И не захочешь, а вспомнишь лауреатов конкурса «Лето Господне» - что ни говори, а стиль нового века отличен от прежнего… может быть, высоким, ещё не огрубевшим голосом повествователя.
Ещё совсем юный писатель Сергей Доровских (Тамбов), лауреат премии «Молитва», организованной нашим другом Ириной Ордынской в 2022-м году, сводит вместе верующего и атеиста, и сводит не где-нибудь, а на войне, во время переправы через Днепр.
Чем и как именно разрешится конфликт, я думаю, каждый угадывает, но оцените чувствование словесника, его попытку вникнуть в человеческую душу через десятилетия, протянуть руку, понять и обернуть страшное победой Христа
Сергей Арутюнов
После Северо-Западного фронта с его дремучими хвойными лесами, безбрежными болотами Украина казалась сапёру Павлу Силаеву землёй обетованной. Утром последнего дня сентября, проснувшись и пойдя в перелесок, он увидел дичку, которая светилась в ранних лучах спелыми, похожими на маленькие новогодние шары яблоками. И он рвал их, неспешно обкусывал, чувствуя вяжущую сладость. Ему казалось, что они выросли в райских кущах. Рядом простиралось большое поле с кукурузой, которую варили, сколько можно было вместить в котелки и вёдра. Раскаты артиллерийского огня были слышны так отчётливо, что знал солдат, куда они направляются и что ждёт впереди. «Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, и волна твоя, как слеза». Эту песню они пели, пока шли сюда многие километры. И Павел нёс в сердце эти слова.
На правом, крутом и неприступном берегу Днепра немцы создали оборонительный рубеж, получивший у них название Восточный вал, и объявили всему миру, что здесь теперь проходит восточная граница рейха. Младший политрук Афанасьев рассказывал бойцам, будто Гитлер лично приезжал в Запорожье для проверки готовности Восточного вала. Должно быть, главный фашист считал Днепр природной неприступной крепостью. А значит, нет ничего важнее теперь, чем взять этот рубеж, освободить Украину, и двигаться дальше.
…Младший политрук Афанасьев давно невзлюбил Силаева. Было бы за что – тихий, молчаливый парень, который всегда отводит в сторону небесного цвета глаза. А началось всё с того, как Афанасьев заметил в его руке чётки:
– Что ты все шепчешь, чего ты там перебираешь, солдат? А ну немедленно прячь своё мракобесие! – он помнил эти слова, и грубый тычок в спину. Политрук уже не первый раз придирался. – Заканчивай со всем этим, бойцы видят, поп-попёнок, плешивая башка!
Павел на самом деле быстро облысел, буквально с первых дней на фронте, хотя было ему немногим больше двадцати лет. Однако не указание на этот внешний изъян обижало его.
Павел вовсе не был священником, хотя его дед когда-то служил настоятелем храма в отдаленном селе на Тамбовщине, в тридцать седьмом он был арестован, и с тех пор о нём не было вестей. Именно он обратил внука к вере с ранних лет. Образ деда – спокойного, с широкой бородой, умного и справедливого, навсегда остался в сердце путеводной звездой. Силаев вспоминал его голос, когда шёл в атаку и, был уверен, что отчётливо слышит его тихую молитву над собой в минуты, когда спал, укрывшись плащ-палаткой. Павел видел много крови, отчаяния, но это зло только укрепило в нём веру. И он почти никогда не расставался с дедовскими чётками на сто бусин, читая по ним то Иисусову, то Богородичную молитвы – как учил священник. От этого становилось теплее в груди, даже когда приходилось идти навстречу шквалистому ветру и колючему снегопаду.
Вот и теперь он шёл, под ногами хлюпала вода, небо отражалось в придорожных лужах. Он знал, почему так зол младший политрук – к Павлу тянулись некоторые солдаты, и хотя Силаев отвечал им, что не имеет к церковным чинам никакого отношения и слаб в богословии, они шепотом просили его помолиться за родных.
