Истории о чудесном спасении – основная специальность бытийной православной литературы. Знать о том, что можешь быть исцелён, выволочен из пучины бедствий, предостережён от неминуемой беды – великое благо.
Веста Боровикова из тех писателей, что не станет придумывать, она рассказывает – как было, и как стало. С улыбкой и робко торжествующей, празднующей спасение, и покаянной.
Прислушайтесь. Вчитайтесь
Сергей Арутюнов
Тем, кто не верит в силу проклятья и в силу молитвы, нет смысла читать этот рассказ.
Тем, кто горд и презирает отверженных, нет смысла читать этот рассказ.
Тем, кто понял, что смирение открывает нам двери в мир такой любви и мудрости, о которых мы не подозревали, сидя на краю стоящего над нами неба, полного звезд, прошу прочесть историю одной души и помолиться за рабу Божью Евфросинью.
Пролог
…Все началось с того, что я стала болеть. Болезнь отняла у меня все. Сначала работу и, как следствие, деньги. Потом - сына, которого, за неимением денег и из-за того, что я много находилась в больницах, пришлось на время отдать его отцу. Быстро исчезли друзья – больные люди утомляют.
Из успешной женщины с хорошим куском хлеба с маслом я превратилась в приживалку больной матери. Мать моя, как и отец, и брат, жили далеко, в предгорьях далекой провинции, и мне пришлось уехать за помощью к ним. Это решение искать помощи у семьи меня, видимо, и спасло, но принадлежало оно не мне, а лаврскому монаху.
Не спорь с монахом.
Во время одной из поездок в Сергиеву Лавру монах, которому я обрисовала мои беды, благословил меня возвращаться на Родину, где мне должен был помочь некий святитель Макарий, митрополит московский, на красивое надгробие которого, стоящее у притворной стены Успенского собора Лавры, монах показал мне перстом: «Вот он был на твоей Родине, он тебе поможет». Я давно жила в Москве, привыкла решать все свои проблемы сама, и не готова была сваливаться с ними на плечи мамы. Но благословение монаха - как барометр, с ним не поспоришь. Упал – значит, будет дождь. Чтобы как-то продумать это благословение, я решила посоветоваться с настоятелем Храма, в который я ходила, живя в Москве. Настоятелем там был мудрейший иерей, известный проповедник, большой чин в русской церкви.
- Передай монаху, что он - дурак, - отрезал великий иерей.
И я никуда не поехала. Конечно, с точки зрения прагматизма не ехать было куда удобнее, чем бросать квартиру в центре Первопрестольной, ребенка – школьника и ехать. Через месяц со мной случилось несчастье, и потом беды посыпались из рога изобилия. Я мужественно боролась, но здоровье подкосилось. А утрата здоровья быстро приводит к полной нищете.
Казалось бы, после такого назидательного урока, который преподнесла мне судьба, насмеявшись над моим рационализмом, я должна была крепко задуматься.
Ведь вот все тебе как на ладони. С одной стороны - монах, у которого нет никакого дела, кроме молитвы, который живет себе в Лавре у Бога за пазухой на всем готовом и ничего не понимает в мирских трудностях. С другой - великий подвижник, который устраивает жизнь стольких сирот, воссоздает из небытия храмы, в общем, обладает гениальным даром организации жизни людей и обустройства христинской жизни в условиях сопротивления среды. И один говорит - беги. А другой – не сдавайся, борись, Бог тебе поможет. И казалось бы, вся логика на стороне второго. А воля Божья была - на стороне первого. Того, у которого ни сирот, ни Храмов, и голова болит только об одном – как Богу угодить молитвою. Как достучаться и не отпасть.
И, если бы я и передала ему, что он дурак, он бы мне поклонился и принял это как дар, во смирение. Это я сейчас понимаю, после монастыря. Тогда я, конечно, ничего ему не передала. Да и передавать было некому. Не помнила я его лица - только седые волосы запомнила под чернотой клобука и добрый голос. А таких в Лавре - каждый первый.
После больниц мои мытарства только усилились. Мне пришлось разменять квартиру, я переехала из Москвы в предместье, где медицины не было вообще. Когда я, совершенно потерявшая всякую надежду на выздоровление, приехала, наконец, к маме, я уже не помнила ни о каком благословении. Я была совершенно больна.
