Как мало порой нужно душе, но, как и много! Исцеления, избавления от чувства постоянного сживания её со свету. Тут вступятся за неё не врачи и никак не знахари – верующим открывается дорога к тем, кто в Церкви является светочами не напускными, безусловными – к старцам.
Православный писатель Светлана Рыбакова разворачивает этот путь перед нами подлинным, полным боли и тревоги, но всё-таки прямым и заканчивающимся беспредельным счастьем. А ещё говорят, что духовная литература не способна лечить! Способна. И отвага верить наполнит не одно сердце до краёв уверенностью, что Господь благ, и что защита молитвенников и прозорливцев над нами – есть
Сергей Арутюнов
Больничные двери распахнулись – мир оказался необъятным до головокружения. После низких, осыпавшихся потолков, затхлых больничных лабиринтов, приторного запаха лекарств у Ларисы закружилась голова от свежего воздуха и сознания своего присутствия на земле. В будничной суете она уже давно перестала замечать, что жить – это прекрасно. Два месяца больницы даром не прошли.
Лёгкие не вмещали морозного воздуха. Молодая женщина еще раз оглянулась на больницу, похожую в темноте на плывущий корабль, нашла глазами окна своего бокса, – а там пусто, маленькая в реанимации, – и пошла по заметённой поземкой дорожке.
В семье Антоновых – Макаровых поселился страх: первенец Катя появилась на свет с пороком сердца. Из роддома Лару с младенцем перевели в лучшую детскую больницу. Девочку осмотрел известный специалист, светило медицины и вынес решение о необходимости скорейшей сложной операции.
Ничто не предвещало беды. После свадьбы детей старшим показалось, что они сами помолодели. Никто не был готов к шторму, началась скрываемая друг от друга паника.
Макаровы, точнее, Наталья Петровна (супруг отмалчивался) приезжала в больницу, улыбалась Ларе, долго сидела у кроватки Катеньки, а дома все время задавалась вопросом: “Нужен ли был этот брак? Неужели Костик не мог себе выбрать другую невесту? Людочку или Ольгу. Лариса – удачный выбор, красавица, но вот что с ними, красавицами, получается. А ее мамаша – караул!”
Константин, Ларин муж, растерялся. С появлением больной дочери он как бы перестал существовать, был оттеснен на задний план, где исполнял роль статиста в седьмом ряду. Когда спрашивал у Лары о здоровье дочери, в ее глазах вспыхивал странный огонек. Такой он ее не знал и побаивался.
Антоновы, вернее, Елизавета Михайловна, мать Лары, энергичная, волевая, уверенная в себе на все сто дама погрузилась во мрак: рушились привычные представления, выстроенные годами планы. Она жила на земле только своей дочерью: её радостями, красотой, умом, талантами. Ларочка должна была получить, увидеть, прочувствовать то, что не удалось в молодости ей самой – Лизе Антоновой, обыкновенной прядильщице, девчонке из села Приветное.
– Что вам сказать? Вы сами знаете: диагноз плохой. Мы делаем все возможное и даже более того, – значительно выделил врач. – Готовьтесь к операции. Остается надеяться на лучшее.
Елизавета Михайловна, после тяжёлого разговора с заведующим, сидела в отчаянии на больничной койке дочери: “Надеяться, и никаких гарантий...” Давно отработанное, годами накатанное “деньги делают всё” не срабатывало. Она оказалась перед проблемой, в которой власть богатства, связей обращалась в пустой звук. В силу вступали другие, неведомые законы вечности, и она застыла перед ними в тупом изумлении, не зная, что предпринять. Запланированная безоблачная жизнь дочери начиналась с несчастья – оставалось только плакать.
– Да не реви ты, Лизка, как корова, – бабка Антонина, приехавшая из села по телеграмме, стояла спиной к окну и, глядя на правнучку, выговаривала нарочитые грубости: надо было прекратить панику, обнадёжить и действовать, а там как Бог даст. – Вы что голосите-то? Ну и вид у тебя, Лизка. Ты что нюни распустила?.. Я в сорок седьмом одна с пятью на руках осталась. Реветь некогда было. Ничего, вон вы у меня какие есть и десять внуков. Вспомни, Колька с вывихом бедра родился, сейчас на велосипеде гоняет, нашёлся костоправ. Олю, беременную Викой, током шарахнуло. Говорили – инвалид, а с Божией помощью выходили – на скрипке учится... Ларка, не кисни, а то молоко пропадет.
