Кого же славить нам, как не людей Дальнего Востока, из немыслимой, кажется, дали, сопредельной с Китаем, Японией и другими плывущими в безбрежных туманах Тихого океана странах, сохраняющих Русь в самом сердце своём?
Профессор кафедры филологии, журналистики, директор Библиотечно-издательского комплекса Приамурского государственного университета им. Шолом-Алейхема Павел Николаевич Толстогузов – прежде всего, подвижник.
Замечательный учёный, член и член Союза журналистов РФ, и Военно-исторического общества РФ, и Российского философского общества, и Русского географического общества, он мыслит, пытаясь постичь природу и нашей общей истории, и самой нации, уловить само её «вещество», его составные элементы. Кто мы? Зачем? Как и откуда пришли, и что с нами будет?
Года назад, обращаясь в своём блоге к встречающим 2020-й, Павел Николаевич писал:
«Новый год — праздник надежды. Всегда несколько оголтелой, как фейерверк, и слегка бессмысленной — той самой, которая, по словам Пушкина, «лжет детским лепетом своим». И все же всегда той, без которой новый год ну никак невозможен. Щелкунчик должен стать принцем хотя бы в новогоднюю ночь. Просто уже невмочь к концу года смотреть на его постоянный деревянный оскал. Давай, превращайся во что-то более человеческое… С крысой тоже может обернуться по-разному. Восточный календарь видит ее белой, умной и решительной. Российскому же городничему две крысы однажды предстали во сне черными и неестественной величины. Чем это кончилось, мы знаем. Короче, выбираем белую, а городничим пусть продолжает сниться всякая дрянь» - вот слова человека и современного, и решительного, и остро, критически мыслящего. Ленинградская филологическая школа, господа. Завидная, прямая, не тороватая в поклонах стать русского интеллигента.
Исторические типажи, выводимые Толстогузовым, составляют зримую часть энциклопедической работы, в которой «записка о сущности» и есть сущность.
Вчитаемся же – вернее, вглядимся – в предметы видимо отдалённые, но при должном повороте этих самых предметов близкие нам донельзя. «Природа власти».
Сергей Арутюнов
ДЬЯК
Дьяческое дело в старое время требовало постоянной деловой задумчивости (отсюда определение высшего разряда дьяков: думные). Задумчивость дьяков, впрочем, постепенно приобрела отчасти загульный характер и не всегда клонилась к делам. В отличие от иных думных людей, дьяк мог внезапно задуматься о важных пустяках вроде бузины в огороде, и тогда его бывало трудно вернуть к действительности. Временами, чтобы удержать дьяка от такой бесполезной задумчивости, ему запрещали садиться, но это привело лишь к тому, что дьяки научились думать стоя. Эти неподвижные фигуры в царёвых палатах не раз вызывали недоумённые вопросы иноземцев, но они получали от местных ответы в виде лёгкого птичьего свиста и приседаний, чего уже совсем не могли понять.
В честь наиболее известных дьяков, чьи имена частью сохранились (как имя Андрея Виниуса), а частью утрачены, на росстанях ставили придорожных болванов из дерева или из камня — путёвых дьяков, которых полагалось гладить по голове, чтобы исправить путь. В случае, если это не помогало и дорога ложилась для путешественника совсем не скатертью, полагалось ругать дьячий болван особым образом: с непременным упоминанием, кроме дьяка, также грека и рака, а ещё с коротким прибавлением обычного матерного лая и глубоким приседанием с разведёнными в стороны руками. Грек связан с обычаем носить скуфью, а рак, возможно, появился из-за того, что издревле был метафорическим обозначением дорожных развилок и распутиц. (Ещё Гоголь помнил этот смысл и воспроизвёл его в «Мёртвых душах», когда написал о дорогах, расползавшихся во все стороны, «как пойманные раки, когда их высыпят из мешка».) Этих болванов до сих пор обнаруживают грибники и дезертиры в глубине сохранившихся кое-где среднерусских лесов.