Спасение пришло случайно. Я тогда еще верила в случай.
Зигзаг судьбы
Путь к спасению начался со ссоры. Я купила маме на Рождество стиральную машинку, а она не хотела ее подключать, потому что боялась, что ее ветхая канализация затопит соседей. Я вызвала мастера, но мама активно сопротивлялась. Я обиделась и решила исправить испорченное Рождество поездкой в монастырь. Я ездила на Рождество в один монастырь под Суздалем, оставалось найти какой-нибудь рядом с мамой. Нашла в интернете ближайший к маме и решила съездить туда на пару дней. На пару дней, чтобы восстановить мир душевный. Паломническая поездка на Рождество. Ничего особенного.
Перед отъездом на карниз окна моей комнаты сели два голубя. Причем у них был такой вид, что они явно не понимали, что их заставило сюда приземлиться. Их словно посадил кто-то невидимый.
Итак, моему спасению я была обязана стиральной машинке «Vestel» за 6 тысяч рублей.
Это были последние из заработанных мною денег. Как оказалось потом, я вложила их правильно.
Приют рыбака
Монастырь стоял на притоке большой реки. С другой стороны, через дорогу, виднелся лес. Рядом было село на 300 домов, половина из которых были дачи. Немногочисленные селяне жили своим огородом и держали скотину, подрабатывали в находящемся рядом санатории, купленном москвичом. Некоторые из них работали в монастыре – тогда он обеспечивал их крупами, мясом, молоком с фермы и даже одеждой из рухлядной. Забегая вперед, скажу, что в рухлядной можно было одеться на любой вкус – там были даже босоножки на каблуке в 8 сантиметров. Отличная обувь для послушаний!
Видимо, благотворители жертвовали всем, что любили носить сами.
До Москвы были тысячи верст.
Монастырь образовался из бывшего поселка «Приют рыбака». Из домика для отдыхающих рыбаков сделали келейный корпус, в который в конце 90-х приехало несколько пенсионерок, в ужасе от перспектив и полученной от государства пенсии. Приняли постриг. Возле корпуса стоят несколько крестов – некоторые уже успели поменять миры.
Первая настоятельница так морила старух голодом, что они возопили и обрушили на епископа поток слезных жалоб. Настоятельницу лишили Креста и выгнали из монастыря. Монахини даже не знают, умерла ли она, жива ли. Мир для них – пропащее место, человек, уходя туда, словно падает в бездну. На место «голодоморки» пришла бывшая работница культуры, которая завязала столь прочные связи с епархией и местной администрацией, что монастырю стали выделять немалые средства, которых хватило и на прокорм монахинь и многочисленных трудников, и на новый корпус, и на новый Храм. Правда, стандартный деревянный храм вместо намоленного монахинями старого, который уникален во всем, от рукотворных врат алтаря, до последней иконы, не вызвал особой любви монахинь. Чтобы попасть в старый Храм, надо всего лишь подняться на второй этаж корпуса, где они живут. До нового надо ходить. Но, по распоряжению эконома, они ходили – намаливать.
- Как свахи перехожие, - услышала я от одной них вкусный образ.
Трапезная
Володя был первым, кто меня встретил. Он сидел в смотровой будке и следил за порядком. Это был худощавый мужчина лет 40-45, который отвел меня к матери Христине, эконому. Она отправила меня в трапезную подкрепиться.
В трапезной обедали. За тремя длинными столами на лавках сидело человек 40-50. Половина – мужчины. Монахинь было человек семь. Остальные, как я узнала потом, были трудники, без которых монастырь бы просто не выжил. Монахини, как я уже говорила – женщины преклонных лет. Молодых, пришедших сюда юными, только две – Севастьяна и Февронья. На Севастьяне лежал ежедневный крестный ход по сугробам вокруг монастыря и выпечка просфор. На Февронье – устроение всей службы. Поэтому трапезная отдана во владение деревенских. Монастырь не платит, поэтому сюда приходят за еду, те, у кого с этим проблемы.
Служба
После трапезной я пошла на службу. Она была в старом Храме. Это было маленькое помещение на втором этаже келейного корпуса, увешанное иконами, с лавочками для старых монахинь и больных мирян, с удивительными, вырезанными из дерева руками, алтарными вратами.