И уже тоном спокойнее, но с напускной грубостью продолжила:
– А все почему приключилось? Я же вам русским языком говорила: “Не женитесь в пост. После Успения надо”. Вишь, приспичило: день в ЗАГСе назначили, махали на меня рукой. Все атеисты, пока петух жареный не клюнет. Домахались... А что ЗАГС: ни Бога, ни постов. По-лукашкиному сделать решили. Сидите теперь зарёванные, дитя невинное страдает, а лукич рядом копыта потирает от удовольствия. Любит он людское горе. Говорят же: чем ученее, тем дурнее… В общем, так, – подвела итог своей грозной речи бабка Антонина. – Лизавета, уминдаль врача, Катю крестить надо. Батюшку сюда привезу. В день операции в церкву пойдем, молиться, – и вздохнула. – Бог милостив... Ах, Лара, Лара, грехи там наши, – она указала на кроватку, – дитя несет. Бог к покаянию призывает. Это испытание. Только ты не реви...
Бабка Антонина сама расстроилась до слёз. Лариса – умница, любимица. Бывало, приедет в деревню на каникулы из Англии. А она ей: “Пойди, внучка, коровку подои, помоги”. И ничего, срезала маникюр, взяла ведро и пошла. С детства к труду внучку приучила, а к Богу не привела. Вот оно и ударило.
Появление священника в маленьком боксе произвело впечатление на обитателей всего этажа. В тот день крестили не только Катеньку, которая спокойно проспала все таинство, многие мамы принесли своих младенцев. В отделение пришёл праздник, словно его обитателей посетил светлый Ангел.
А Лара, накрытая епитрахилью, говорила Богу то, что нежданно налетало на душу и обжигало мучительными воспоминаниями, заставляло тосковать. На все вопросы священника отвечала: “Каюсь”. И, не удержавшись, в сердцах спросила, указывая на Катю:
- Батюшка, за что же нам это?
– Ваше страдание и горе велико, – мягко ответил священник, – но мир управляется незримыми духовными законами. Они – в заповедях. И даже если мы не верим, они все равно над нами не перестают быть. Отрицая закон всемирного тяготения, на Луну-то не улетите?.. Скажите, а вы никогда не желали зла чужому ребёнку?
– Что вы! Я так люблю детей. Да, никогда... – начала горячо Лара и резко осеклась. Услужливая память высветила минутный разговор в гостях у старого друга. Лара была тогда уже необхватна в талии… Он прочитал газетную статейку о том, что на Западе предложили усыплять больных младенцев. И Лара, совершенно не подумав, изрекла, что, может, это и гуманнее, чем оставлять их жить в инвалидных приютах. “Помнишь, в Спарте слабых младенцев бросали в пропасть?..”
Лара похолодела.
– Видите ли, за каждое наше слово мы должны будем дать ответ пред Господом. А теперь как вы считаете? Вы бы отдали свою девочку?..
– Готова сама умереть. Только не она.
– Бог простит…
После операции у Кати возникли осложнения. Через три дня ее, с температурой 39 градусов, отправили в реанимацию.
А бабка Антонина в этом бою со смертью разработала контрудар:
– Надо ехать к старцу, просить его святых молитв. Поедем. Он сейчас за городом.
– Поеду, только, бабуля, я одна. Мама на работе, ты устанешь. Мне надо самой...
– Ларушка, – Елизавета Михайловна перешла на умоляющий полушепот, – Костик отвезет тебя на машине... – Ей было откровенно страшно. Над кроватью маленькой внучки витало слово, одна мысль о котором обдавала тоской и холодом. Казалось, это не у Кати осложнение после операции, а она сама стоит на краю бездны и вот-вот упадет в нее.
Лариса сидела молча, чертя пальцем спирали на полированном столе, которые постепенно исчезали. В душе утверждалась мысль, что с ребёнком ничего страшного произойти не может, а ей необходимо страдать за безбожие, упрямство, за то, что пожелала чужим детям…
– Нет, мама. Я поеду сама, на электричке. Завтра из больницы, домой ночевать не пойду.