На парсунах XVII века мы можем видеть дьяков в виде нарочито смиренных и несколько вбок глядящих мужей с письменными принадлежностями под рукой. Впрочем, по разрядной логике времени дьяки бывали разные: думные, приказные, земские, певчие и т.д. Существуют историки-любители, специально отыскивающие в старинных документах редкие разновидности дьяков. Так, в Устюжской летописи одним из любителей был отыскан застольный дьяк, ведавший учётом съетого и выпитого на больших застольях. Эта должность оказалась бесперспективной и в разрядные книги не попала, потому что дьяки на пиру начинали играть на гудках и сиповках, а потом норовили присесть к столу, после чего их служебные отписки имели один и тот же характер: ничего не помню. И всё же особый интерес вызывают не редкости, а такая заурядная дьяческая разновидность, как простой дьяк (diaconus ordinarius), или подьячий, сильно отличавшийся от своих думных, приказных и даже земских собратий, хотя все они, как правило, также изначально происходили из этой элементарной формы. Простые дьяки в Московском государстве были весьма распространены, а в царствование Алексея Михайловича умножились до такой степени, что для них не стало хватать помещений в приказных избах и многие их них стали уличными. Уличные дьяки летом обычно вели делопроизводство в домашних садах и огородах, по уговору с хозяевами последних, а зимой просились на постой в кабаки, отчего нередко опускались до состояния кабацких ярыжек. Пищеварение простых дьяков было настолько агрессивным, что, по свидетельству современников, их желудки выдерживали лужение и могли переварить долото. (Что дьяки часто и совершали на спор.) В приступе голода они ели всё, что попадалось им под руку, даже сырые грибы, бересту и слегка присоленный мох и лишайник. Эта их особенность была причиной сильнейшего метеоризма, который выделял простых дьяков среди любой толпы.
А ещё простые дьяки из-за своей многочисленности и частой безработности норовили увязаться за землепроходческими ватагами, чтобы попасть в Сибирь, да куда подальше, где бы для них нашлась писчая работа и хорошие животы. При составлении ватажных списков так и писали: такие-то и увязавшийся за ними дьяк имярек. Именно поэтому они так часто упоминаются в Малом зерцале об амурских походах и в казачьих сказках и отписках. Оказавшись на окраинных землях, где всегда остро ощущался недостаток грамотных людей, простой дьяк начинал важничать и требовать, чтобы к нему обращались на польский манер «господин референдарий». За это их не любили, но смотрели сквозь пальцы на их ярыжное высокомерие, потому что при случае дьяки умели складно соврать про горючий камень Алатырь, приставучее Горе-Злосчастие и про бабу с именитым мужеским удилищем.
Некоторые из них отличались столь необыкновенными свойствами, что впору, скорее, приписать эти сведения средневековому воображению современников, нежели поверить в их рассказы. Однажды знаменитый землепроходец Семён Дежнев наблюдал, как diaconus ordinarius Ивашка по прозвищу Скосырь, затесавшийся в его отряд на Колыме, ел сельдь из только что выбранной сети с такой быстротой, что тут же опорожнялся ещё живой рыбой. Правда ли это? неизвестно. Другой необычный случай засвидетельствован якутским воеводой Артамоновым. В его очень короткое воеводство вместе с ним управлял северо-восточными землями приказный дьяк Василий Спицын, бывший жилец. Дьяк Василий имел распространённую в то время в административной среде привычку в задумчивости грызть ногти, но, в отличие от прочих, не мог остановиться и принимался после ногтей грызть кожу на пальцах и сами пальцы, кои сгрызал начисто, до основания, однако наутро дьяковы пальцы отрастали вновь и были первое время тонкими, длинными и нежными, как прутья молодого ивняка, а потом твердели, зарастали жёлтыми панцирными ногтями и уменьшались до обычного размера. Своими новорождёнными перстами дьяк писал на диво сладкие стихиры, а старыми и твёрдыми — наказные и доездные памяти, отписки и доносы (изветы).