Количество присутствующих на службе резко отличалось от количества трапезничающих. Кроме меня и в неполном составе пришедших монахинь, не было никого. Сначала я подумала, что у всех послушание. Но когда я поближе познакомилась с обитателями монастыря, я поняла, что бездельников здесь также много, как и в городе. Здесь тоже водились лицемеры и мнимые больные, тунеядцы и члены семей насельниц, которые жили за счет монастыря.
Все обитатели обители ходили в Храм только по праздникам. Еще в нем были паломники. Набивался полностью новый Храм. Но я чувствовала, что молитва семи монахинь была куда сильнее, чем молитва всех прихожан. Я старалась молиться с монахинями. Причем, ежедневное вечернее правило из них посещало только три – Февронья, Севастьяна и Венедикта. О каждой из них я потом расскажу поподробнее.
Эти трое пробивали к Господу трубу, в поле которой попала и я. Старый же Храм, с его намоленностью, вообще был частью этой трубы. Поэтому я с удовольствием брала себе в послушание мыть в нем пол. Я умывалась капающим с подсвечника маслом и подолгу сидела на солее, не зная, что это нельзя. И чувствовала, как болезнь покидает меня. Перестает кружиться голова, возвращаются силы.
Я слышала, что водитель монастыря Сергей, бывший военный, хотел навести порядок. Он собирал всех утром и давал послушания. Кто их не выполнял, того не кормили. В итоге братия стала жаловаться настоятельнице, которая, как все говорили, была очень доброй женщиной. Игуменья отменила подобную практику и тем сохранила над монастырем благодать.
Обыкновенно в монастыри в трудники берут только здоровых людей до 40 лет. Я видела много объявлений на православных сайтах, где искали рабочих, указывая, что они ни в коем случае не должны были быть инвалидами. В монастыре, где лежала Матрона Московская, куда я пришла просто помолиться, мне дали в руки веник и, когда я устала подметать двор, сославшись, что накануне у меня была скорая, мне предрекли, что отныне она будет приезжать ежедневно.
Не знаю, умом или сердцем дошла игуменья до того, что никому отказывать в просьбе о помощи, крове и пропитании нельзя. Что не кормить тех, кто не ходит на службу – значит, нарушить закон, который во главу угла всегда ставил милосердие, а не справедливость. Потому что милосердие выше справедливости. Без него монастырь превратился бы в казарму для бездомных. Из него бы ушло главное. Благодать, суть которой мирскому человеку понять очень тяжело, это то, зачем приезжают сюда те, кто вышел из калитки с надписью «мир» и пошел на красный светофор. Она близка к радости, которая бывает, когда рождается ребенок. Если бы убрать из монастыря эту главную составляющую – милосердие - то даже молитвы Февроньи не смогли бы снимать головную боль паломниц, ходящих за нею по пятам. Так когда-то ходили по пятам за Христом его ученики – вылеченные им прокаженные, бесноватые и прозревшие слепые. Рыбаки и сборщики податей. Будущие апостолы любви.
Отец Сергий
Отец Сергий приезжал в этот монастырь вести службы.
У него был ум, чувство юмора и артистизм. Он всегда шутил. Если бы он жил в Москве, он составил бы конкуренцию отцу Ивану Охлобыстину. По типу своего мышления и по своей природе он очень похож был на него. Только он не столь эпатировал бедных верующих.
«Недовольство собой, судьбой и ситуацией есть недовольство Богом. Лечится развалом ситуации или выходом из строй головы», - вот одно из его импровизированных умозаключений, которыми он будоражил умы молящихся во время своих проповедей.
Отец Сергий был человеком исповеди. Он мог исповедовать часами. Куда ему было спешить? Впереди у него была вечность.
Я рассказала ему свою историю с монахом Лавры, который послал меня в глушь России, дав в поводыри святителя Макария, на гроб с мощами которого он тогда махнул рукой.
- Не приезжали мощи в эти места? - спросила я у отца Сергия.
Он только усмехнулся моему столь буквальному пониманию слов монаха. Я не знала тогда, что Святым не обязательно ездить по дорогам, чтобы помогать твоей заблудшей душе.
Отец Сергий сказал мне, что все мои беды от гордыни, и приказал смиряться.
