Костылики
Мальчик Серёжа
Людмила Вячеславовна, экскурсовод Третьяковской галереи рассказала нам такую историю.
- Один раз пришли школьники на экскурсию, я их вела по залам. С ними был мальчик на костыликах, Серёжа. Такой худенький, внимательный. И мне его до того жалко стало. А были мы в зале древне-русского искусства, то есть проще говоря, наших православных икон. Я про себя помолилась и сказала деточкам:
- Вы верите в Божие чудеса? И - представьте - все единодушно, прямо хором, сказали: да. Тогда, говорю, давайте все вместе у этих икон помолимся, чтобы Господь вылечил ножки у Серёжи. Гляжу - у него прямо слёзы на глазах. Говорю: Я сейчас прочитаю молитвы Отче наш, Богородице Дело и Царю Небесный. А потом мы каждый про себя помолится за Серёжу.
И вот: мы помолились. А он так сжимал свои костылики, так глядел на Божию Матерь, что и я не сдержала слёз.
Вот. А через три месяца Серёжа пришел сам, своими ножками, с мамой. И с цветами. Мы их положили у иконы.
Ласточка
ГДЕ ОНА СЕЙЧАС?
В открытую форточку квартиры влетела ласточка. А обратно не могла вылететь, металась. Хозяев не было. Приехали. Зажгли свет. Ласточка выползла из угла. Они вначале испугались её черного цвета. Но разглядели - ласточка. Совершенно обезсилевшая. Стали выхаживать. Молоко не пьёт, крошки не клюёт. Стали смотреть в интернете о ласточках: питаются мошками, комарами, мухами. Стали ловить. Водичку закапывали в клювик пипеткой. О ласточке узнали знакомые и их дети. Приходили смотреть.
Сделали ей гнёздышко. Даже ночью вставали поглядеть, жива ли. Была жива, слабо царапалась крохотными коготками. Но ходить долго не умела, падала набок, она же до этого больше была в воздухе, чем на земле.
Вскоре от любви и заботы ласточка окрепла. А тут подошло время осени, птицы улетают. И она рвалась лететь. Взмывала под потолок, пачкала крылья об извёстку, кидалась к окну, ударялась о стекло. Выпустить боялись - вдруг упадёт, там её кошки съедят.
Но вот, кажется, она успокоилась. Решили - пусть зимует.
Утром мама семейства почувствовала, что с ласточкой что-то не то. Взяла её на руки. Ласточка выгибала головку вверх и вниз, и вбок. Тихонько пискнула и замерла. Женщина сказала старшей дочери и они вдоволь наревелись. А младшему сыну, когда отец привёл его из детского садика, сказали, что ласточка улетела на юг с другими ласточками.
И он долго расспрашивал: «А что она сказала, когда улетала? Сказала: спасибо, да? И сказала, что прилетит, да?» И выходил на балкон и глядел в сторону юга. Он уже знал, где юг. Папа научил. Говорил: «Откуда появляется солнце, там восток, а вправо от него юг». И мальчик показывал в ту сторону друзьям. И дома не давал разбирать гнёздышко ласточки. «Она же сказала, что прилетит».
Цыганы
Умру любя
Первое, что я запомнил у Пушкина наизусть, была поэма "Цыганы". Было мне лет шесть. Я не знал значения знаков препинания, разделения на строки, не понимал смысла скобок, я читал слова подряд, так и заучивал. Не специально, а от частого перечитывания. Рука магнитно тянулась к книге, привычно раскрывалась на влекущем месте, и я шептал: "...они сегодня над рекой в шатрах изодранных ночуют". Все было настолько точно, что я и понятия не имел, что это написано больше ста лет назад. Цыгане приходили в село летом, разбивали изодранные шатры недалеко от реки, ходили по улицам. Нас к табору не отпускали, цыган побаивались, мы смотрели издали. А благодаря этой поэме я как будто был вместе с ними, знал, что там у них костры, сидит у костра старый цыган и рассказывает о Мариуле и успокаивает Алеко. Ну разлюбила тебя Земфира, ну что ж делать, все они такие, цыганки.
Я читал и читал, а как добирался до самого главного места, забывал дышать и читал взахлеб:
"Вдруг видит близкие две тени и близкий шепот слышит он над обесславленной могилой первый голос пора второй голос постой первый голос пора мой милый второй голос нет нет дождемся дня первый голос уж поздно второй голос как ты робко любишь минуту первый голос ты меня погубишь если без меня проснется муж алеко проснулся я куда вы не спешите оба вам хорошо и здесь у гроба Земфира мой друг беги беги Алеко постой куда красавец молодой лежи вонзает в него нож Земфира Алеко цыган умираю Земфира Алеко ты убьешь его взгляни ты весь обрызган кровью о что ты сделал Алеко ничего теперь дыши его любовью Земфира нет полно не боюсь тебя твои угрозы презираю твое убийство проклинаю Алеко умри ж и ты поражает ее Земфира умру любя умирает..."
Так я и читал: "Алеко умри ж и ты поражает ее Земфира умру любя".
Я всецело был на стороне цыган. Мы их так обидели. Алеко же от нас пришел к ним. Пришел и цыгана убил. И ему не отомстили, только и сказал старик: "Ты зол и смел оставь же нас прости да будет мир с тобою".
Когда к нам приходили цыганки с детьми, мы обязательно что-то давали им. Раз я отдал маленькой неумытой девочке-цыганке цветные тряпочки для ее куклы. Ее мать поняла все величие моего подарка, мне же еще предстояло объяснять свой порыв сестрам, взяла мою руку, повернула ладонью кверху:
-- Ой дорога, дорога, ой дальняя дорога. Будешь ты полковником, будет у тебя жена Маруся, и проживешь ты восемьдесят лет.
Два ее предсказания уже не сбылись. Но цыган я люблю. И не осуждаю, когда они ходят и цыганят деньги по электричкам и поездам. И когда подаю, то будто искупаю нашу вину перед ними. Ведь это же как страшно:
Взгляни: ты весь обрызган кровью!
О, что ты сделал?
Александр Невский
ГЛАВНОЕ ИМЯ РОССИИ — АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ
Восемьсот лет. Это много или мало? Конечно, очень много. Это восемь ве-ков, почти тысячелетие! Мы иногда не помним, что было на прошлой неделе, а что-то помним долгое время. Всё зависит от того, какое событие или какое имя хранит наша память.