– Сама, сама... Заладила, как партизанка. Мне, может, тоже к старцу надо, а ну как заблудишься без меня, – бабка Антонина поджала губы.
– Поедешь в следующий раз. И чтобы никто из вас у старца завтра не появлялся. Договорились?
Всех удивила сила Лариных слов. Откуда? И ведь не поспоришь.
– Ладно. Приеду вечером с Костиком, принесу тебе на дорожку пирогов да чаю, – бабуля смирилась. – Ларка-Ларка, вся в меня...
Темным утром следующего дня Лариса шла по скользкой больничной дорожке к метро, поспевая к нужной электричке, – о ней весь вечер напоминала всезнающая бабушка.
На перроне замерзшая вокзальная слякоть крошилась под ногами и хрустела. У Ларисы опять закружилась голова.
В вагоне сидели люди. Она выбрала место у окна и стала рассматривать пассажиров. В последние месяцы она видела только новорожденных, и сейчас взрослые лица казались детскими. Мир перевернулся и стал младенчески чист и невинен. “Совсем маленькие”, – Лара в глубине сердца поняла, что стала по-матерински любить людей, и благодарно хранила в себе новое чувство. Она не смогла бы на них обидеться, рассердиться, ожесточиться, заранее все прощала.
Женщина с отрешённым взглядом и огромными сумками была ей бесконечно дорога: хорошенькая, пухленькая девочка с косичками. Сидящий в углу выпивоха не вызывал брезгливости: ведь когда-то и он маленьким, как все дети, тяжело болел, и мама ночами просиживала над его кроваткой. Лариса любила в этом человеке заботу его матери. Она с затаенной в глубине души тоской жалела сидящих в вагоне – любила в них своего умирающего ребенка. Хотелось всех вместить в свое, ставшее огромным, сердце: дорогие, уставшие лица, несчастные, скорбные люди.
В покарябанных морозом окнах мелькали покрытые инеем деревья. Земля притихла в ожидании рассвета. Надвигался новый день: врачи сказали, что сегодня ожидается кризис и все должно решиться. Лара влипла лбом в ледяное стекло, в овраге мелькнула замерзшая речушка. “А что будет, если... – она отсекла страшную мысль. – Бабуля права: горе очищает. Даже мама смотрит теперь изумленным взглядом ребенка: оказывается, сколько у людей горя... Жалеет тетю Клаву, у неё недавно погиб сын... Костя… Муж... Растерянный и беспомощный... У старца, наверное, белая борода, огромный крест и глаза добрые... обязательно добрые... и мудрые...”
Березкино искрилось солнечным бисером, слепили белизной выстеленные снегом крыши домов, уютно укутанные деревья в аккуратных палисадниках.
Лара огляделась, увидела вдалеке колокольню с куполами и, не разбирая дороги, направилась прямо к ним.
В перелеске Ларочка сначала провалилась в сугроб, набрав в сапог снега, хотела повернуть назад, но выбралась на твердую тропинку и поспешила к заветной цели. Она почти бежала к храму.
Поднявшись на пустую паперть, приоткрыла дверь и заглянула в церковный полумрак. В притворе какая-то старушка, видимо уборщица, переливая воду, громыхала ведрами.
Это была местная подвижница Ульяна Степановна: ключница, уборщица, по необходимости продавщица свеч – незаменимая хозяйственная рука батюшки, в народе – просто Ульяна.
Эта женщина чувствовала себя полновластной хозяйкой храма и, упорствуя уговорам старосты не надрываться, а взять вторую уборщицу, предпочитала трудиться одна, в торжественной тишине, с сознанием совершаемого подвига.
Когда храм был полон, Ульяна начинала сердиться. Старушке казалось: все неправильно крестятся, не так ставят свечи и только и могут наследить по свежевымытому полу и своими неприятностями огорчить батюшку.
Но вот люди расходились, храм вновь становился домашним.