Обычный разговор дьяков был витиеватым и тёмным, но при нужде быстро превращался в московскую скороговорку, уснащённую беглым матерком и присказками. Дьяческое письмо ничем не отличалось от обычного приказного стиля XVII столетия, более того, оно и сформировало этот стиль. Единственная чёрточка, позволяющая распознать именно дьячий текст на фоне деловой письменности бунташного века, — любовь к обороту «смилуйся пожалуй», который они вставляли по нужде и без нужды во все свои бумаги. Одним из ярких свидетельств этого является недавно открытая «Память неизвестного дьяка с плачевным окончанием в семистрочных краесогласиях». Вот её текст:
«В день третий после отхода дьяка Игнашки от запойного пьянства. Ох мне, скверному.
Не лихо, господине мой, с ревностью служити,
А лихо, коли с дурна ты почнешь пити.
Пийство неразумно ты да как скончаешь,
Делати с собою что николи не знаешь.
От тех, что преходят вся, поминки грешно брати.
Господине, не хощу боле разсуждати,
Смилуйся пожалуй хощу глаголати».
Этот Игнашка, подьячий и брянский житель, был сослан за какое-то замысловатое воровство и невменяемое пьянство в Сибирь на вечное житьё. Перед ссылкой он выдержал скучную пытку кнутом длиною в месяц, в пять палачей, после чего был положен поперёк лошади, как перемётная сума, а лошадь пустили шагом в дальние украины. В Тобольске его сняли с лошади, обмели голиком толстый куржак со спины и опустили в подполье, чтобы он побольше и подольше говорил с родною темнотой и снюхался с грибами. Там он мало-помалу пришёл в себя, обжился, вышел на поверхность и стал помогать священнику, затем принял сан и достойно окормлял словесное стадо в лице служивых и вольных людей Албазинского острога. Про таких молодцов Симеон Полоцкий сказал:
Временем сквозь нос разум вытекает,
Да Семён умён: языком приймает.
Грустя о русской родине и о скором скончании своих дней, всякий достаточно поживший и присмотревшийся ко всему сибирский дьяк уходил в лес, где на воле предавался сыроядению и сосредоточенному унынию. Из леса он обычно не возвращался: изъеденный изнутри горьким вином, а снаружи гнусом, он превращался в синий бродячий огонь, возникающий меж стволами здесь и там и внушающий путникам неясные мысли. Иногда среди этих поминальных огней пробегал пасхальный заяц, но свидетелям следовало от него открещиваться как от прелестного видения. Также дьяки могли превращаться в грибы.
Такими бывали дьяки. Иное дело воевода.
ВОЕВОДА
Основным делом настоящего воеводы было не знать удержу ни в чём. Если воевода удерживал себя от сильных проявлений характера, то его административный век оказывался недолгим. Замечательна одна старинная память о кандидате на эту должность: «В буйстве не замечен, а в воеводы не годен».
В особенности безудержностью отличались городовые и посыльные воеводы, доводившие буйство до пределов, положенных природой, и даже выходившие за эти пределы. Так, Афанасий Пашков, знаменитый мучитель протопопа Аввакума, был известен умением быстро делать из обычных людей мучеников-страстотерпцев путём сугубых издевательств и назначения невыполнимых работ. Например, он приказал нескольким своим служилым людям, которых крепко, по-воеводски невзлюбил, засолить 40 бочонков карасёвых язычков, а потом уморил их голодом за невыполненное распоряжение. Вообще сибирские воеводы были передовым отрядом своей корпорации. Они годами не отчитывались перед центральной властью, били нехорошим боем служилых людей, верстали в службу гулящих, заставляли безмужних жён промышлять блудом, а мужних норовили взять к себе на постель, обдирали равно богатых и небогатых, а особливо ясачных жителей до голого подкожного тела, неисправных плательщиков жгли огнём и вешали, знали толк в разном секретном губье, после отхожего места задумчиво нюхали пальцы, а пенник зачерпывали пригоршнями. Кроме того, как настоящие старорусские люди они охотно пускали на волю злые ветры, но не те постоянные смрадные лёгкие ветры, дувшие из-под хвоста у дьяков, а короткие и внушительные пневматические разряды, напоминавшие грозу и раздававшиеся обычно от воевод в минуту душевной непогоды.