Восемьсот лет со дня рождения исполнилось Великому князю Александру Невскому. И можно с уверенностью сказать, что его будут помнить, пока стоит наша Россия. Разве случайно, что имя Александра Невского было выбрано все-народным голосованием как главное имя Русской истории.
Тринадцатый век… Русь крепнет и богатеет на зависть соседям. И западным, и восточным. А почему крепнет? Потому что в святом Крещении она приняла Веру Православную. И, объединённая единой верой, единым языком, стала од-ним из ведущих государств того времени.
Александр — сын князя Переяславского Ярослава Всеволодовича. Именно в их роду были первые русские святые — благоверные князья Борис и Глеб, во святом Крещении Роман и Давид. Александр всегда гордился этим родством. Он так же рано, как они, вступил в стремя коня, учился владеть копьём и ме-чом. И скоро это умение пригодилось.
Опасность пришла в 1240-м году с запада, от шведов. Непобедимая их армия на большом количестве многоместных судов пришла по реке Неве к устью реки Ижоры. Воинам зачитывались буллы — послания папы Римского, обещавшие победителям русские земли и богатство. С войсками шли бискупы — папские священники. Они готовились перекрещивать русских в католическую веру.
Русскими дружинами командовал двадцатилетний князь Александр. Он знал, что число наших воинов гораздо меньше шведских. Но накануне он полу-чил известие от начальника стражи Пелгусия, которое вселило в него уверен-ность в победе. Пелгусий увидел в утреннем тумане ладью, в которой были князи Борис и Глеб. Они говорили: «Поможем нашему сроднику Александру».
Битва началась утром и продолжалась весь день. Александр был в самых го-рячих местах сражения, пробился к шатру Биргера, командовавшего шведами и, как пишут летописи, «наложил копьём рану на его лицо». Почему не убил? Потому что рана — это клеймо. А клеймили только рабов и невольников. Этим Александр показал, кто есть кто, кто хозяин на Руси.
Остатки шведов с позором бежали. Александр получил от благодарных нов-городцев прозвище Невский — в память о битве на Неве.
Недолго продолжалось затишье. Через два года уже не шведские, а Ливон-ские рыцари вторглись на Русь. Захватили Псков, Изборск (это рядом с Псково-Печерской лаврой), вошли в Новгородские пределы. Новгородцы просили Александра возглавить сопротивление захватчикам.
Стояла зима. Князь Александр гениально рассчитал план сражения. Он ре-шил дать его на льду Чудского озера. Рыцари и их кони закованы в металличе-ские латы. Упавший с коня рыцарь превращается на скользком льду в безпо-мощного жука в доспехах.
Много добровольцев пришло на помощь нашим воинам. Крестьяне крючьями, насаженными на концы длинных шестов, баграми, стаскивали рыца-рей на лёд. Тяжесть рыцарей была такова, что лёд под ними не выдерживал, ломался, и рыцари проваливались в ледяную воду. Пятьсот рыцарей погибло, пятьдесят попало в плен. Их провели по Пскову, городу святой равноапостоль-ной княгини Ольги, она была из этих мест.
Битва на Чудском озере была названа «Ледовое побоище».
За усилением Руси чутко следили в Золотой Орде. Русь исправно платила дань. По договорённости с Ордой за уплату этой дани Русь получала право строить Православные храмы, молиться Богу, Святой Троице, Божией Матери. Вера Православная была главным богатством наших предков.
— Мы платим дань, — говорил князь, — но мы не изменяем Христу. Мы не отдаём ордынцам нашу душу, она принадлежит Богу. Лучше бедно жить, но иметь веру православную.
Хан Батый, хитрый, властолюбивый, умный политик, понимал, что князь Александр скорее умрёт, нежели изменит вере Православной. Он призвал его в Орду. Князь понимал, что это испытание — он прощался с родными и близ-кими навсегда. В Орде все, приглашённые к хану, проходили через языческие очистительные огни. Но православный князь не подчинился этим правилам. Понимая, что настали его последние минуты, горячо помолился Богу и отка-зался принять обряд «очищения». Пораженный его мужеством хан назвал его братом. Сказал:
— Много я слышал о тебе, но в жизни ты гораздо лучше всех рассказов о тебе.
Хан утвердил власть князя Александра над Северной и Южной Русью, дал ярлык на княжение Александра на престоле Владимирском, тогда одном из главных на Руси, подчинил ему южные престолы, в том числе Киев.
И ещё, и ещё приходилось Великому князю свершать походы в Золотую Орду. И после одного из них, он, возвращаясь, тяжело заболел. И, чувствуя приближающуюся кончину, призвал священников и принял постриг (посвяще-ние) в великую схиму с именем Алексий. То есть он ушёл из земной жизни в жизнь небесную. Это случилось в селении Городец на Волге.
— Солнце нашей жизни закатилось! — восклицал митрополит Киприан, узнав о смерти князя Александра. — Зашло солнце земли Русской.
— Уже погибаем, — раздавалось в ответ.
Мощи Великого князя отпевали в соборной церкви Рождественского мона-стыря города Владимира. Предание говорит о том, что почивший князь во время отпевания, когда разрешительная грамота влагалась в руки усопшего, поднял свою руку и сам принял в неё эту грамоту.
И остался Великий князь в памяти народа, как защитник его. Высокий, кра-сивый человек, храбрый воин, талантливый полководец, прекрасный семьянин.
АМУЛЕТ
У нас, когда я ещё не ходил в школу, жила девочка, бессловесная удмуртка. Она жила зиму или две, училась. Тогда мало было школ по деревням.
Она питалась очень бедно, почти одной картошкой. Мыла две-три картофелины и закатывала в протопленную печь. Картошки скоро испекались, но не как в костре, не обугливались, а розовели. Излом был нежно-серебристым, как горячий иней.
Я однажды дал ей кусок хлеба. Она испугалась и не съела хлеб, а отдала нищему.
Мама жалела девочку-удмуртку:
- Как же бедно-то живут.
- А хлеб не взяла, - сказал я.
- Не возьмёт: не нашей веры.
- А какой?
- Да я толком-то и не знаю. У нас на икону крестятся, а они в рощу ходят молиться, кереметище.
- А какая у меня вера?
~ Ты православный, мирской.