Она любовно вымывала каменные плиты, выскребала каждый уголок, протирала и от избытка чувств целовала иконы. Ульяне думалось, что Бог ее видит, любит и она лишь для Него живет, служит и мучается на этом свете. А церковь держится именно на Ульяне: уйди она отдыхать – жизнь остановится. Старушка действительно была у настоятеля-монаха незаменима: входила в подробности церковного и домашнего обихода, здоровья, молитв и отдыха и своей заботливостью превзошла любую мать и сестру. Правда, иногда позволяла бурчать себе под нос на батюшку. Он сносил это кротко, а по ночам молился за свою помощницу-бессребреницу.
Прихожане Ульяну побаивались и часто обижались, доказывая, что она не права. Но, видя её сердечную заботу о любимом батюшке: как она приносит ему чай во время долгих часов исповеди, в дождь заботливо укрывает плащом и ходит следом по двору, преданно держа над ним зонтик, – в конце концов прощали всё.
Когда приход посещал старец, – а он из своих глубинных лесов любил приезжать именно к ним, – для Ульяны наступал праздник. Они с батюшкой обходили храм, заглядывали во все уголки своего маленького хозяйства: готовились к встрече.
Старец для Ульяны был верхом духовности, молитвенности, с его появлением приходила Божия радость, даже дышалось легче. Он приезжал, благословлял молящихся – и душу Ульяны посещало пасхальное ликование и не покидало, пока он гостил. Любовь, исходящая от старца, изливалась на всё окружающее, а его дивный ангельский лик, добрые, ласковые слова, мягкий голос и улыбка указывали ей, что он живёт в ином мире. Храмовой труженице казалось: приоткрывалась тайна Царствия Света и Радости, которое дает Господь любящим Его.
Но со старцем сразу начинали прибывать страждущие. Их собиралось много, а он один, и Ульяна тихо возмущалась: надо беречь такого человека, а не донимать всё время. От избытка любви Ульяне хотелось сесть у ног подвижника и, ограждая его от лишних волнений, близко никого не допускать. Старушка не понимала, что Божии дары и таланты надо раздавать щедрой рукой: молитвы батюшки достигали Небес, и нисходила через него в мир благодать. Одного его взгляда было достаточно, чтобы сами по себе отпали все заранее приготовленные вопросы, а сердца открылись на зов Божественной любви.
Он имел особый дар: взывать к покаянию. Небесная чистота, касаясь душ человеческих, заставляла ощутить их немощь и греховность, и многие, впервые приходившие к нему, опускались на колени, заливаясь слезами.
Получив благословение, совет, вразумление, православные всегда отходили от батюшки изменившимися. Отлетали скорби – и хотелось приехать еще и еще. Никто не подозревал, что вечерами после приёмов старец лежит в постели, не в силах встать даже на молитву. А Ульяна знала обо всем и обижалась на людей: “Они его выжмут”.
Сегодня старец должен был принимать. И Ульяна, предчувствуя новое нашествие, сердилась уже с утра. Гремела вёдрами и бубнила себе под нос.
– Здравствуйте, – робко начала Лариса. – А где можно видеть старца?
Ульяна вздрогнула от неожиданности, заворчала с удвоенной силой: “Начинается...” Но, увидев пушистую барышню, с ног до головы в голубых песцах, невольно залюбовалась: “Ишь ты, какая красивенькая. А ей-то зачем старец? Небось пустяки...” Снова рассердилась:
– В крестильне, там, за воротами. Сегодня задержится, будет ближе к обеду. – И добавила совсем грубо: – А храм небось на уборку закрыт.
– Простите, – Лара ничуть не обиделась, а с удивлением заметила, что резкий ответ доставил успокоение: душе хотелось страдать. Показалось: если бы сердитая старушка треснула ее шваброй, стало бы легче.
“Моя маленькая, – мысленно обратилась она к дочери, – тебе сейчас плохо. Потерпи, моя радость. Выживи, пожалуйста. Я без тебя не смогу”. Девять месяцев они были одно целое, и сейчас расстояния как будто не существовало. Лара почти физически чувствовала: Катя задыхается.
Около крестильни уже ходили, переминаясь с ноги на ногу, замерзшие люди. До прихода старца Ульяна решила никого в нее не пускать. Тем более, надо было еще вымыть пол.
