У русского писательства есть, пожалуй, одна ещё не проговорённая толком заповедь – «не перемудри». Многие игнорирующие её, не чувствующие в себе внутреннего настояния вить нити простые и не слишком окрашенные в броские тона, становится писателями какими-то англосаксонскими. Всё у них ярко, блестит и переливается, будто бы хочет отвлечь от чего-то сокровенного, рассеять, перебить и не дать сказать ничего в ответ.
А у Надежды Ступиной не так: и не то, что непогода, а, как и во всякой исконной русской прозе, не поймёшь, то ли только что выпал наш сиротливый снежок, то ли уже он подтаял – так, пятна какие-то – и то ли в шутку с тобой автор, то ли всерьёз. Одно переливается в другое, и когда уловить переход, зависит исключительно от читательской сметливости. Нужно, нужно её проявить. Если не проявим, автор обращался не к вам. Тут соревнование: кто больше уловит и поймёт, не заплутает в намёках, не устанет от сбора ягод, не уснёт под кустом, а приволочёт в дом благоуханную корзинку и мыслей, и образов, и чувств
Сергей Арутюнов
На ярмарке
Рождество. Мороз в ударе, ярмарка в разгаре. Мастерицы-рукодельницы стоят в ряд, подивиться их товару всякий рад. Да и на самих товарок поглядеть любо.
Возле круглого столика статная тётушка Настасья. Щеки зарозовели, поверх шубы пущен плат, расцветкой богатый, по краю кистями волнуется. Её деревянные поделки северной росписью изукрашенные. Чудные картины на них разрисованы: с неба солнце лучи раздаёт, на земле древо жизни произрастает, кони с оленями скачут, в волнах рыба да утицы плавают. Всё со знаком, со смыслом. Уму прибавленье, глазу загляденье! Подвесная жар-птица – дому оберег; свистульки, матрёшки – детям забава; дамочкам – гребёнки, шкатулки, ларчики, коробы всяких затей.
Вот и купец к товару подбирается, пьяненький. Вещицы разглядывает, балагурит:
– Продайте мне то, что у вас не берут, что не идёт. Я куплю всё, что не покупают. Что у вас не покупают?
– Всё покупают, – с улыбкой подыгрывает ему Анастасия.
– Тогда дайте мне… самое любимое.
– У меня всё любимое.
– Ну, что хотите, то я у вас куплю, – сдаётся.
– Вы женаты?
– Нет, – качает головой.
Мастерица подбирает набор нарядной посуды для кухни, с бережностью укладывает её и на высоких, звенящих нотках напевно присказывает:
– Вот придёт к вам в гости де-е-вушка, угостите её, будет краси-и-во.
Добротная вышла покупка – ого! на четыре тысячи восемьсот рублей! Достаёт парень из кошелька пять тысяч одной купюрой. Ахнула хозяйка – нет сдачи.
– Сдачи не надо. Вы же мне свою любовь отдаёте?
В первый миг женщина будто растерялась, но тут же согласно протянула:
– Да-а.
– Вот видите, а я вам какие-то бумажки.
– Как же? Они разве у вас…, – смутилась, – фальшивые?
– Ну, что вы! – молодчик с достоинством. – Я заработал.
– Тогда это не бумажки, а де-е-нежки, и они вам нужны, – по-матерински наставительно заворковала простодушная Настасья. – Вы трудитесь, и мы трудимся – каждому свой хлеб. И как нам с вами быть-то?
Она смолкла и вдруг просияла:
– Знаете, что? Я вас спрошу… Вам ангел-хранитель нужен?
– Ангел-хранитель... нужен.
– Тогда и возьмите у меня ангела, – обрадованная тётушка показывала рукой на свой столик.
Там, среди прочего добра, молитвенно сложив на груди ладошки, смиренно стоял отрок с золотыми волосами, кротким лицом и раскинутыми за спиной крылами. По их краям тонкой волной бежал голубой узор.
– Возьмите! Пусть мир у вас будет в душе и в доме, добро, счастье.
– Спасибо. Это подарок!
Довольный покупатель приложил «сдачу» к общей покупке, по-русски в пояс поклонился и к соседней товарке – с тем же вопросом:
– Дайте мне вашу любовь.
– Любовь? Какую любовь? Что вы имеете в виду?
Мужчина постоял в некоторой задумчивости, молча развернулся и ушёл.