Помню, как приходит с мороза мать удмуртки; как извиняется, что стучат замерзшие лапти, как сидят они в темноте, в языческих отблесках огня из-под плиты. И не зная их языка, понимаю, что дочь рассказывает обо мне.
Утром она украдкой даёт мне, как очень важное, тёмного от срока деревянного идола, амулет их религии. Религии непонятной мне, но отметившей меня своим знаком за кусок хлеба для голодной их дочери.
Днём, когда я, набегавшись по морозу, греюсь на полатях, солнце золотит жёлтую клеенку стола, удмуртка сидит за столом и учит «У лукоморья дуб зелёный...». Я быстрее её выучиваю стих и поправляю, а она смеется и даёт мне большую тёплую картофелину.
Девочка и вампиры
Девочке ещё только десять лет, но она всех, и в семье и в школе изумляет своими победами в электронных играх. Вот сейчас увлечена игрой, которая называется «Битва с вампиром». Игра сложная. Родители разрешают играть, но при условии, что девочка сделает уроки и пообедает. Конечно, желание играть помогает и уроки делать и суп хлебать. И то и другое она делает быстро, а сама уже вся в игре. Вчера и позавчера у неё не получилось справиться с вампиром, но сегодня она всё продумала, сегодня ему кирдык.
И вот она засела за игру, и её за это не ругали: имела обещанное право. Си-дела и играла. Сегодня даже дедушка пришёл и внучку спросил:
— В чём же эта игра?
— Смотри! – она обрадовалась зрителю. – Вот вампир, видишь? У него де-сять, десять, дедушка, помощников. И их вначале надо всех убить, потом и его. У него и самураи, и маньяки. Но с ними легче: у меня кувалда, вот! – Внучка водит курсором по экрану. – Вот. Бац, бац! Но сейчас у меня уже все жизни из-расходованы. Показать не могу.
— Объясни без показа.
— Тут есть блуждающий дух. Он выше всех персонажей, пополняет ком-плект жизней. Вампира не убить, не утопить. Он возрождается в любом виде. Он же бывает совсем невидим, прозрачный. Стреляешь, повреждений не дела-ешь. Помощника какого убьёшь, опять оживает. Ещё вампир пускает метеори-ты.
— То есть вампир непобедим?
— Вот это-то и прикольно. Но я не сдамся. Побольше жизней заработаю и вперёд.
— Как это побольше жизней? У нас же у всех по одной жизни.
— Это у тебя одна. А у меня много.
— Ну, миленькая, как тебя затянуло. Оставь, пойдём чай пить. Я кое-что к чаю принёс.
Внучка со вздохом встаёт из-за стола. Они пьют чай, но видно, что внучке совсем неинтересно то, что говорит дедушка.
— Да ты же меня совсем не слушаешь
— Но вампира-то надо победить, ведь так? Они же кровь пьют. Так ведь? Ты-то не сможешь его победить. Ты же сам говорил, что ничего в компьютере не понимаешь.
Дедушка смиренно соглашается.
— Что ж делать, воюй тогда с вампиром. А пока воюешь, он у тебя всё со-жрёт: и время, и ум.
— Ну, дедушка, все же играют, надо же развивать быстроту реакции.
— Ты и так торопыга, куда ещё развивать? Десять жизней? Нет, миленькая, у всех одна. И все умрут. Все.
— И вампиры?
— На вампиров вообще наплевать. Перекрестись, их перекрести, и живи дальше. Вот есть такой рассказ. Умирает один человек. Богатый человек. А жил плохо. Умирает, понимает, что память о себе плохую оставляет.
— Прямо стихи, дедушка «Умирает, понимает, оставляет».
— Так сказалось. Лучше запомнишь. И вот ему надо успеть у тех, кого оби-дел, попросить прощения. А, главное, у Бога. И он просит ангела смерти, кото-рый за ним пришёл, дать ему хотя бы полгода жизни. Отдаёт всё своё богатство. Но нет, даже и трёх месяцев нет, даже недели. Ни дня, ни часа нет! Только минута. И за эту минуту человек успел написать: за всё золото мира время не ку-пить. Вот так. И никакие тут ваши игры с десятью жизнями не помогут, это всё враньё для таких глупеньких, как ты.
— Я глупенькая?
— С любовью к тебе я так сказал. Вон глазки у тебя от этой игры какие усталые. Ты маленькая ещё, а плохие взрослые дяди, которые сочиняют такие игры, они и есть вампиры. Они сегодня из тебя, из твоей жизни три часа выпи-ли, вычли. Три часа! А человек перед смертью минуту просил.
Дедушка берёт листок бумаги:
— Итак, пять минут математики. Пишу: за день на игру ушло три часа.
— Меньше!
— Хорошо, два. А вчера воевала?
— Немного. С мамой туфли покупали.
— Ладно, пишу: час. В среднем полтора. Хорошо, час. В месяце сколько? Тридцать дней, значит… тридцать часов. Сутки ты играла, даже больше, за ме-сяц. А их в году двенадцать, то есть ты играла… Считай, считай. Зачем ты ай-фон взяла? Это в уме легко сосчитать.
— Дедушка, папа сказал, что у тебя в детстве айфона не было.
— То есть я ничему и научить не могу? Да, не было. Пришлось мне, бед-ненькому, не кнопки пальцем тыкать, а головку напрягать. Сосчитала? Двена-дцать на тридцать, а сумму делишь на сколько? В сутках… двадцать… четыре часа. Делим! То есть в году ты непрерывно играешь больше двух недель. Впе-чатляет? Согласись, что это страшно. Оно, это время, было твоим, а стало? И как ты его вернёшь? За хвост не поймаешь. У кого теперь оно?
— Дедушка, у нас в классе все играют.
— Это не вы, это вами играют. Вы сами убавляете себе свои жизни.
— А вы не убавляли? — вмешивается мама девочки. — Вы, конечно, были такими образцовыми, белыми и пушистыми. И время у вас на пустяки не ухо-дило, и ерундой, скажите честно, не занимались?
— Всё было, — соглашается дедушка, — но мы же… — и собирается что-то сказать в оправдание, но мама девочки уже уверенно закрепляет победу:
— Ну так вот! А вы говорите.
Всё-таки дедушка надеется, что внучка не будет больше так подолгу сидеть у компьютера. Назавтра он снова приходит, чтобы ещё поговорить с внучкой. Но видит, что битва с вампиром уже окончательно затянула её. Оказывается, блуждающий дух выпустил на поле сражения ещё и вурдалаков. А девочке он подарил две премиальные жизни. Такие дела.