И, чтобы начать тут же, стал называть меня не иначе, как Фроська. Моё мирское имя нельзя было найти в Святках, и при Крещении меня назвали Евфросиньей. В честь Евфросинии Полоцкой, которая пришла в обитель из княжеского дома своего отца, захватив с собой только книги.
…На следующей день после службы отец Сергий сказал мне:
- Видишь вон ту икону? И книжку рядом с ней?
Они – твои.
…Эта была икона святителя Макария Московского с частичкой гроба.
Я так разволновалась, что даже не могла ее сразу взять. Стеснялась. Никто никогда не одарял меня так волшебно, как отец Сергий.
С этого дня у меня появилось два поводыря в моей новой жизни – мать Февронья, о которой речь пойдет в следующей главе, и отец Сергий. Ради них я готова была смирять себя.
- Зачем? - спросила я.
- Ради благодати. Бог дает благодать только смиренным, - учила меня трудница, которая мыла в монастыре белье.
Смиряться мне пришлось во многом.
Забегая вперед, скажу, что никогда в миру я не стала бы терпеть такого начальника, как эконом. Никогда не стала бы работать в таком рабском коллективе, где все были поставлены на колени перед ней и все были вынуждены кто бояться, кто прогибаться.
Я уходила от подобных ей начальников, какие бы хорошие деньги мне там не предлагали, через пару недель.
А ведь здесь я работала без денег, на скудном монастырском пайке, от которого я быстро похудела, у меня вылезли волосы, и все время хотелось спать и есть. У меня было немного денег, на которые можно было купить поесть, но я решительно не хотела выходить из ворот монастыря и ехать в село. Мое печенье быстро кончилось, иногда, чтобы заглушить голод, я просила у трудниц лапшу «Роллтон». Она казалась мне прекрасной.
Но я поверила этим двум людям – матери Февронье и отцу Сергию. Они были чисты в своей вере. А я… Я очень хотела выздороветь. И я понимала, что эта труба к Богу действительно есть. Я чувствовала и видела ее знаки возле одной иконы, о которой я расскажу ниже. Я ощущала, что оказалась на границе. Там, за тонкой стеной – другой мир. И здесь уже можно выходить с ним на связь. Я ловила эту возможность. И решила пройти весь свой путь смирения до конца. Это было трудно – я была избалована интеллигентным отношением людей друг к другу. В моем мире люди прячут свою ненависть к ближним в скафандр этикета. И так живут – со змеей в груди и улыбкой на устах. Главное правило жизни – не напрягать никого своим существованием, не лезть в чужую зону комфорта. Ценить личное пространство чужого. Но при этом вполне можно было никого не любить и никому не помогать.
Здесь же я попала в средневековое рабство. Но люди, живущие в нем, принимали подобный строй вещей, как должное, и любили друг друга куда больше, чем в том демократическом обществе, откуда я пришла. Это парадоксально, странно, непонятно, но это очевидно было так. И это затягивало.
Здесь, на этой диком замесе из рабства, милосердия и любви, из каких-то совершенно необъяснимых вещей типа мироточия икон и удивительного чувства рядом с ними, из мракобесия и чистоты и росла она, вожделенная мной благодать, мой цветок папоротника.
Монахиня Февронья
Монахиня Февронья – девушка лет тридцати, но обращаться к ней надо было не иначе, как мать. Особенно легко это получалось у тех братьев, что прошли зону. Мать Февронья была благочинная обители.
Я ничего не узнала бы о ней, если бы ни эконом, которая благословила ее пообщаться со мной.
Ее путь в монастырь был прям, чист и светел. Она рассказывала, что маленькую ее водил в церковь отец. Он рано будил их с сестрой, и они шли по какому-то шахтерскому городку через весь город – церковь была одна. Отец широко вышагивал впереди. Сестры плелись сзади. Время от времени отец поворачивался и смотрел – идут ли.
Потом она закончила школу. Сраженная житием Сергия Радонежского, очень захотела увидеть хоть один действующий монастырь. И приехала сюда. Ее отправили ходить за слепой бабушкой, но она это выдержала. Потом ее отправили мыть посуду, шинковать капусту, чуть ли не пасти голубей. Она пережила и это. Тогда ее послали учиться в семинарию, и она вернулась оттуда, вооруженная до зубов знанием литургики. Монахини уважают ее именно за это. Мне же было совершенно все равно, как она читает часы. Мне было важно другое. От ее молитвы уходила моя болезнь.