Всякий сибирский воевода во всякое время был готов к осаде не только от чужих, но и от своих, причём от последних в первую голову. Когда хитрыми и бесхитростными насилиями, разными бездельными глупостями, а также неотступным требованием посулов, поминок и кормов он доводил людей до невозможности простого житья, обыватели выбирали себе малых земских судеек, и те присуживали воеводе в воеводстве отказать, после чего воевода, глубоким вдохом понюхав пальцы и порядочно отведав подпольного гриба, запирался в приказной избе со своим писчим дьяком и ждал осады. Если осада завершалась взятием избы, то воеводу, волоча за бороду, трижды обводили вокруг острожного тына, после чего поворачивали головой от города и пинали в гузно со словами «Иди-иди, теперь не войском, а удом води, в другом месте бзди!» Воевода, с которым так поступали, считался «обведённым» и не мог более воеводить из-за всеобщего презрения черни и обидного снисхождения начальства. Если же осада не получалась, то сами жилые люди снимались с места и уходили на восток открывать новые земли, а воевода оставался на месте и ждал, когда через его землю пойдут какие-нибудь новые гулящие простаки, ловил их обычным неводом и закабалял. Если же улов был невеликим, воевода с дьяком отправлялись в путь, на открытые прежними мучениками новые земли, и основывали там свежее любительское воеводство, которое со временем матерело, покрывалось коростой и в конце концов попадало в разрядные книги.
Впрочем, среди воевод встречались и дивные юроды, память о которых сохранилась не только в расспросных судейских листах и в наказных памятях, но и в большой литературе эпохи. Об этом, в частности, свидетельствует «Повесть о житии воеводы Данилы Многогрешного», дошедшая до нас в позднейших изложениях. Данила Многогрешный был направлен воеводой в окраинные земли в царствование Алексея Михайловича, а до этого был московским объезжим головой. Он отправился в далёкую Сибирь поздней осенью, а прибыл на место весной, проведя в пути ровно половину года. Уже в дороге Данила заставил себя помнить постоянной словесной угрозой и батогами, которые он без разбора обращал на всех, кто оказывался рядом. Единственное, что успокаивало его на короткое время, был бледный подпольный гриб на кривой ножке, обычное лакомство воевод, которое ему приносили завёрнутым в узорный платок и вручали с поклоном. Понюхав гриб и откусив от него, Данила откидывался в возке на шкуры и бурчал себе под нос какие-то мглистые стихиры. Так он добрался до Шилки, а потом до Амура. Среди местных племён он сразу набрал себе двадцать наложниц, но правильно пользоваться ими не стал: иных продуванил на кругу, а других отпустил за ненадобностью. Но потом с ним случился особый случай.
Однажды Данила разорил несколько немирных дючерских улусов на среднем Амуре и захватил многих аманатов. Среди пленных оказалось несколько богдойцев и один никанец. С никанским мужиком воевода говорил долго, выведывая, где в его землях добывают серебряную руду. Китаец рассказал о серебряных и золотых горах его родины, от которых отламывают великие куски железными ломами, а также о дорогих каменьях, жемчугах, шелках и всяком небывалом узорочье. Данила воспалился желанием попасть в Китай и поискать те богатства. С малым отрядом на лодках-дощаниках он отправился сначала на Шингал-реку, а потом пешим путём до города Гирина. В пути отрядные люди, постоянно пытавшиеся добывать погромные животы, были частью перебиты, а частью пленены и проданы в рабство.