Мама девочки оправдывает увлечение дочки. Ведь дочка уже сделала уроки, и посуду помыла.
— Если не будет помогать, то и игры не получит. Видите, и заставлять не надо. Вы что, думаете, будет лучше, если она пойдёт гулять на улицу? Посмот-рите телевизор, видите, сколько сейчас везде опасностей. А дома она под при-смотром.
— Да что я, ненормальный — смотреть телевизор! — не выдерживает де-душка. — А вы не думаете, что ей с такими играми дома быть опаснее! Под чьим это она присмотром? Вампира? Вурдалаков? Блуждающих духов? Ну, это, конечно, ещё та защита. Скоро и Змей-горыныч прилетит. А ведьмы ещё у вас не пляшут?
— Ну, вы в своём репертуаре.
— Дедушка, — зовёт внучка, сидя за своей игрой, — надо же его победить. Иди, я тебе покажу, как с ним воевать. Я тебе три жизни подарю.
— А помнишь, вчера я тебе говорил о том, что у нас одна жизнь?
— Ой, не морочьте вы ей голову, — защищает дочку её мама. — Она воюет с плохими персонажами народных суеверий.
— Какие они народные, это бесовщина.
— Но вы же взрослый человек, надо же отличать игру от жизни. Если ваше детство было лишено таких игр, это не значит, что надо их внукам запрещать.
— Да я-то отличаю, — грустно говорит дедушка.
Девочка продолжает воевать с вампиром, ей некогда вспоминать разговоры о единственной жизни. Ей блуждающий дух в награду за усердие в игре пода-рит дополнительные жизни.
Ну, держись, вампир! Девочка все равно тебя победит! Есть не будет, спать не будет, победит! Да!
Блуждающий дух к вурдалакам добавит упырей, леших, водяных. У него много всякой бесовщины в запасе. Девочка в этой битве состарится, и всё будет играть.
Впереди ещё схватка с кикиморой. Встретится с нею девочка лицом к лицу, и увидит её. И отшатнётся. Да это же она сама и есть, она же в зеркало смотрит. Жизнь прошла. Единственная.
И услышит старушка-девочка хохот блуждающего духа.
Холодный камень
Девочки Вика, Оксана и Маша были подружки. Они после школы не сразу шли домой, а вначале заходили на детскую площадку. Чаще только Вика и Оксана, потому что Маша всегда торопилась домой, у неё были младшие брат и сестра, и она с ними нянчилась. Сегодня опять не смогла пойти с подругами, и они остались вдвоём. Сидели на скамейке и разговаривали о прочитанном рассказе Гайдара «Горячий камень».
- Молодец этот Ивашка, - говорила Оксана, - весь измучился, перемазался, а закатил камень.
- Прямо как Сизиф, - поддержала Вика. – Помнишь «Мифы древней Греции»?
- Нет, - не согласилась Оксана, - Сизифа боги наказали, и не давали камень закатывать, а тут Ивашка ради старика-сторожа старался. Только сторож не захотел. Пожалел своей жизни. Есть что вспомнить: в тюрьме сидел, царя свергал, церкви разрушал.
- Да-да, - сказала Вика, - Вот только плохо, что этот писатель-рассказчик курил. Прямо от волшебного камня прикурил. Курить плохо. Мальчишки за школой курят некоторые. Витька Семёнов курит. Так вот! Прямо желтый. На физре два раза не мог подтянуться. Так-то он очень смешной. Помнишь, англичанку передразнил? Мы укатывались.
- Передразнивать нехорошо, - строго заметила Оксана.
- Зато смешно.
- Чего ты всё про Витьку? Витька, Витька. Влюбилась?
- Ещё чего!
- Он все равно не за тобой, а за мной бегает, - сказала Оксана. - И за косу дёргает, и в столовой говорит: давай тарелку отнесу.
- Да и пожалуйста! Меня тоже дёргал.
- У тебя и косы-то нет.
- Но волосы-то есть, есть за что ухватиться. – Вика помахала хвостиком волос.
- А тарелку относил? – спросила Оксана. - Нет? А сотовый номер давал?
- Мало ли что, - не сдавалась Вика. – Сотовый! Он у меня математику списывает. Вот! - И добавила: - Мне бабушка говорит: твой дедушка был такой хулиган. Я говорю: бабушка, дедушка же такой хороший. Она говорит: это я его воспитала. Поняла намёк? Я так же Витьку воспитаю.
- Три ха-ха, - ответила Оксана. – А знаешь что, Вик? Давай, знаешь что? Устроим ему программу «Розыгрыш». На пустыре горы песка, что-то строить хотят. А рядом камни завезли. Давай один закатим, потом позовём Витьку, скажем: разбей камень, и курить больше не будешь.
- Камни же не горячие.
- И что? Нам главное, чтоб Витька поверил, что камень волшебный. А?
Тут им стало очень смешно, и они вдоволь похохотали. А потом и в самом деле пошли на пустырь. Но вначале позвонили Витьке и велели ему придти на пустырь с молотком.
- Так надо. Потом узнаешь… Да, мы все тут. Пока. Придёт, - сказала она Вике.
Стали выбирать камень. Ох, тяжеленные. И себя жалко, тащить тяжело, и Витьку жалко. Выбрали поменьше. Втащили на холм.
Витька пришел. И пришел в самом деле с молотком. Подруги сказали ему, что надо разбить камень, и тогда Витька будет сильнее всех мальчишек в классе. И курить не будет.
- Разбивай. Это как горячий камень.
- Что я, ненормальный, хороший камень ломать? Я и на уроке думал, ни фига себе - помолодеть, это же опять в детский сад идти. Кабы разбить, да взрослым стать. – Витька огляделся. - А Маша-то где?
- Нянчиться пошла, - сердито сказала Оксана. – Она многодетная у нас.
- А вы позвоните ей, пусть выходит. И детей выведет. Я с ними поиграю.
- Не буду я ей звонить, - сердито ответила Оксана.
- И я не буду, вот ещё! - решила Вика.
Тут у них, у обеих, засигналили мобильники. Конечно, пора было идти домой, обедать и делать уроки.