Святой Сергий подарил ей много даров. Знание грехов человеческих. Видение бесов.
Я видела, как эти мои слова навлекли на Февронью гнев эконома, которая, по болезни игуменьи Феодоры, заправляла в монастыре всем. Но я все равно повторю их – Февронья видела бесов и грехи. Никто из обитателей монастыря не прочтет этого рассказа. Они ничего никогда не слышали ни о Дмитрие Смирнове, ни о Тихоне Шевкунове, не читали «Несвятых святых». Это может показаться невероятным. Но это было так. В интернет они не «ходили», так как были убеждены, что в нем живут бесы.
Февронья понимала, как мне тяжело. У нее, когда она приехала сюда, тоже сильно болела голова. Она часто молилась Иоанну Кронштадскому. И однажды во время молитвы почувствовала, как с ее головы словно была снята пленка. И боль исчезла.
- Это были мои грехи, - объяснила она.
Я была готова поверить любому слову той, что снимала с меня головную боль. Как мы полностью доверяем тем врачам, которые нам помогают.
Февронья дала мне молитву от чародейства – она очень серьезно отнеслась к тому, что мне был сделан наговор «на смерть». Как и отец Сергий. «Чугунный пистолет тоже стреляет», - объяснил он.
Февронья внесла в свой помянник и меня, и моего сына, и мою маму. Это значит, что с тех пор она молится о нас ежедневно. Хотя кто я была для нее? Еще одна заблудшая душа.
Ей даже нельзя было привязываться ко мне – это у монахинь считается грехом.
- Я пока не могу. К вещам уже не привязываюсь, а к людям не могу, - поскорбела она.
-Ничего, Серафим Саровский и тот был привязан к какому-то монаху, который к нему ходил, и переживал, когда тот умер, - как могла, утешила я ее.
Мать Февронья была из народности шорцев. Ее скуластому точеному лицу очень шел монашеский платок. Который, конечно, назывался как-то иначе. Но глаза у нее были совсем уж нездешние, улетевшие куда-то далеко, потусторонние.
Она верила, что скоро Сибирь захватят китайцы, и хотела только одного – достойно принять мученическую смерть. Говорила о предсказаниях старцев, что России разделят, Москва будет принадлежать Англии, Сибирь и Дальний Восток – Китаю, и только на Урале останется горстка русских.
И вот тут стало очевидно, кто из нас верит. Я думала, что при таком раскладе надо как-то эмигрировать в Европу, Февронья – что надо готовиться пройти мытарства и стоять перед Богом.
Еще она поведала мне версию о том, что Москва уйдет под воду, потому что под нею – болота. И достаточно несколько крупных взрывов, и она провалится в свои бесконечные тоннели метро…
Еще она верила в сны. Меня это не удивило – в первых двух главах евангелиста Матфея три раза в качестве проводника между Богом и человеком выступает сон.
От ее молитвы мне очень скоро стало легче. Через пару недель я уже ходила Крестным ходом с матерью Севостьяной по сугробом вокруг монастыря, с удовольствием мыла пол в Храме, помогала Володе мыть бочки.
Лишь вернувшись в Москву, я прочла, кто был тот Киприан, который сочинил эту молитву. Это был самый сильный колдун в мире. Он учился магии с пяти лет. И однажды его попросили сделать наговор на любовь девушке, которая понравилась его, так сказать, клиенту.
- Будь уверен, она сама к тебе вечером прибежит! – сказал Киприан воспылавшему блудным возбешением мужчине.
Но девушка не прибежала. Не действовали на нее чары Киприана. И тогда он решил выяснить, что за силы охраняют эту девушку. Оказалось, она была христианкой.
Киприан, который всю жизнь искал самую сильную силу из всех, что управляют миром, был потрясен. Принял христианство.
Их – лучшего в мире колдуна и невинную девушку – казнили вместе.
Убитые дети
Убитые в утробе дети – мой самый страшный грех. Я знала, что его нельзя искупить.
- Где они? – спросила я у Февроньи.
- На крыше ада.