Лариса оглядела собравшихся. Группка женщин, молодые девушки в темных платках, бородатые мужчины, несколько священников.
“Какие светлые лица, – невольно подумала она. – Совсем не похожи на вагонный народ”.
В воротах церковного двора показалась дама в шубе из рыжего козлика и твердой, решительной походкой подошла к собравшимся:
– Что, старца еще нет?
– Будет днем. Нездоровится. Молится сейчас...
Время шло, Лара начинала замерзать. “Это хорошо. Меня не то что заморозить, надо в сосульку превратить и расколоть надвое. Девочка моя, страдаешь из-за дурной мамаши”.
Мимо них в крестильню прошла, позвякивая дымящимися ведрами, уже знакомая Ларе сердитая старушка. Через минуту она раздвинула в разные стороны белые, с вышивкой занавески, вытирая с подоконников несуществующую пыль. Затем появилась на пороге и неожиданно запела медово:
– Батюшки, прошу пройти сюда.
– А мы не люди... – обиженно заметила дама в козлике, дуя теплым паром на кулачок в тонкой перчатке. Она уже давно переступала с пятки на носок своих легких ботиночек и быстро ходила по двору. Её нервозность электричеством передавалась окружающим, они тоже начинали поёживаться. Девушки отошли в сторону и стали читать нараспев. До Лары долетало только: “Радуйся... Владычице... Радуйся...” “Какие замечательные девушки”, – подумалось ей.
Она заглянула в окно крестильни: белый мраморный пол, столы, похожие на больничные пеленаторы, по стенам иконы. Неожиданно за стеклом появилась старушечья физиономия с поджатыми губами:
– Что, замерзли? Может, ездить меньше будете. Старец уже с постели не встает из-за вас.
Шторки задернулись.
– Такое же равнодушие, как и везде. Придешь в церковь душу отвести, успокоиться... – наэлектризованная дама начала искрить.
Народ рассеялся по двору. Девушки продолжали петь. Ларисе хотелось поскорее исповедать грехи, выплакать сжимающую сердце тоску и просить помощи.
Она окончательно, до слёз, замерзла, но ощутила в этом утешение: “Мне так и надо”. “Господи, – обратилась она в задернутую занавеску, а потом в пронзительное голубое небо, – я знаю, что Ты есть, знаю, что Ты добрый и все можешь. Сделай так, чтобы моя дочка осталась жива. Накажи меня... Помоги мне... Услыши!..” – Ног своих Лариса уже не чувствовала, холод прошёл сквозь нее от пяток до макушки, набухшая, замотанная пуховым платком грудь болела, молоко лилось само собой, уже вымокла сорочка, но она знала, что надо именно так. В Москве, над маленькой кроваткой, стояла смерть. И сейчас здесь, в Березкино, Лариса своим страданием боролась с ней. Отчаянной мольбой – стучала и стучала в Небо... И вдруг поняла: услышана... В душу вошел покой, она в изнеможении опустилась на занесенную снегом ледяную скамейку и долго сидела не шелохнувшись.
Дама в рыжем козлике уже ничего не говорила. Лариса вспомнила про бабушкин термос и пирожки.
– Вы знаете, – обратилась она к нервной незнакомке, – у меня есть горячий чай в термосе. Пожалуйста, согрейтесь... Моя бабуля говорит, что это испытание. Если оно дается, значит, так надо...
– Спасибо, от чая не откажусь. Верите ли, ни рук, ни ног – как не свои.
Пока они отогревались чаем, пришёл старец.
Лара вдруг посреди церковного двора увидела старенького монаха, высокого, с удивительно прямой спиной и легкой походкой, белой бородой. На мгновение её взгляд встретился с кроткими глазами священника. Лариса ахнула: “И он дитя! Мы что, все маленькие?” – и вдруг согрелась, словно солнце выглянуло из-за туч.
Старец всплеснул руками:
– Совсем заледенели, воробушки?!.. Воробушки! – повторил он.
– Не очень, батюшка. Немножко.
– Простите. Заходите в гости.
Навстречу старцу бежала Ульяна:
– Батюшка, полы вымыты. Все готово, благословите.
– Ах, ты, Ульяна Степановна... – Он осенил ее крестом и покачал головой.