А Витька, оставшись один, потрогал камень, как будто проверял, не горячий ли. Сел на него. Долго собирался позвонить Маше, но так и не осмелился. И камень не стал разбивать. А курить он и так бросит. Что он, дурак что ли, курить? Он и Маше обещал, что не будет курить.
Витька достал из кармана куртки начатую пачку сигарет, положил её на камень, и ударил по ней молотком. Потом ещё и ещё, будто железо ковал. Но камень даже не треснул. Так и ушёл на фундамент будущего дома неразбитым.
Двускатная крыша
На севере вятского края, там, где водораздел северных и южных рек, несущих свои воды или к Ледовитому океану или к южным морям, стоял дом с двухскатной крышей. В доме жил мальчик семиклассник Миша. Был хорошим помощником маме и папе, надёжным товарищем. Учился хо-рошо, особенно интересовался географией. Это заметил учитель Павел Иванович. Давал Мише интересные книги о других странах, о природных явлениях.
– Ты уже знаешь, Миша, что наше село стоит как раз на водоразделе рек. А знаешь ли ты, что именно твой дом, он же на пригорке, именно он, может быть указателем раздела. Я вообще ду-маю сделать табличку, чтобы люди знали это природное явление.
– И на нашем доме прибить?
– Именно так.
– Здорово!
В этот день Миша, вернувшись из школы, остановился перед своим домом и как будто впервые его увидел. Дом стоит окнами к востоку, к восходу, и у него двухскатная крыша. Одна сторона крыши обращена на юг, другая на север. Заходят они в дом с запада. У них в доме солнце весь день. С утра приходит в восточное окно, будит, потом идёт по часовой стрелке и вначале, до сере-дины дня, нагревает южную сторону. Вот на ней уже и снега почти нет. После обеда солнце пере-ходит на западную сторону, а северную и вовсе не греет. Вон какие сугробы с этой стороны на крыше.
Было не холодно в этот день. Солнышко светило. Шёл мелкий-мелкий снежок, снежинки вспыхи-вали на солнце, будто крохотные лёгкие зеркальца.
Миша всегда любовался на увеличенные фотографии снежинок. Такие чудесные! Ни за что ни-кому не сделать такие узоры. Только кружевницы как-то успевали запомнить их красоту. В район-ном музее они видели кружева северных мастериц. Особенно восхищённо любовались ими де-вочки. Может, и они смогут потом вязать кружева.
Миша глядел на крышу своего дома и видел, как снежинки садились на неё. Вот это да, думал он. Две снежинки летели вместе, а упали на разные стороны крыши, и дальше судьба их разделяется навсегда. Одна растает, побежит вместе с ручейком к реке Лузе, а там к Северной Двине и в Белое море, Ледовитый океан. А другая к реке Вятке, Вятка к Каме, Кама к Волге, а Волга впадает в тёп-лое Каспийское море.
Конечно, рассуждал Миша, есть круговорот воды в природе. Вода испаряется, поднимается, за-мерзает, кристаллизируется, её носит ветром и она опять падает на землю.
К ним в школу приходил батюшка, говорил о воде, как о Божием чуде.
– Трудно понять, что такое Святая Троица. Но когда это объяснить на примере из природы, то легко. Вот солнце – Бог отец, круг. От него идут лучи, как посланники на землю, это Бог Сын. А от них тепло и светло, это Бог Дух Святый. Также и вода нам поможет. Вода – кровь земли. Колодец, родник, река, озеро – всё вода. И вот зима, вода замерзает, но что такое лёд? Это всё та же вода в другом виде. А если воду закипятить, от неё поднимается пар И это тоже вода, водяной пар. Он легко превращается в воду, вода легко замерзает и так далее.
А раз в году вода, на Богоявление, освящается везде, даже в водопроводе. И стоит в сосудах, не портясь долгое время. Но только, если налита с молитвой и чистой совестью. Да, вспомнил Миша, бабушка также говорила. У неё такая банка есть со святой водой и она из неё Мише наливала в кружечку.
Назавтра Миша с отцом сбрасывали снег с крыши, с северной стороны. За ночь он отвердел, его легко было резать на большие куски. Они с шуршанием ехали вниз и падали, разбиваясь на землю. Некоторые куски Миша специально перебрасывал на южную сторону. Чтобы таяли скорее и текли на юг. Интересно было: снег, составленный из снежинок, умрёт, превратится в воду и ни-когда не вернётся?
– Вернётся, – весело говорил отец. – Ему наша крыша понравилась. Побудет водой, испарится, поднимется в холод, превратится в снег и айда, по розе ветров, на север. Как нам без снега? Не в Африке же ему быть. Почему у нас, Миша, реки чистые? Они по пол-года подо льдом очищаются. А представь реки Африки, Индии, да иди, попей из них. Не вернёшься.
Они разговаривали о водоразделе.
– Вот повезло нам, пап, да? И табличку Павел Иванович сделает. Что тут раздел вод.
– И что тут живёт Миша, который не выучил алгебру. А давай-ка мы новый скворечник соорудим. И старый подремонтируем.
С крыши было далеко видно. Да ещё и дом стоял на высоком месте. Далеко, на севере, синел лес, на юге тоже, но потемнее. А вверху шли облака. Шли, куда повелевал ветер. А ветру кто повеле-вал? Роза ветров? А розу кто вырастил?
Миша снял шапку, расстегнул курточку, поднялся на самую вершину крыши и так стоял. Ему не было холодно, потому что разогрелся от работы, да ещё и обвевал его прогретый солнцем весен-ний ветер.
Про Настеньку и её бабушку
А вот рассказ о девочке – Настеньке. В её классе несколько девочек и мальчиков ходили в Воскресную школу. Они говорили как там интересно: и читают, и лепят, и сами шьют костюмы к Рождеству. Готовят концерт. К ним приходит батюшка, рассказывает о нашей православной вере. И Настеньке захотелось с ними.
Она целыми днями сидела с бабушкой. Родители на работе. Когда Настенька сказала, что будет ходить в Воскресную школу, они стали переживать – дорога к храму идёт через улицы, надо их переходить. А какое сейчас движение, прямо страшно, как несутся машины и мотоциклы. Да и люди могут быть разные, ещё обидят. Особенно против была бабушка Света. Но Настенька очень просилась. И родители не возражали. Проблема была только в дороге. Бабушка Света так сильно любила Настеньку, что решила её сопровож дать. Но не сидела на занятиях, а ждала в коридоре. Вязала или читала газеты. Когда деточек вели в церковь, она с ними не ходила. Настенька по пути с занятий рассказывала бабушке, как там интересно.