Я не верила в это. Я уверена, что они, как мученики, должны были быть у Бога в раю.
Я очень хотела попросить у них прощения, чтобы они услышали меня.
- Как это сделать?
Февронья дала мне канон к мученику Уару, который молился перед Богом за всех некрещеных.
И показала икону Уара. Она мироточила. На бумаге, под стеклом, растекалась какая-то жидкость.
Февронья сказал, что икона замироточила после того, как она несколько раз читала там этот канон. Ее не мучили убитые дети – она пришла в монастырь девственницей. Она молилась за чужих.
После того, как она стала читать этот канон, ей приснился сон.
Он стояла в каком-то пространстве, у которого было два люка – один наверх, другой – вниз. Из нижнего кто-то подавал ей детей, которых она отправляла наверх…
«Такие хорошенькие были младенцы, пухленькие»…- улыбалась она.
Я стала читать этот канон ежедневно, немного меняя в нем слова. Вместо просьбы даровать им от Господа прощение, я просила их простить меня. За что им просить прощения у Бога?
Потом я прикладывала лоб к стеклу, под которым лежала икона, и чувствовала холод, который долго не проходил. Холод оттуда. Эта икона была дверью в иной мир, дверью, через которую я могла разговаривать с моими детьми, вымаливая их прощение.
Однажды я попросила Февронью помочь мне с ударением в чтении канона. Это было немного лукавство. Я понимала, что молитва меня – убийцы – не так сильна, как ее – девственницы и монахини, великой молитвенницы. Она стала молиться со мной. Когда я дошла до слов: «…убитых мною во чреве младенцев», Февронья почувствовала, как ее душа устремилась куда-то глубоко под землю. Она потом призналась мне в этом.
Значит, все-таки она была права.
Эта икона меняла меня. Она меняла мое отношение ко всему. Все, что было важным для меня там, за стенами монастыря, уходило в туман и рассеивалось. Звонки
«с большой земли» взволнованной мамы очень удручали меня. Я не могла ей объяснить, как мне это было важно – быть здесь.
Я спросила Февронью, возможно ли прощение этого греха.
Она сказала, что у Бога все возможно.
- Но как я это почувствую?
- Он перестанет тебя мучить.
Снятие наговора на смерть
После канона Уару я выходила на середину Храма и читала молитву Киприану, данную мне матерью Февроньей.
Это была очень сильная молитва. Исхудавшая от монастырского поста и недоедания, я стала более чуткой. И чувствовала мощь, с которой она пробивала невидимые путы, связующие меня. Святой мученик Киприан призывал на помощь все небесное воинство, и, видимо, оно откликалось.
Иногда, когда Храм не был пуст, и в него заходили редкие паломники, их словно сносило от меня во время чтения этой молитвы. Она сметала все, как ураган Торнадо.
Я чувствовала, как силы возвращаются ко мне, и тихо радовалась.
Это была совсем иная радость. Скорее, она напоминала умиление.
Молитвенники
В монастыре был еще один батюшка, духовник обители. Звали его отец Анатолий. Он был истов вере. В его помяннике были даже Пересвет и Ослабля, воины, которых послал Святой Сергий Радонежский защищать Куликово поле. И кто-то до них.
Еще одна молитвенница монастыря нуждается в отдельном упоминании. Она была дочь епископа. Ее помянник содержал всех, кто остался верен патриарху Тихону. Я видела его. Это были врата в иной мир. «От Анны, Кузнецк» - подзаголовок. И далее шли десятки имен. «От Николая, Кемерово»…
Это была дверь в то православие, которое сгнило в лагерях, было расстреляно на полигонах.
И вот здесь, в никому не известном монастыре, которому только – только исполнилось 18 лет, смешной для монастыря возраст, тихо догорала эта лампадка, лучи которой тянулись в то царство православных русских, которое было закатано в землю…
Помните образ Абуладзе – срубленные деревья с именами? Это – помянник той России.
Эконом
Эконом – это властитель монастыря. Она вершит судьбы этого маленького мира.
К ней с утра стоит длинная очередь из бездомных – каждый хочет как-то подольститься, доказать свою нужность. Длинной тенью бродит за экономом Н., все послушание которой сводится к экскурсиям с паломниками и работе в библиотеки. За такое легкое послушание Н. постоянно борется. Ей нужен монастырь. Она больна,у нее был инсульт.