Младший политрук с сарказмом называл Павла за глаза полевым батюшкой, а в глаза только поп-попёнком, чтобы не задавался. Не раз политрук порывался догнать Павла и выхватить у него чётки, но тот словно чувствовал, и быстро прятал их за пазуху. И когда их взгляды сходились, обычно добрые глаза Силаева наполнялись огнём: он без слов, но твёрдо показывал, что, если придётся, то будет драться. Афанасьев отступал, зная, что тихий молитвенник – настоящий боец, прошел многое, имеет награды. Да и товарищи-защитники у него найтись могут.
Афанасьев был немногим старше рядового Силаева. Краткосрочные курсы младших политруков он прошёл в боях. Пополнение из тыла за счёт выпускников военно-политических училищ приходило редко, и потому решили быстро готовить своих красноармейцев-коммунистов. Он постигал политическую науку в лесу, в землянках, где не было ни классов, ни лекций. По расписанию с курсантами беседовали командиры, комиссары, специалисты родов войск. Учили на боевом опыте. К главному делу – политической работе в роте, приобщался он в беседах с опытным комиссаром Ковригиным, и его живое слово было главным пособием. Вопросов религии касались редко, но Афанасьев и так знал, что с пережитком, который возвращается ввиду масштаба войны, общей трагедии и слабости человека, нужно бороться. Тем более что фашисты в своей пропаганде часто использовали эту приманку, доказывая, что они – освободители земли русской и православной веры, и будто на оккупированных территориях открывают и восстанавливают церкви, помогают простым людям во всём. Афанасьев знал, что поступает правильно по отношению к Павлу Силаеву. Ведь он не раз пытался поговорить с ним по-товарищески, переубедить, помочь отказаться от мракобесия, но тот словно не слышал.
Тысячи солдат, с разными судьбами и тайнами на душе, двигались к великой реке, и никто не хотел думать, чем обернётся следующий день.
Порой, прочтя пятисотницу – пять кругов молитв на чётках, вслушиваясь в слова «прости меня, грешного», Павел понимал и жалел Афанасьева. Так сильно, что хотелось разыскать его, да и обнять просто, ничего не говоря. Найти с ним мир любой ценой. И знал, как слаб душой, чтобы поступить так. Всё чаще казалось, что до неба, через эту копоть и дым, не доносятся его молитвы, и сомнения окутывали душу мороком. И понимал он, что маловерен и нищ сердцем, в отличие от политрука, у которого тоже была вера, своя, безусловная и крепкая, которой стоило поучиться. Афанасьев предан идее, ни в чем от неё не отступает, и хочет настроить, вдохновить других. Он не всегда был груб. Не раз Силаев замечал, что Афанасьев на самом деле – добрый человек, который, как может, подбадривает солдат, учит их презирать и не бояться врага. И потому жалел его, зная, что вера политрука, как мост-мираж через пропасть, никуда по нему не пройдёшь, а только сгинешь. Нет спасения без Христа, и только через православие – единственный путь на небо. Он верил только в это. И всё же он завидовал энтузиазму Афанасьева. Многие, по сравнению с ним, выглядели подавленными и усталыми, а в глазах будто пропала тяга к жизни. И он, политрук, бодрил их словами, читал вырезки из газет, рассказывал о подвигах на фронтах.
Так они прошли вместе не один километр, чтобы достигнуть реки. Предстояла последняя короткая ночь перед началом форсирования, которое должно было стать неожиданностью для немцев. Они наверняка думали, что советская армия будет действовать в таких условиях, как любая другая: подойдёт, закрепится, постепенно подтянет артиллерию, инженеров. На это и был расчёт – первые лодки отпарятся к берегу врага ещё засветло. Тогда же и начнётся сооружение понтонного моста для отправки главной боевой силы.
У костров, которые спрятали за небольшим ельником, чтобы были неприметны с другого берега, сошлись солдаты, хлебали жидкую кашу. Политрук подошёл к Силаеву:
– Будешь? – он предложил спирта из кружки. Тот покачал головой, отводя глаза. – Прости, кагору нет, не то время.