- А ты почему не идёшь в храм?
- Ой, Настенька, нас не приучали, говорили: Бога нет.
- Как нет? – изумлялась Настенька. – А откуда тогда всё? Солнышко-то откуда?
- Ну, это астрономия.
- А астрономия откуда?
Однажды бабушка Света испекла пирожков и в перерыве занятий угостила внучку и её друзей. Тут оказался и батюшка. Он, перекрестясь, попробовал стряпню, очень её хвалил и спросил бабушку, а не согласилась ли бы она учить девочек кулинарному делу. Бабушка Света вначале застеснялась, но и батюшка просил, и особенно Настенька.
И вот они шли в школу уже не как бабушка и внучка, а как ученица и преподавательница. Бабушка несла в школу переднички для девочек и белые платочки. Она волновалась больше внучки. Показала батюшке свои записи:
- Надо рассказать о том, как делается мука, как готовится тесто, какая разница между тестом дрожжевым и пресным, как делается тесто слоёное, а как…
- Светлана Сергеевна, - улыбнулся батюшка, - во всём этом вы понимаете больше меня. Я просто благословляю и жду приглашения на чаепитие. А что нужно для занятий, скажите.
Он перекрестил бабушку. А она даже ещё и не умела складывать ладони для принятия благословения.
На Рождество Христово, после службы, было представление. Настенька была переодета в волхва, приносила Богомладенцу, как царю, золото. А почему была волхвом? Потому что в Воскресной школе мальчиков хватило только на пастухов.
Потом было угощение. Пели все вместе Рождественский тропарь. Бабушка Света его не знала и просто слушала. А когда батюшка благословил праздничный стол и все крестились, то и бабушка Света тоже перекрестилась. И вначале рука её поднялась с трудом, но зато потом стало так радостно! Да ещё и стряпня её учениц была такая вкусная, такая сладкая, такая ароматная! И она с гордостью говорила гостям:
- С капустной начинкой – это Ниночка. А с изюмом – Верочка. А рыбный пирог – это Анастасия!
А на Пасху Христову бабушка, раба Божия Фотиния, Света, причащалась вместе с Настенькой.
Вот так и сама Настенька, и любовь к ней, привели бабушку Свету в Божий храм.
ПРОТЯНУТАЯ РУКА
Дедушка и Славик шли по улице. Они шли покупать подарок на день рождения товарищу Славика. И на улице, и на остановке, и около перехода стояли или сидели люди, которые просили милостыню.
- Откуда берутся нищие? Почему их так много?- спросил Славик у дедушки.
- Больше всего от несчастий, - ответил дедушка. – Кто-то попал в тюрьму, вернулся, а уже и жить негде, и работать сил нет. Поневоле протянешь руку. Кто-то болеет, а лекарства дорогие, собирает на них. Есть и такие, что не могут удержаться от выпивки и просят вроде на хлеб, а покупают вино.
Есть и нечестные. Пишут плакатик: помогите, мама умирает, сын при смерти, а это неправда. Но ведь есть и настоящие больные. Или: собирают на собачек, а сами собачкам дадут снотворное, те и спят, и есть не просят. А проснутся – хозяин пьян и весел.
- Таким не надо подавать?
- Но как ты их различишь, где в самом деле жалеют животных, собирают на корм для них, а где с их помощью собирают деньги для себя, как? – Дедушка вздохнул. – Все равно надо подавать, надо. У меня мама всегда говорила, вели, Господи, подать, не вели, Господи, принять. Тот, который подаёт милостыню, этим он душу спасает, как говорится, копит богатство на небесах. Бог же всё видит. А тот, кто принимает милостыню, тот обязан молиться за того, кто ему подал. И, если не молится, то это для него большой грех.
- Он же моего имени не знает.
Кильмезь - сердце мое
Родина. Сколько наших молитв, сколько снов и воспоминаний о тебе занимает места в нашей жизни! И с годами все больше и больше. Родина не материальна, она духовна. Уже все легче, даже с облегчением, расстаюсь я с окружающими меня предметами, не утащу же в могилу ни квартиры, ни картин, ни книг, ни серванта, «холодильник, рыдая, за гробом моим не пойдет»; все больше забываю, что было со мною вчера, но все обостреннее, все больнее, все мучительнее вспоминаю начало жизни, зарю утреннюю, милую мою Кильмезь, огромное село на Великом Сибирском тракте. Упали и сгнили екатерининские березы, посаженные вдоль него, черневшие еще при отцах и дедах, металась от берега к берегу, мелела и мучилась наша любимая река Кильмезь, по имени которой и названо село, а память росла и становилась нетленной.
Память - главное, может быть, составляющее качество души. Милосерд Господь - спасает нас памятью о родине.
Весь мир жил в моем сердце, когда был молод и дерзал спасти человечество, а сейчас в сердце живет только родина. Мир, по грехам своим, обречен, но, Господи, молю я, спаси мою родину. Спаси Кильмезь, ее дома, улицы, тропинки, крутой обрыв, ее родники, ее высокие деревья. Когда читаю девяностый псалом и дохожу до слов «Не приидет к тебе зло и рана не приближится телеси твоему», я всегда вспоминаю Кильмезь.
Я был мал и открыт и виден со всех сторон на просторах родины. И остался маленьким, даже больше маленьким, чем был. Потому что выросли новые деревья, утопили село в своей летней зелени и осеннем золоте, зимнем серебре, улицы и дома прижались к земле и цветам, и все время взгляд мой взлетал к вершинам, к небу.
Как же я давно не был в Кильмези, вечность. И, приехав на могилы бабушек и дедушек, я приехал еще и на будущую могилу своего сердца. Оно живет в Кильмези, душа моя летает над Кильмезью, какое же, теперь уже неотнимаемое счастье, что родился именно здесь. В лучшем месте подлунного мира. И та песчинка, которая была встревожена моими босыми ногами, и поднялась силою ветра в воздух, и стала летать над планетой, заставала меня в самых разных местах. В Северной Африке я видел русских скворцов и плакал от песчинки, попавшей в глаз, в Японии я восхищался ее красотами и электронными карпами, плавающими в жидком стекле яркой витрины, во Франции... Но что перечислять страны, это география, везде, везде я знал, видел и понимал, что нет в мире таких красот, такой сердечности природы, как в Кильмези. Какие самолеты, над какими океанами несли мое грешное тело, а ум и память улетали в кильмезские пределы.