Данилу продали в рабство одному знатному китайскому дутуну, и тот держал его при себе как свирепого обликом бородатого варвара, «рыжего старого волосатика», как называли между собой белых пришельцев с севера китайцы. Когда случайный толмач объяснил дутуну, что Данила когда-то сам был большим начальником, воеводу определили в свиту для дальних выездов: дутун желал хвастаться перед другими чиновными китайцами своей будто бы военной добычей. Так Данила попал в Калган, в Большой Китай, в Нанкин и в другие города. Он повидал множество крепостей: малых глиняных, больших кирпичных и великих каменных. Видел города, как лохани, насыпанные с верхом харчами и товарами. Всюду видел торги сильные. Видел то, что знал, как назвать, а чаще то, что не знал, как назвать. Он так привык удивляться китайской жизни, что постоянно держал рот открытым и случайно ловил в него летающих насекомых, к чему китайцы отнеслись с уважением: человек постоянно питается, не затрачивая усилий. С отчаянием и с грехом пополам он научился говорить по-китайски.
В Пекине в торговых рядах ему однажды случилось увидеть среди наглых никанских ярыжек и невзрачных базарных поблядушек диво дивное. По своей ротозейской привычке он зашёл в малый храм, чтобы в очередной раз поглазеть на буддийских болванов, покрытых сусальным золотом, да на мудрёные зелёноликие и синеликие образы. В храме он увидел тонкую деву, обернувшуюся на него и посмотревшую острым взором. Данила закрыл рот и упал. Когда он очнулся, девы уже не было, только монах позвякивал своей глупой погремушкой на палке. Данила вышел и пошёл куда глаза глядят, но его вскоре поймали и как беглеца на неделю забили в позорную колоду под названием канга. Хозяин выбрал для него лёгкое наказание, поэтому воевода получил сто ударов лёгкими палками и ему отрезали правое ухо. Он вынес пытку безмолвно и молчал и до, и после неё, и затем всегда. Дутун приказал добавить палок, но это не помогло. Тогда его присудили называть хитрой обезьяной, не желающей работать.
По цене обезьяны его продали бухарским купцам, а те вывезли его в Джунгарию и перепродали енисейским киргизам. На торгах его узнали в лицо соотечественники. У киргизов по распоряжению тобольского воеводы его выкупили красноярские купцы и отвезли в Тобольск.
В Тобольске Данила начал говорить, но только в тонком сне, случавшемся с ним как бы припадками. За ним записали, что нет никого прекраснее девы, а поскольку ничего другого он не говорил, из этих слов непреложно заключили, что воеводе является Богородица. Над ним совершили пострижение и затворили в местном Знаменском монастыре с именем Варсонофий. К нему пускали путников-паломников, чтобы они слышали от спящего на ходу одни и те же слова. Самим монахам этого не требовалось: они научились читать эти слова в больных глазах Данилы. Вскоре он умер и был погребён там же, в монастыре.
Что на самом деле стряслось с воеводой и какую деву он величал, узнали случайно после явления мощей инока Варсонофия во время переноса монастырского кладбища на более высокое место. В иссохшей руке трупа была зажата щепоть грибной трухи, которую осторожно вынули и отнесли к отцу игумену. Тот ссыпал труху в маленькую кису и забыл о ней. Кисет выкрали и, судя по всему, использовали по назначению. После этого и появилась «Повесть о житии». (При этом осталось загадкой, не было ли само путешествие в Китай совершено воеводой таким же косвенным способом. Красочная достоверность некоторых деталей, казалось бы, не даёт повода усомниться в реальности описанных в повести событий, но чему принадлежит эта точность — сознанию самого Данилы, или сознанию безвестных авторов повести, или ещё какому-то блуждающему между людьми бесприютному сознанию — остаётся неизвестным).
«Повесть» была открыта одним тобольским археографом-краеведом (С. В. Березницким) в 1903 году. (Точнее, она была собрана археографом из нескольких текстов-посредников.) Несколько лет спустя этим сюжетом увлёкся петербургский символист и эсер Александр Вольский. Свою статью о Даниле Многогрешном он завершил словами: «Как яростна жизнь звезды и как кроток её свет, дошедший до нас!»