Афанасьев заулыбался. Он был немного хмельной:
– Ладно, не злись, товарищ, зря отказываешься. Ты хоть знаешь, что нам всем завтра предстоит?
Он присел рядом, плечом к плечу. Увидел в руках Павла чётки, но ничего не сказал:
– Так вот, рядовой Силаев. Ширина Днепра в нашей полосе наступления – два километра, или, может, чуть больше, – он обернулся и стал вглядываться вдаль, хотя во тьме было не различить и кустов. – Даже в мирное время в такую погоду перебраться на другой берег – хитрая наука. Правый берег у немцев крутой, они там надёжно окопались и будут нас лупить из всех орудий. С него отлично просматриваются подступы к Днепру. Левобережье то наше всё низменное, песчаное, заболоченное. К тому же фашисты постарались тут уничтожить всё, что может как-то облегчить нам переправу. Понимаешь?
Павел кивнул.
– И ты что же, совсем не боишься? – спросил политрук. – Или ты только страх перед богом имеешь, да?
– А ты боишься?
– Я – нет. Я – коммунист.
– А мне страшно, – ответил Павел. – Я не коммунист, я человек, и мне страшно.
– Ты что хочешь этим сказать, зараза, что коммунисты, не люди, что ли?
Силаев не ответил.
– А как же вера твоя, сапёр, разве не учит бесстрашию?
– Да, мне страшно, – рядовой поднял глаза. – Предки наши бились, и вели их святые Дмитрий Донской, Александр Невский, со знаменами православными в бой шли. И, конечно, боялись тоже, потому что люди они простые были. Но шли и победили.
– Вот даёшь! Красиво говоришь, прям как попы в империалистическую, небось, также пели в уши солдатам! Но это в прошлом было, теперь новые знамена, за которые умереть не жаль, – ответил политрук. – И мы выиграем эту войну, потому что наши идеи, на которых построено все советское государство – правильные. Вал войны сместился, позади – Сталинград, Курск, а впереди – Берлин!
– Дай хлебнуть! – попросил Павел.
– За победу коммунизма выпьешь? – прищурился Афанасьев. Павел одернул руку.
– Ладно, будет. Выпей за свою троицу-богородицу, если хочешь. Сейчас уже поздно тебя просвещать. Но я желаю тебе выжить, выстоять, парень, и чтобы с тобой мы потом ещё не раз обо всем этом поговорили. И прости меня, если я тебя чем обидел, задел.
Павел выпил до дна, протянул руку, и не смог сдержать слезы после рукопожатия. То, что так хотел сделать он сам, как христианин, с честью выполнил коммунист. Всё так быстро произошло, он даже понять не успел.
Афанасьев поднялся:
– Бога нет, но мы победим! – и ушёл спать походкой сильного и спокойного человека.
Павел Силаев опустил голову, бормотал, перебирая деревянные бусинки. Спирт ударил сначала в голову, потом в ноги, сделав их ватными. Вместо спокойствия почему-то пришёл гнев, непонятный и тупой. Ему захотелось найти Афанасьева и ударить с размаху по губам. Почему именно теперь – не мог объяснить. Его трясло.
Он боялся завтрашнего дня, и просил небо, чтобы ночь стала вечной, и утро никогда не наступило. В ответ ночь взорвалась отдалёнными взрывами. Может быть, бойцы где-то сделали вылазку к берегу и были замечены.
«Даже в мирное время в такую погоду перебраться на другой берег – хитрая наука», – казалось, словами политрука медленно умолкает гул. Потревоженные ночные птицы взметнулись к небу.
Павел ушёл, покачиваясь, его слабая тень промелькнула в свете костра.
Утром его подташнивало. Он будто видел себя со стороны, как с бойцами бежал, на ходу прочитав надпись на большой табличке – «Даешь Киев!» Рядом лежали длинные бревна, недавно спиленные и потому тяжёлые, жёлтая мякоть на срубе напоминала сливочное масло. Солдаты спешно катали их, скрепляли проволокой, сверху клали какое-то ржавое железо. Над Днепром поднялся туман, и Павел не знал, к добру это, или к худу. Противоположный берег, где пока затаился враг, был неразличим.