Эти дни, прожитые в Кильмези, были на грани жизни и смерти. Молюсь же я ежедневно о милости Божией - упокоить меня на родине, и вот, в эти дни мне часто казалось - молитвы мои услышаны: сердце, соединившись с сердцем детства и юности, так расширилось, что я задыхался, много раз мне казалось - сердце не выдержит. Где был, куда шел, с кем говорил? Я обнаруживал себя то на Красной горе, то на микваровских лугах, то на Колхозной улице, то на Школьной, то на Промысловой, то на Труда и, конечно, все время на Советской (Троицкой), где был и есть наш дом. Я подходил к нему ночью, касался стен, поднимался на крыльцо, спотыкался в зарослях искалеченного заросшего двора, прислонялся к березе, посаженной мною в год окончания школы. Господи! Дождь шелестел, деревья меня узнавали, церковь стояла белеющая во мраке.
Видимо, я производил впечатление не совсем нормального: говорил не в такт, отвечал на вопросы не то и не так, как ожидали. Забывал подаренные банки с вареньем, не от того забывал, что пренебрегал, как же - это же с родины! От того, что опять куда-то шел или куда-то везли.
Огромным крестом легли мои дороги этих дней. Из Вятки, с севера я приехал, пролетев мимо селений с потрясающими названиями Каменный Перебор и Рыбная Ватага, промчавшись мимо лесоучастка Ломик, от которого остался один дом, а когда-то тут было лесничество, отец мой был лесничим, первые три года жизни я был тут, потом, пролетев еще восемнадцать километров до Кильмези, я на следующий день был на западе района, в Троицком и Селино. Потом был на юге, в Пореке, Кабачках и Константиновне, а в последний день - на востоке, в Вихарево и Дамаскино. То есть при взгляде сверху, из поднебесья, это крест на пространстве моей родины. Это молитва моя о спасении отчей земли.
Почему-то я всегда знал, что буду жить в Москве. В каком-то месте моего детства какой-то взрослый спросил меня: «Хочешь Москву увидать?» - «Хочу». Он схватил меня за голову, за уши и оторвал от земли: «Видишь Москву?» Я вырвался и побежал, чтоб никто не видел мои закипевшие слезы. И все говорил себе: «Увижу, увижу Москву!» Увидел и живу. А главное мое предчувствие (а что есть жизнь, как не переживание предчувствий) - это то, что я всегда буду тосковать о Кильмези. Мы уезжали из Кильмези, мама сказала: «Не оглядывайся, тосковать будешь». Я оглянулся.
Как хорошо получилось, что родина от меня на востоке, что, стоя перед иконами алтарей и перед домашним иконостасом, я обращаюсь не просто к ожиданию Пришествия Христова, но и к родине.
Как царственно сияли эти четыре дня, как, думаю, отдыхал мой ангел-хранитель, зная, что на родине ничего со мною, кроме хорошего, не случится. Вот я сижу в теплоте и темноте прохладной ночи около окна, на которое не смел и глянуть сорок лет назад. Сорок! Взмах ресниц, как говорят на Востоке. Цокали где-то по асфальту каблучки, конечно, красавицы; далеко на окраине внезапно трещала бензопила и глохла, пропархивали мотоциклы, и снова успокаивалась тишина. Даже петухи не кричали, а отмечались вполголоса. Я замирал, сливаясь с тишиной, с селом, со звездами и новой луной над ним, и не было ничего на свете, кроме моего села. Нет, не хочу даже думать, что с Кильмезью может что-то случиться, нет, она вне времен. Она одна такая, она легко, по праву своей красоты, сохранится хотя бы для того, чтобы люди знали, каким должно быть русское селение.
Как милосердие валил меня сон в номере на втором этаже гостиницы, но уже раным-рано я вставал и шел, ступая неотдохнувшими, гудящими ногами по пустому селу. Все откликалось мне: особенно старые заборы, серебряные крыши, знакомые дома. Кто-то останавливал, с кем-то говорил, но настолько это все было неважно, главное было - я в Кильмези. Это как с любимой: разве важно, о чем говоришь, лишь бы любимая была рядом. Я боялся громко ступать, причинить боль земле родины, нагибался и гладил ладошкой подорожник.
Конечно, первое, что я надеялся свершить в Кильмези и свершил, - это причастился, отстоял литургию. Второе - пошел на кладбище. И долго искал могилки дедушки и бабушки. И отчаялся и взмолился: «Бабушка, ну где же ты?» - и открылся крест с надписью. А вот и дедушка. Это по отцу.
А день спустя был на могилках дедушки и бабушки по маме. И тоже долго искал, и тоже взмолился, и тоже нашел. И пал на могилку, и долго и счастливо плакал... Дай Бог доброго здоровья отцу Александру: мы отслужили в память об ушедших от нас панихидку.
Я пишу, я как будто отчитываюсь перед любящей меня женщиной за эти дни разлуки с нею. Милая, мы так быстро промчим дни от колыбели до гроба, видишь эти серые светлые падающие кресты и одолевающую их крапиву, мы с тобою так на мало пришли в этот мир, дни наши кратки, а родина вечна. В Кильмези я почувствовал вечность. Особенно в Троицком, особенно на месте той церкви, около которой был пионерский лагерь, которого я, совсем мальчишкой, был начальником. Церкви нет. Как нет? Да так и нет. Разобрали и использовали при строительстве дороги. И мы несемся по этой дороге с большой скоростью, чтобы принестись к пустому месту. Но Бог так благоволил, что бывшие стены и алтарь храма четко отмечены березками и очертание церкви взывает к молитве.
В Кильмези я впервые поднял глаза к небесам, в Кильмези увидел цветение и умирание всего живого, здесь, здесь впервые поцеловался, здесь впервые увидел возвышенный над толпою, плывущий на Страшный Суд гроб с покойником, здесь крал сирень для нее, для единственной, и спустя время крал астры для новой единственной, по этой улице, навстречу солнцу, шагал с граблями и вилами на плече, на лесные луга за Вороньем, а сюда, по берегу, за судострой, как его звали, за лесопилку, шел на заречные луга, сюда, по Красной горе и дальше, шел на Вичмарь, на кирпичный завод, сюда и здесь... Нет ни одной тропинки, ни одной доски деревянного, давно истопленного в зимних печах тротуара, куда бы ни ступала моя нога, босая, или в валенках, или в сапогах, или, уж совсем по-модному, в ботинках. Но где, где то место, на котором я услышал, как меня окликнули? Или кто-то окликнул. Кто? Этот оклик явственно слышу всю жизнь. Это было за школой, на дороге к логу.