Такими бывали воеводы. Иное дело князец.
КНЯЗЕЦ
Нынешний образованный потомок князьцов любит вспоминать о великом Тюркском каганате, но его предки об этом мало заботились. У них хватало своего дела: лошадки, бабы, кыштымы, пастбища, ясак. Шурпа, наконец. Хороший князец руководил родовым улусом так же умело, как взнуздывал и седлал коня, что не избавляло его от необходимости время от времени принимать смерть из родственных рук. Кочевье и батырский буйный набег были бы основными занятиями и смыслом его жизни, если бы не внутреннее убеждение, что он рождён стать Алтын-ханом и жить в белом дворце. Или стать отцом Алтын-хана, что было по-своему даже интереснее.
Так, некий князец по имени Бектеней, а по прозвищу Кара-Кердык, кочевавший где-то между сердцем Великой Тартарии и её поджелудочной железой, известный своими немотивированными батырскими набегами на собирателей трав и кореньев, а также на всё, что движется и стоит на месте, однажды был извещён старым мудрецом о тайне своего рождения. Он узнал, что новорожденным его нашли под недавно ожеребившейся кобылой с плёткой в руке. Это был верный знак высокого предназначения. Но знак знаком, а что нужно сделать, чтобы оправдать предназначение? Усиливать набеги не имело смысла, потому что в округе на расстоянии неизвестного количества полётов хорошо оперённых стрел в результате его прежних набегов не осталось ни одной прямо стоящей юрты, ни одной непуганой собаки, ни одной девицы в собственном смысле слова. Бектеней обратился к старцу, и тот сказал, что ему, Бектенею, надлежит посвататься к дикой сибирской батырше Монголчак, живущей за Енисеем в краю оленных людей, для чего придётся победить её в честной схватке. От союза с Монголчак должен появиться на свет будущий хан, который объединит все улусы степей и предгорий в новую орду, и тогда люди перестанут совершать друг на друга набеги и будут жить в согласии с блестящим шариатом.
Мысль о прекращении набегов Бектеней-Кердык пропустил мимо ушей, а идея стать отцом великого хана ему чрезвычайно понравилась. Он взял с собой сорок самых наглых нукеров и отправился за Енисей. Долго ли, коротко ли ехали, а наехали они за Енисеем на одинокую белую юрту Монголчак-Мурзы, и начал Бектеней вызывать батыршу громким криком на бой. Он кричал, а нукеры покрикивали, и продолжалось это долго, солнце успело три раза совершить свой намаз владыке миров. Видя такое дело, заскучавшие нукеры посоветовали хозяину обозвать батыршу нехорошим словом. Бектеней, не подумав, согласился и выкрикнул нечто задорное. Сразу после этого из юрты одна за другой вылетели три стрелы. Первая стрела сбила малахай князьца, вторая перебила поводья, а третья сделала сватовство бессмысленным. В таком удивлённом виде нукеры привезли Кердыка домой.
После длительного лечения асау-кумысом князец встал на ноги, но потерял всякий вкус и к буйным, и к обычным набегам, а также к ханскому величию. Он стал задумчив и рассеян. Долгими вечерами он сидел у входа в юрту, смотрел на закат и щипал струны комуза. Родичи шептались. Тот самый старый старик, который предсказал Бектенею ханство, погадал на внутренностях овцы и сказал, что князю следует отправиться к духам священной чёрной горы, на Алтай. Духи вернут ему прежнюю силу и возродят надежду основать род Алтын-хана. Сам Бектеней остался равнодушен к этим посулам, но родня, имевшая в виду какие-то свои интересы, посадила его в повозку и, хлестнув лошадь, отправила в степь. По пути к священной горе ему встретились все народы, которые в это время имели историческое существование: немецкий миссионер ехал в Китай, ойраты искали раненую косулю, караванбаши из Бухары вёл куда-то свой караван, русские продолжали искать пахотные земли и мягкую рухлядь, сибирские татары ловили рыбу. Бектенею всё было чуждо до такой степени, что никому не пришла в голову мысль отнять у него тёплый халат и комуз.