Приказали грузиться в большую лодку. Силаев подумал, что повезло – на ней плыть легче и быстрее, чем на плоту или тем более на связке из бочек. Он оказался в лодке, потому что она комплектовалась из двенадцати бойцов, где обязательно должно быть два связиста и два сапёра. На досках посередине надежно укрепили 82-миллимитровый миномёт. У каждого бойца было оружие, лопата, по нескольку гранат и противогаз.
– Главное – не замочить боеприпасы, слышите! – раздался знакомый голос.
Афанасьев тоже был в составе их перегруженного судна. И он скомандовал:
– Вперёд!
Они отошли метров на двадцать. Пока было тихо, враг их не видел.
– Я так, понимаю, товарищи, сейчас не теплее градусов семи, а вода и того холоднее будет, – говорил Афанасьев. На Павла он не обращал внимания, то ли не заметил, а, скорее всего, заранее знал, что им выпало плыть вместе, потому вчера и задавал вопросы про страх, и хотел помириться. – Так что давай поднажмём, и уж чего, а от купания на сегодня откажемся совсем. Верно, товарищи?
– Ещё бы, – ответил кто-то из бойцов, стараясь улыбнуться. Солдатам нравился Афанасьев, его слова и особый боевой заряд. Даже Павла его речь немного взбодрила. Он нащупал за пазухой чётки и осмотрелся – с каждой стороны, впереди и сзади плыли бойцы. Одни гребли вёслами, другие – прикладами винтовок, досками и даже руками, лишь бы ускорить. Сильное течение относило их в сторону, но все знали, что нужно держаться курса.
Враг не сразу, но заметил начало форсирования, и ответил из всех орудий. Афанасьев что-то кричал, но удары артиллерии заглушали его. Одна из мин достигла высоты, со свистом пошла вниз, ударив соседнюю лодку точно посередине. Люди взметнулись, и Павел увидел летящие в разные стороны тела. Другая мина упала, не долетев, перед небольшим плотом по правую руку от их лодки, и мощная волна перевернула слабое судно.
– Гады, сволочи! – кричали наперебой бойцы в лодке Павла.
– Поднажми! – бодрил Афанасьев.
Великий Днепр, разбуженный и разозлённый, будто и не понимал в гневе, кто побеспокоит его, и словно встал на сторону врага. Он налегал мускулистыми руками-волнами, и с каждым новым наплывом лодка качалась то в одну, то в другую сторону, и могла перевернуться. Солдаты продолжали грести, кто чем мог.
Павел с трудом поднял глаза к укрытому смогом, как черной подушкой, небу. Прямо на них с рёвом летел «Юнкерс», он чётко различал его крылья, корпус и большие лапы-шасси. Он пикировал, сбрасывая бомбы.
Силаев обернулся. Их лодка оторвалась. Казалось, что по Днепру начали сплавлять лес, и он весь пестрил черными плывущими валунами. Но это были не бревна, а люди и обломки судов.
– Половину пути почти одолели, – сказал Афанасьев. – И туман, как назло, рассеялся! Ничего, возьмём мы, тебя, Днепр, держись, братцы! Только бы до берега, только бы добраться!
– Давай! – раздавались голоса.
В эту минуту и Павел верил словам политрука, чувствовал не только страх, но и гнев. Он представлял, как высадится, почувствует под ногами землю, и вместе с остальными побежит на крутой взгорок. И думал Силаев, что все они стали единым целым, родными братьями, будто от первого до сегодняшнего для прошли путь вместе, никогда не расставаясь. Афанасьев, осипший и злой, тоже был брат. Их глаза сошлись, и сапёр понял, что политрук тоже знает это. Двенадцать братьев, двенадцать апостолов, идущих по воде, несмотря на ветер и волны.
– Курс левее! – кричал кто-то. – С курса ушли!
