиничные швейцары...

Вещей при трактористах было немного, коричневый кейс, который сразу же был задвинут под лавку в самый глухой угол, да черная дорожная сумка, по-видимому с едой, поскольку хозяин не стал прятать её в ящик под сиденье, а поставил на верхнюю полку.

Пока снимали плащи, перекинулись между собой несколькими фразами, и буквально из трёх прозвучавших слов даже дураку стало бы совершенно ясно, что они никакие не передовики-трактористы, а обыкновенные коммерсанты.

Не успели они толком разместиться, как в купе шумно ввалился кругломордый встрёпанный мужик и, не раздеваясь, повалился на нижнюю полку и тотчас захрапел. В купе запахло брагой.

Когда поезд остановился на станции Ярославль, в купе к коммерсантам заглянул ещё один восточный человек, пошевелил усами, покосился на дрыхнувшего мужика и безмолвно исчез, плотно затворив за собой дверь.

А затем из глубины коридора послышались медленные тяжёлые шаги, сопровождаемые каким-то посторонним постукиваньем, дверь снова отодвинулась и в купе, немного пригнув голову, чтоб не стукнуться о верхнюю перегородку, вошёл высокого роста монах. Коммерсанты при его появлении настороженно замолкли. Первым делом они обратили внимание на его суковатый дорожный посох, больше похожий на разбойничью дубину, нежели на посох, а затем подивились на гигантского размера несокрушимые яловые сапоги монаха с толстенной двойной подошвой. Только после этого бегло оглядели лицо вошедшего. Монах им не понравился. Был он ещё не стар, лет сорока, но видимо жизнь его потрепала изрядно, поскольку от левой брови через щеку тянулся глубокий шрам, который затем терялся в недрах густой черной бороды. Чем-то враждебным веяло от него, какой-то уверенной в себе чужеродной силой, и при этом он так гневно сверкнул глазами на инородцев, что коммерсанты, до сих пор оживлённо беседовавшие, едва взглянув на суровое лицо монаха, немедленно его возненавидели, сбавили тон и в дальнейшем ни в какие разговоры с ним не вступали.

Впрочем, монах сразу же забросил наверх объемистую брезентовую суму, закинул посох, а затем, едва коснувшись руками боковых полок, легко взлетел на своё место и затих. Коммерсанты переглянусь и вышли в коридор.

— Ты, Байрам, оставайся, а я пойду к Айгуру, — сказал один из них. — Не могу выносить этот дух. Не усну…

— Меня самого тошнит, — покривился Байрам. — Может, лучше я к Айгуру, а ты здесь?.. А, Хаджи?..

— Не усну, — повторил Хаджи. — Ты уж извини… Придется тебе до Читы мучиться. А может, он ночью сойдёт… Я утром приду.

С этими словами Хаджи потрепал приятеля по плечу и двинулся в конец вагона.

Байрам долго смотрел ему вслед, затем раздражённо хлопнул себя по карману, извлёк пачку сигарет и побрёл в тамбур.

Байрам проснулся рано утром.

— Господи, благослови! — прогудел монах перекрестился и поднялся, отчего в купе сразу же стало тесно. Он сурово взглянул на коммерсанта, затем небрежно смахнул с сидения замешкавшегося мужичонку, поднял полку и сунул туда свою тяжёлую брезентовую суму. Мужичонка засопел и снова угнездился в углу у окошка.
Наконец появился Хаджи. Байрам, увидев в руках у приятеля бутылку коньяку, мстительно покосился на сурового монаха. Хаджи со стуком поставил бутылку на стол и тоже с вызовом поглядел на монаха. Тот, кажется, даже не заметил манипуляций коммерсантов, сидел, погруженный в себя. Зато мужичонка взволнованно завозился в своем углу.
Хаджи свинтил пробку.

— Будешь? — коротко спросил он у мужичонки.

— Хозяин-барин, — тотчас откликнулся тот. — Как говорится, не откажусь… Ежели с хорошими людьми…

Байрам извлекал из чёрной сумки колбасу, сыр и хлеб.

Спустя полчаса атмосфера в купе существенно переменилась. Один только монах по-прежнему сидел, не шевелясь, сосредоточенно нахмурив брови и прикрыв веки. За столиком же у окна шёл оживленный разговор. Говорил большей частью захмелевший мужичонка. Коммерсанты пили мало, зато мужичонка всякий раз, честно и до дна осушив свой стакан, отстранял его от себя, с удивлением глядел в пустое дно, затем тянулся за колбасой. Был он суетлив, подобострастен к своим благодетелями и с какой-то собачьей благодарностью заглядывал им в глаза.