Когда лошадь наконец остановилась, он перестал трогать струны и поднял голову. Над ним возвышалась нелюдимая гора необычайной высоты. Она закрывала собой половину неба, а своей тенью — землю до горизонта. Там, где падала её тень, была ночь. Бектеней спросил: кто здесь? Гора молчала. Тогда он сошёл с повозки, сел в самой глубокой тени, нашёл в траве палочку и стал строгать её ножом. Стружки он собрал в ладонь и начал думать, что делать дальше. Неожиданно он почувствовал в своей руке тепло: стружки стали дымиться и загорелись. Бектеней не чувствовал боли, он только радовался свету, возникшему из его рук. На этот свет из своих нор вышли степные зверьки и сели вокруг него. Бектеней рассказал зверькам, что Аллах един и что человеку холодно в степи без юрты.
Прошли годы. Улус Бектенея не дождался своего князя и откочевал на новые пастбища. Старый предсказатель умер, сказав напоследок, что сияние Алтын-хана скоро возникнет над кочевьями и что люди узнают в этом сиянии того, кто когда-то ушёл к чёрной горе. Так кончается легенда. В 1928 году был снят фильм о Советском Туркестане, в котором легенда о Бектенее была переосмыслена как выражение вековых чаяний народов Средней Азии и Алтая, сбывшихся при советской власти. В 1934 году фильм был озвучен, а в 2010 году была создана его цветная версия. После первого просмотра этой версии техник-колорист, незадолго до того вышедший из продолжительного интеллигентского запоя, сказал: трава алтайского лета 1928 года не вернётся никогда.
Продолжение судьбы самого Бектенея долго оставалось неизвестным, а легенда об этом ничего не говорила. Лишь в середине 1930-х годов при разборе архива Енисейской приказной избы среди сообщений о частых набегах киргизов на русские поселения были обнаружены документы, в которых речь шла о каком-то непонятном торге между киргизом и русским. Киргиз, приехавший в Красноярский острог, хотел купить у русского скобяной товар и будто бы предлагал в качестве оплаты свой дорогой сон. Причём, по его словам, этот сон первоначально принадлежал не ему, а был куплен им у монгольского нойона, а тот в свою очередь приобрёл его у каких-то жителей Тибета. От кого сон попал к этим жителям, осталось неизвестным. Русский продавец сначала высмеял киргиза, но потом, мучимый любопытством, захотел узнать содержание сна. Он напоил инородца, но это не помогло: пьяный киргиз на все обращённые к нему вопросы отвечал протяжным мычанием или ладонью, приложенной к губам. Тогда русский решил сочинить свой сон и обменять его на сон киргиза, но собеседник всё понял и только качал головой: он владел необычным сном и не хотел менять его на всякую ерунду. Тогда распалившийся от любопытства русский всё же купил сон за несколько полезных железяк и сумел его увидеть и даже заснуть внутри этого сна, после чего надолго исчез и объявился в остроге через несколько лет с глазами, исхлёстанными метелью, под именем Бектеней. Когда домашние стали его расспрашивать, где он был, он рассказал им языком ребёнка разрозненные истории о красоте восходящего солнца в алтайской степи, о великой священной горе и об утренней звезде Чолпон. Своё собственное прошлое он почти не помнил, потерял навыки ремесла и привычку ходить в баню. Он недолго прожил среди своих и, умирая, сказал, что Бог не любит охоту. Куда делся его сон, неясно. Можно предположить, что он был кому-то перепродан или подарен и до сих пор продолжает менять владельцев.
Такими бывали князьцы. Иное дело амбань.
Заставка - culture.ru