Голос заглушил взрыв справа. Все пригнулись. Один из бойцов в лодке так и замер, убитый.
– Ничего, отомстим! – Афанасьева было почти не слышно, голос он сорвал окончательно.
На миг Силаев потерял связь с реальностью и равновесие, словно крылья подняли его к дымному небу. Он увидел широкий простор Днепра, сотни лодок, строящийся вдали, словно тянущий руки от острова к острову понтонный мост, колонну танков и артиллерии – главную ударную силу Степного фронта, ждущую переправы. В небе шёл воздушный бой, и советский истребитель разбил в клочья хвост «Юнкерса». Новый удар, дым и гарь забили нос, и Павел, задыхаясь, освободился от странного наваждения, снова был не в небе, а согнулся в лодке. Он посмотрел на воду, которая вспенилась, помутнела и заалела от крови. Впереди Днепр имел особенно крутой и высокий берег, напоминая большую, густо покрытую лощиной подкову. Оттуда, редко исчезая, мелками десятки огоньков – били пулеметы.
Мины летели и летели, поднимая фонтаны. Очередной удар оглушил Павла, он подлетел, и, перевернувшись, ударился головой в воду, уйдя на глубину. Там было гулко, словно он попал в огромную, полную до краев железную бочку, по которой били со всех сторон огромными кувалдами. Не сразу, но Павел вынырнул.
Ещё на берегу он больше всего боялся оказаться за бортом, но в первые минуты холодный Днепр взбодрил его, и, хотя Силаев ничего не слышал, голова стала необычайно ясной. Он погреб, и рука схватилась за что-то твёрдое – должно быть, это был большой кусок от кормы лодки. Павел крикнул, но не услышал себя. Затем ещё и ещё. Крепко держась руками, он плавно шевелил непослушными ногами в воде, чтобы хоть как-то плыть, хотя и не знал, куда.
Он почувствовал плавный тычок в бок, словно на него случайно набрела огромная, испуганная бомбёжкой рыба. Но это была не рыба: что-то обхватило его крепко, и резко потянуло ко дну. Силаев попытался отбиться, сучил ногой, чтобы ударить, но только потерял сапог. Вода наполнила рот и нос, пальцы побелели, держась за доску, готовые сорваться. И он стал тянуться, словно выполнял сложнейший подъём на турнике. И когда поднял голову из воды, понял – на нем повис человек. Нащупав его руку, Павел помог ухватиться за обломок кормы. Обезображенная голова появилась из воды, с рассечённым лицом, из которого сразу же потекли струйки крови. Вместо правого уха зияли красные ошмётки.
Рядовой с трудом узнавал младшего политрука Афанасьева.
– П-п-п-помоги, – еле-еле сипел он, не понимая, где находится и с кем. – Я, чёрт дери, совсем ведь плавать не умею.
Павел собрался с силами, обнял Афанасьева. Берег был метрах в пятидесяти, но как дотянуть до него, да так, чтоб вдвоём с раненым, который не умеет плавать? Что делать там без оружия? Но течение относило их в сторону. Силаев не мог понять, почему, может быть, из-за формы обломка кормы, их постепенно влекло к середине Днепра.
Политрук то терял сознание, то приходил в себя. Павел по-прежнему ничего не слышал. И когда Афанасьев бледнел, глаза закатывались, солдат всё громче и громче кричал, не слыша:
– Это я, рядовой Силаев, слышишь? Держись, мы доберёмся! Все будет хорошо! Соберись же! Ну же!
Но тот ослабевал. Павел тоже погружался в какой-то чёрный сон, и бездна на середине реки под ними словно шептала тихо, манила оставить сопротивление стихии, медленно отправиться вниз, прилечь и отдохнуть на мягком песчаном дне.