Было солнце, весна, голод. Я выдирал из земли какие-то корни и ел. Цвели мелкие липкие цветы, я собирал их, чтобы принести маме. По примеру отца, он всегда приносил цветы. Вообще у нас в доме всегда были цветы. И под окном тоже. И всю жизнь со мною цветы. И я очень рад, что жена моя отдает всю маленькую трехсоточную одворицу нашего подмосковного пол домика только под цветы. О, вопрос о жене в Кильмези был первейший. Кто такая, откуда? Как смогла нашего Володю захороводить? «Не вятская, - признавался я, - но тоже хорошая».
Да, но тот день… Тот оклик с небес, ведь он был, ведь я его не выдумал, я слышал. Я бежал с цветами для мамы, с хвощами для младших брата и сестренки. Старшие, казалось мне, заботились о себе сами, а о младших должен был заботиться я. С небес, с небес меня окликнули. Назвали по имени. Я замер, ждал, что еще что-то услышу. Нет, тихо. Помню дорогу, на которой стоял, темно-желтую пашню справа и траву слева. И этот голос, глас, оклик. Ну не выдумал же я его. Значит, я был не один среди пространства, Берегущий меня сказал мне: «Не бойся, Я с тобою».
А еще в этот год было паломничество на Святую Землю. Везде: и в Иерусалиме, и в Вифлееме, и в Назарете, на Фаворе, в Тивериаде, Хевроне, Иерихоне - везде молился о родине, о России. Неужели такая нам суждена кара, что Россия погибнет при нас? Нам ведь тогда не отмолиться. Не на пустое место мы пришли в мир, делали первые шаги по земле Святой Руси; неужели закончим свой путь, шагая по черным пустырям и белым костям?
* * *
Вот тут росли высокие мальвы, стояла скамья, на которой столько много сказано тихого и нежного; как легкая целебная паутина, висят в воздухе те забытые слова. Слова забыты, но не любовь. Разве забыты пылающие костры осени, в которых сгорала листва и небо приближалось к начинающим дымить трубам, разве забыты яркие снега январского рождественского полудня, а весна! Ее разливы, ее пушистые вербы,прилетавшие с юга птицы. И теплая вода Поповского озера, и девчонки в коронах из цветов кувшинок, и ромашки. Бархатная ласковая пыль летних дорог, долгие светлые вечера, когда вся кильмезская молодежь гуляла от аптеки до почты по деревянным мостовым центральной улицы. Ничего не прошло! Все только укрупнилось. Это надо было пройти весь мир: узкие шумные улицы Ближнего Востока, Северной Африки, мостовые Рима, мосты Венеции, Елисейские поля Парижа, все придунайские и прирейнские страны, весь Восток, чтобы понять: лучше Кильмези - только рай небесный.
Такое ощущение, что я всегда жил одновременно и в Кильмези и в постижении мира. Слышал прекрасную музыку и представлял ее звучащей над родимым селом, заставал ли где дождь, он слышался мне в шорохе воды сквозь листву деревьев Кильмези; восходила луна - и я видел ее сияние на замерших к ночи цветах кильмезских палисадников. Вообще, если говорить о луне, то она в Кильмези своя, одна такая, больше я такой луны нигде не видел. Так сотворил нас Господь, что, пройдя путь от детства к старости, мы возвращаемся к детству, не впадаем в него, а вновь проживаем в своей памяти. Жизнь была долгая - все обиды забылись, осталась радость.
Люди стареют быстрее домов, дома стареют раньше деревьев, но и деревья, возвысясь до отведенного им предела, умирают, а память - главная часть души, с годами молодеет. И понимаешь, что все было неслучайно: взгляд, дорога, слезы, торопливые письма, нервные звонки, - все укладывалось в памяти и жило в ней в своем порядке, не так, как мы, люди века сего, жили, а как надо б было жить. Но уж не переживешь заново, и не надо, и то слава Богу. Сколько сверстников и более молодых ушли в иные пределы.
Перед отъездом я еще пришел на кладбище и ходил по нему, будто тоже по Кильмези, но уже по другой, таинственной и притягательной. Как уходили односельчане, как прощались с нами, почему так рано ушли от ослепительного сияния ночных созвездий, от летнего зноя, от весенней сырости? Почему перестали смотреть на радугу, такую близкую и недостижимую, как понять? Они ушли в иные дали, где нет воздыханий и горестей, но жизнь бесконечная.
Время сильнее пространства - вот я вновь уезжаю из Кильмези, вновь оглядываюсь, и так щемит сердце, как будто больше не приеду, будто увижу Кильмезь только из запредельных высот. Летит машина к северу, вышли на обочину, и стоят ребятишки с ведрами брусники, собранной под соснами страны детства. Колеса крутятся, натягивают нить пространства, она вот-вот оборвется... Лес, поле, засветился восток, начались мысли о дальнейшей жизни, нить истончается, слабеет... оборвалась...
И вновь я живу или думаю, что живу, вдали от родины, в столице России. Но ведь надо же и здесь жить русским людям. Не отдавать же врагам Москву. Но сердце мое в Кильмези. И минуты счастья от пребывания в ней я увеличиваю часами воспоминаний. Я мысленно иду от любого места любимого села к любому другому месту, будто меня кто позвал или попросил моей помощи.
Кильмезь - сердце мое. Я долго жил, и жил только для того, чтобы понять, что все земное - пролог к вечности. Но если Кильмезь - пролог к вечности, ее предисловие, начало, то какова же вечность? Какую заслужим.
Кильмезь, Кильмезь, счастье мое земное, предтеча небесного. Если я помню тебя, значит, и ты помнишь. Просыпаюсь ночью, обращаюсь к востоку, и вижу его в тихом золотом пламени лампады, освещающем иконы, и прошу восхода солнца на каждый день, и жду его. И дожидаюсь. А как иначе - оно же с родины. А родина моя не оставит Россию без солнца.