— Молодцы ваши, — прожевав, возобновлял он прерванную беседу. — Бьют наших, как говорится, и в хвост и в гриву… Молодцы!..
Хаджи и Байрам удовлетворённо хмыкали и косились на монаха.

— А не суйся, — рассуждал мужичонка. — Живут себе люди, и пусть живут… Что ж вы суётесь? Звали вас? Приглашали?.. Нет, прутся, на хер…
— А президент ваш, между прочим, сказал…

— А что наш президент? — вскидывался мужичонка. — Дерьмо… Что про него говорить… Если весь народ сиволапый, то что? Так-то вот… Получил по харе, умойся, на хер!.. Президент сказал … Херню он сказал!

— Ты ешь, ешь, — кивал Байрам. — Закусывай…
— От души! — крикнул мужичонка. — Ты ко мне так и я к тебе так, правильно? Душевно и с понятием… И всё хорошо. А то, вишь как… Сказал он. Да пошёл он на хер!..
— Ешь, ешь…
— А бабы! — обозлился внезапно мужичонка. — Вот у вас бабы!.. А наши что? Проститутки все… Вы своих крепко держите, правильно… А то распустили… Слова не скажи… Ну выпил я, примерно. С другом… Что ж ты, сука, с черпаком своим лезешь? Гадина!.. Голова, знаешь, не казённая… Плесни-ка маленько, друг…
Хаджи налил полстакана.
— А себе?
— У меня есть, — Хаджи приподнял стакан с остатком коньяка. — Ну, давай, мужик… Аллах акбар!
— Воистину акбар! — провозгласил мужичонка, вытянул губы, и в этот миг грозно пошевелился у дверей монах и тяжко топнул кованой подошвой…
— Погоди, старец! — приказал монах. — Закосни!...

Мужичонка застыл со стаканом у вытянутых губ.

— Вот выпью, закусну, — сказал он дрогнувшим голосом и с нескрываемой опаской поглядел на монаха. — Выпью, как говорится, и закусну…
— Оставь! — приказал монах и поднялся. — А вы, иноплеменные, покиньте нас…

Вспыльчивый Байрам хотел было что-то возразить, гневно насупил брови, но благоразумный Хаджи уже силком тащил его в коридор.

Как только коммерсанты скрылись, монах задвинул дверь и опустил защёлку.

— Кайся, православный, — ласковым басом сказал он, сокрушённо вздохнул и стал расстегивать широкий пояс из бычьей кожи. — Кайся, раб Божий… Кайся, заблудшее чадо… Господи, помилуй…

Через минуту несколько взволнованных пассажиров энергично долбились в купе к дежурному проводнику.

— Ну что там ещё? — выглядывая наружу, недовольно пробурчал проводник, которого оторвали от разгадывания кроссворда. — Что за грохот? С полок вы, что ли все посрывались?..
— Режут! — выкрикнула пожилая тетка. — Соседей режут…
— То есть?..
— А то и есть! — вступил интеллигент, дрожащими руками протирая очки и вновь водружая их на переносицу. — В седьмом купе.
— Визжит, что порося… — уточнила тетка.
— В седьмом?
— В седьмом, в седьмом! — увлекала тетка проводника. — Я ж говорю, что твоё порося…
— Спокойно, граждане, — не совсем уверенно произнес проводник, надел форменную фуражку для официальности и направился по коридору в сторону седьмого купе.
— Разберёмся…

Подойдя, приложил ухо к двери.

Пассажиры перетаптывались чуть в сторонке.

Никакого визгу проводник не услышал. Зато явственно донесся изнутри раскатистый бас:
— Повторяй, чадо! Вер-рую-у!..
— Ве-рую! — тоненько и пронзительно повторил кто-то овечьим голосом…
— Во Единого Бога, Отца Все-держи-ителя!..
— Во-еди-но-го…

Проводник поскрёбся в дверь…

— Сгинь, сатана! — страшно рявкнуло изнутри.

Проводник отшатнулся, отпрыгнул от двери. Пучеглазый взгляд его округлился её больше. Он скинул фуражку, протёр ладонью мгновенно вспотевший лоб и, не оглядываясь, бросился в своё убежище. Пассажиры постояли ещё несколько времени и тоже тихо разошлись по своим местам…

Коммерсанты вернулись нескоро, очень нескоро. Монаха в купе не было. Не было и его вещей, ни посоха, ни сумы...

Мужичонка сидел в какой-то тихой просветлённой задумчивости, составив ступни и аккуратно положив ладони на коленки, как первоклассник на торжественном утреннике. На лице его бродила лёгкая умильная улыбка. Погружённый в свои мысли, он даже не взглянул на вошедших.

В его стакане на столе подрагивал недопитый коньяк.