Рядовой с трудом сумел немного засучить набухшие рукава – вокруг правой кисти в три ряды были намотаны, как у монаха, дедовские чётки. Теперь не оставалось ничего, только молиться, но не получалось. И он посмотрел на Афанасьева, который упёрся грудью и кое-как положил голову на доску, не в силах держать её. Кровь темнела на гладкой мокрой древесине. Слух не возвращался, и рядовой едва мог понять слова политрука, приглядываясь к шевелению синих губ:
– Знаешь, похоже теперь, твоя правда, – казалось, Афанасьев говорил это. – Я помню, в детстве в церковь ходил, тайно бабка водила, и теперь как будто перед глазами свечки горят, сливаются. В золоте всё, так близко, что хоть руку протяни, и далеко… Господи, спаси и сохрани! Ты… прости меня за всё. Страшно ведь умирать. Мне страшно!
– Ты крещеный? – выкрикнул Павел.
Тот помотал головой и уткнулся носом в доску. Из ноздрей сочилась кровь:
- Бабка хотела крестить, отец коммунист не дал.
– Хочешь?
Афанасьев не понял, или не услышал.
– Хочешь креститься?
В помутневших глазах политрука, кажется, промелькнул огонёк.
Дед-священник рассказывал Павлу, что в первые годы христиане крестили сами себя. И во время лихолетья, когда нет священников, или в минуту, похожую на эту, любой православный может совершить таинство.
– Ты готов?
Афанасьев слабо кивнул. Бледный, он плакал, то ли от страшной боли, то ли от иного совсем, от того, что было в его душе.
– Тебя как зовут? – спросил Павел.
– Что?
– Имя, – он знал его только как младшего политрука Афанасьева. Силаев понял, что, пройдя столько вместе, ругаясь и споря, он даже и не знал такого простого, нужного, главного сейчас.
Понимая, что Афанасьев теряет последние силы и ответить уже не сможет, Павел на миг поднял глаза к небу, будто искал ответа там. Но увидел только тьму и ярко-оранжевые трассеры. Рукою, на которой были чётки с маленьким деревянным крестиком, он погладил волосы Афанасьеву, положил руку на дрожащую щёку. Снова взявшись за волосы, он сжал их.
– Крещается раб Божий, русский воин… Иван! – он дал это имя, потому что оно первым пришло на ум. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Аминь!
И он трижды погрузил голову Афанасьева. Волны быстро размывали круги на воде. Павел боялся, что тот захлебнётся, но, вынырнув, он ожил, придя в себя, и улыбался. Даже страшное кровотечение на миг остановилось.
– Ну вот и всё, прощай, друг, прощай, поп-попёнок, – сказал еле слышно он.
– Что всё? Держись! – крикнул Павел, пытаясь прижать его к груди. – Нас снесёт к нашему берегу, или к понтонам, там спасение!
Сначала в пучине скрылись плечи, а потом и голова Афанасьнева беспомощно ушла в воду, бледная рука на миг повисла, крепко схватив Павла за запястье. Но не так, как держала раньше, чтобы выжить, а словно на прощание. Через миг она ослабла. Павел видел белое, похожее на камень лицо, которое таяло в глубине, оставляя за собой струйку пузырей.
Павел плакал, размазывая по лицу грязь. Перед глазами плясами странные красные кружочки, будто он снова стоял, как перед боем, у яблони-дички, рвал плоды, и смотрел, как осеннее солнце играет в ослабшей листве. Затем промелькнуло детство, десятки зажжённых свечей, будто опять видел спину деда, стоящего перед алтарём. И потом видел Афанасьева, бредущего с ним по размытой дороге, и словно чувствовал его тычок в бок, но другой, весёлый, дружеский, хороший.
В последний раз он оглянулся, и, подняв руку к небу, потерял сознание, снова видя перед глазами дикую яблоню.
Павел едва почувствовав удар о что-то. Несколько рук подхватили его, положив на твёрдое, пахнущее свежей смолой дерево. И он, широко раскинув руки и ноги, лежал с открытыми глазами, над ним на миг склонилось лицо солдата, а потом было только серое и бескрайнее небо.
Обессиленный Павел Силаев снова плыл в сторону врага, которого предстояло выбить с неприступного правого берега Днепра.
Фото на заставке - Википедия