Лара, усталая, но успокоенная, сразу забилась вглубь стоявшего у окна дивана и не сводила глаз со старца.
Все собрались в полукруг, и он вдруг не по-церковному, а по-житейски просто и понятно стал читать молитвы. Люди начали подходить на исповедь. Ларисе показалось: она видит живую икону. Это не лицо, а лик! Весь светлый, впалые щеки, проницательные глаза. Шапочка черная, на груди – крест.
Батюшка ласково и тепло встречал каждого человека и говорил с ним, будто они давние знакомые. Во взгляде его было что-то бесконечно родное, лежащее за гранью человеческого понимания. Он стал для всех заботливым отцом, рядом с которым радостно и спокойно. Народ постепенно прибывал, но Ларе никуда не хотелось торопиться: в крестильне было уютно. Девушки, что пели во дворе, взяли благословение читать Псалтырь. Ульяна тихонько примостилась в углу, на стульчике, и смотрела в спину старца.
Время приостановило свой галоп, потекло медленно и незаметно, будничная суета ушла за дверь.
Откуда-то в крестильню проникла кошка и уверенно направилась к старцу, потерлась мордочкой о его стул, села у ног и принялась умываться. Все умилились, что кошка сидит рядом с батюшкой. Одна Ульяна беспокойно заёрзала на своем стульчике, но старец кротко поглядел в её сторону, и старушка затихла.
Исповедь продолжалась. Её размеренное течение внезапно прервалось странным происшествием: накрытая епитрахилью женщина вдруг зашипела и закричала страшным голосом: “Скоро уйду. У-у-у!..” Народ вздрогнул и затих. Лариса похолодела, по спине побежали мурашки, а соседка справа запричитала:
– Бедненькая, бедненькая...
– Что это? – спросила Лара.
– Да враг в ней... Ну, бес сидит и мучает, а сейчас кричит из неё, благодати батюшкиной не терпит.
В крестильню просочились сумерки. Ульяне уже хотелось спать, есть, размять ноги. А старец сидел бодрый, словно пришел сюда пять минут назад, и продолжал покаянный разговор с Богом...
Ларе казалось, так можно сидеть вечность, но мысль, что дома волнуются, понудила встать. Вдруг навалился безотчетный страх и сомнения: что старец определит Кате, бабуля говорила – прозорливец...
Очередь подошла неожиданно быстро, она опустилась перед аналоем на колени и разрыдалась. Долго не могла успокоиться.
Батюшка благословил, погладил по голове.
– Ну, расскажи о себе.
– Грешница я. С мужем не венчались, поженились постом, чужим детям пожелала нехорошего… И у меня ребенок больной родился. Умирает после операции... – Лариса собралась с духом и заглянула в глаза старца, полные любви и сочувствия. Увидела: этому человеку открыты малейшие движения ее сердца – и доверилась.
Старец молча посмотрел на икону Богородицы, закрыл глаза. Лариса догадалась: молится. Вдруг словно вспышка яркого света осенила ее душу.
– Что ты, Ларушка? – Она вздрогнула, ведь не называла своего имени. – Деточка твоя не умрет, Бог милосерд. Но смотри, причащай ее каждое воскресенье. В следующий раз с мужем ко мне приедешь.
– В следующий раз?! Благословите, дорогой батюшка. – Лара сложила руки, как учила бабуля.
Старец в ответ улыбнулся, подарил икону “Неопалимая Купина”. Лариса отошла – в душе тишина и свет – и подумала: “Не в раю ли я побывала?”
Молодая женщина очутилась на морозе, которого совсем не чувствовала, так отогрел ее батюшка своей любовью, и быстро пошла к станции.
Луна и деревья, даже в ночной темноте светлые от белых сугробов, спешили вслед за ней. Лариса никого и ничего не видела: в глазах стоял дивный образ Божия человека. “Все по-новому, теперь жизнь пойдет по-другому”, – повторяла она про себя.
– Это на Москву? – спросила Лара какую-то старушку, указывая на подходящий к платформе поезд.
– На Москву. Беги быстрее, милая!..
И она побежала. А сердце стучало громкими ударами, заряжая тело силой жизни, силой веры, надежды и любви…