Когда я по глупости спросила эконома, не видит ли она во мне беса, как мать Февронья, она возмутилась.
- Какое еще виденье бесов? Вот я ее сейчас вызову и спрошу, каких это бесов она видит!!!
Мне стоило больших трудов уговорить ее этого не делать.
Но что может противопоставить устраивающая с помощью монастыря жизнь своих детей эконом чистоте девственницы Февроньи, которая с 18 лет на проводе с Богом? Только административное взыскание. И то надо придумать.
Все, как в миру. Те же муки отношений человека с человеком. И те же начальники – куда уж от них?
Только вот сбежать многим некуда. Куда сбежит Н.? В городе у нее после инсульта были парализована вся правая часть туловища. Она боится, что это вернется опять, боится стать обузой для родни.
Куда сбегут мать с больной дочерью? По глупости они продали трехкомнатную квартиру, чтобы перебраться в Подмосковье, приехали туда с деньгами и испугались иметь дело с местными риэлторами и застройщиками. Вернулись и смогли купить только однушку в новостройке, а денег на ремонт нет…
Куда сбежит М., их дом сгорел, а мама больна раком, и только здесь, в монастыре, ей лучше?
Куда побежит С., которая кричит иногда нечеловеческим голосом?
Куда сбегут все эти бездомные?
Им некуда бежать.
И это – большое искушение для начальства монастыря.
Внук эконома
Это было мое послушание, на котором я сорвалась.
Балованный внук эконома, который относился к нам ко всем, как к рабам. Так оно и было – все мы в монастыре были рабами эконома.
Детский сад находился в левом крыле дома. Внук встал на четвереньки и стал ходить по кругу. За этой забавой наблюдали три его няньки, включая меня. Я спросила маму этого злополучного внука, дочь эконома, какое послушание у нее.
- А я все это организовала, - последовал ответ.
Я поразмыслила. На одной стороне весов была Февронья, и молитвы с монахинями, и крестный ход с Севостьяной. На другой - восемь часов в день с внуком эконома, забавой которого было ходить на четвереньках по кругу.
Внук перевесил.
***
…По возвращении мне было очень тяжело. Просыпаясь, я не видела церкви из окна. И мне не с кем было молиться. И мне не хватало Февроньи и ее небесного воинства из семи старух и Севостьяны. Ее трубы в небо. Ее света и ее улыбки.
Сретенье
На Сретенье я позвонила эконому и сказала, что очень хочу приехать на праздник.
- Приезжай! Мы тебя ждем! – последовал дружелюбный ответ.
Вот как. Простила она мне своего внука.
Я сорвалсь и помчалась в монастырь.
Ох, как же я обрадовалась, увидев купола его церкви из окон автобуса!
Бегом побежала к матери Февронье. Увидев меня, она засветилась улыбкой.
Значит, так и не поборола еще своей привязанности к людям.
-Иисус тоже попросил Иоанна Богослова приютить его мать после его ухода. Он же не сказал: «Кто-нибудь, позаботьтесь о моей матери!» Он попросил Иоанна. Значит, и он привязывался, - нашла новый аргумент я. Мне очень хотелось заслужить ее любви.
Она улыбнулась моей попытке оправдать ее слабость…
Мы проговорили несколько часов.
Я рассказала ей, что меня мучил вопрос, могло ли повлиять на меня то, что я написала пьесу про силы тьмы, и даже играла в ней. Эти самые силы.
- Надо сжечь эту пьесу. Ты же вошла с ними в контакт. Вернее, они вошли в контакт с тобой.
Остался только один экземпляр. У одного актера. Надо только найти его.
- Пусть сожжет.
- И тогда – все? Дверь туда захлопнется?
- Да.
Я подумала - какое счастье, что эта пьеса нигде не была напечатана. Мучилась бы с ней потом, как Гоголь со своим «Вием». И все, кто в ней играли, тоже потом мучились…
Забегая вперед, скажу, что я нашла потом того актера и он честно выполнил мою просьбу. А вот я так и не решилась эту пьесу сжечь. Она продолжает ждать выстрела в судьбу, расположившись в моем компьютере.
Еще я рассказала, как мама в первом классе нарядила меня на карнавал…. чертом.
Февронья вздрогнула.
-Ты исповедала этот грех? И пьесу эту свою?
- Исповедала. Как и пьесу. Но дверь открылась, я думаю, именно тогда.
-Да.
…Мое детство приходилось на время СССР, безбожного и величественного в своем невежестве.
Но мама палку, конечно, перегнула.
-Тебе нужно вернуться сюда великим постом и пожить.
Еще не до конца эта вся нечисть вышла из тебя.
…Я была готова на все. Так рада была снова оказаться в монастыре. Вот только нужно было слетать в Москву, уладить дела.
У меня оставался последний вопрос к Февронье.
-Почему из монастыря прогнали бесноватую С.? Она была очень добрый человек.
-Приехали паломницы, а с С. опять случился припадок. Она стала кричать. Они испугались.
Написали письмо епископу. И епископ прислал приказ Свету прогнать. Бесноватые в монастыре жить не должны.
-А где же они должны жить? В пещерах? У нас их нет…
…Это известие об С. омрачило мою поездку. Еще одно свидетельство того, как хрупко положение каждого живущего в монастыре. С. была одной из самых светлых, добрых, истинно христианских насельниц монастыря. И только время от времени в ней кричал бес. Все говорили, что это было очень страшно. Я не слышала.
Она прожила здесь 6 лет. И что же? Пара паломниц, приехавших на богомолье, решила ее судьбу. Они с чувством исполненного долга вернулись в свою сытую мирскую жизнь, а С. должны были прогнать по приказу сверху. С., с ее болезнью, никогда и нигде не найдет работы. Ей распахнет двери только психиатрическая больница, но Света не была душевно больной - она была бесноватой. Впрочем, для мира разницы нет.
Я не понимала епископа. Где же еще могут найти утешение бесноватые, как не в монастыре?
А если следующим паломницам не понравятся бомжи, сидящие с ними за соседним столом?
Всех этих людей надо будет выкинуть за ворота, в морозную сибирскую зиму?
…Под эти грустные мысли я летела домой, в Москву.
Где тоже была морозная зима, и где на 50 тысяч бомжей русской церкви удалось найти одну палатку, которую ей разрешили поставить только у себя во дворе службы «Милосердие». Палатка вмещала 50 обитателей. Одному из тысячи повезло, и он не умер в эту зиму от холода.
«Милосердие» взывало к помощи волонтеров. Не хватало всего – одноразовой посуды, еды, топлива. Всех 50 человек обслуживали батюшка с матушкой – приезжие добровольцы.
Кто-то на православном сайте предложил встретиться у палатки и помочь. Ни один не откликнулся.
Эпилог
Прошло сорок дней после моего возвращения в Москву.
Шел великий пост. Дни шли за днями, я читала молитву Киприана, и ни на что не надеялась. Мне хотелось быть в Старом храме монастыря рядом с Февроньей, Севостьяной и Венедиктой.
Единственным моим спутником эти сорок дней был мой кот. Я научилась с ним разговаривать, а иногда разговаривала сама с собой. Мама была за тысячи километров от меня, сын – еще дальше, у его отца, куда я отправила его заканчивать последний класс. Отец, сестра и братья мне не звонили. Чужое отчаяние утомляет.
…И вот однажды ночью, после того как я какое-то время пролежала в жару, накануне «Марииного стояния» под утро мне приснился сон.
В этом сне у меня было двое младенцев. В том мрачном месте, где я была с ними, эти младенцы были не нужны. Вдобавок один из них испачкался опасной мазью, я стала отмывать его, мыть под проточной водой, и начальство этого места прогнало нас оттуда. Начальству было жалко воды. Я очень боялась, что мазь погубит моего малыша, но вода помогла - с ним ничего не случилось. Мы покинули страшное место.
Младенцы были именно такими, как рассказывала мне мать Февронья – розовыми, пухленькими, и, самое главное - родными.
Я проснулась и… все поняла.
Подошла к окну. За окном, где еще вчера все было серым, кружились огромные сказочные снежинки. Весь город был укутан белым покрывалом. На земле лежали сугробы, хотя на календаре был апрель.
Я смотрела на медленно падающие за окном снежинки, которые были посланы Господом мне в утешение, и слышала - прощена, прощена, прощена.