Союз любви
Памяти матери
«Доченька, ну, не вечная же я?» – вспомнила Антонина.
Мать болела давно. «Гробный» узелок, загодя тщательно приготовленный, нет-нет да перетряхивался. Что ответишь? «Всякое дыхание да хвалит Господа». Пришёл срок – подступающая весна унесла её дыхание в дали благословенные…
В то утро комната оглушила тишиной. Вызванных по «скорой» санитаров ждали долго, а ушли они быстро, бросив на ходу: «Пол вымойте». Лифт, натужно подрагивая, с обычным шумом толкнулся и покатил вниз. Тоня возила тряпкой по полу, смывала следы тех, кто унёс её мать, не сдерживаясь, всхлипывала: «Там и я за тобой, мам, за тобой по этой дорожке»…
Трудно было свыкаться с пустотой в душе, в том её месте, где билась забота о матери. Конечно, родительница в свои восемьдесят была совсем немощной, «уходящей» – случай обычный из обычных – как говорится, «все там будем». Остаётся молитва, молилась, но… Неотступно мучила совесть, особенно долгими ночами: то не сделала, там не сумела, обидела, не утешила, не помогла. «В жизни всего труднее делать два дела: молиться и ухаживать за близкими», – прочитала где-то слова старца, как верно! Терзалась: почему не была терпимее, добрее – себя жалела больше, чем её. Тяжелее всего было мириться с тем, что ничего не поправить: не подойдёшь, не поговоришь, не обнимешь, не повинишься. Однако с некоторого времени стала Антонина замечать, чувствовать, что между ней и матерью есть невидимая связь, сложно объяснить, но она существует, являет себя, как в тот запомнившийся до мелочей день…
– Ма - ма! – Да что же это! – Ма-а - ма-а!!! – она зовёт, кричит изо всех сил, а голоса нет. Мама смотрит издалека ласково, живая, красивая, не вымученная болезнью. Ужас: как же мы сказали всем, что она умерла?!
«Сон! Господи!» – сердце колотилось. Тоня вжимала лицо в подушку, стараясь плакать тихо, не разбудить никого. Виделся и виделся в памяти мамин взгляд, словно виноватый, прощальный, будто она слышала и понимала всё, только не могла отозваться. После похорон не плакалось, сон растопил ледяную горечь, скопившуюся внутри.
Будильник молчал, но час подходил. Тело ныло. Антонина с усилием поднялась с кровати, прошла к иконам. Девятый день она прилежно читала акафист за единоумершаго, прочитывала слова медленно, стараясь вникать в их смысл:
Иисусе, Ты заповедал друг друга тяготы носити.
Иисусе, Ты по смерти милующий нас по ходатайству близких.
Иисусе, союз любви положивый между мертвыми и живыми.
Мамы нет, но душа её где-то же есть, и, может, чувствует как-то, видит. В церкви о ней молятся…
На улице по всему было видно, что зима не вернётся. Замела следы позёмкой, оставив марту студёные ночи и недотаявший снег. Серыми комьями лежал он по краям дороги, его участь была решена – солнце светило без устали, хотя утренний мороз ещё холодил воздух.
Предстояло Антонине сложное дело. Ноги шли плохо, а надо было поторопиться. Обещали выплатить деньги. «Подмога» почившим пенсионерам от государства небольшая, никакого сравнения с той суммой, что насчитал похоронный агент, к слову сказать, деликатный молодой человек, вполне с понятием предлагал по каталогу «самый дешёвый гроб, самый дешёвый крест»… «Живой о живом думает», – Тоня поймала себя на мысли, что повторяет слова матери, точь-в-точь. Справки для банка полагалось собрать в один день, получится ли? – об этом была её «живая» дума.
Ей повезло: в коридоре городской пенсионной службы, где обычно мается беспокойный пожилой народ, очереди не было. ПОСОБИЕ НА ПОГРЕБЕНИЕ – бросилась в глаза табличка над окошком, за которым сидела дама. Узкими пальцами в крупных перстнях она перебрала документы, которые затребовала. Полистала выцветшую, ветхую трудовую книжку: много страниц – годы и годы работы матери во время войны и после. Всю жизнь лечила людей, случалось, доверяла дочке отглаживать перед дежурством строгий, крахмальный белый халат…
Антонина смотрела на бумажные листы, силилась понимать, что монотонно, по несколько раз повторяла дама в окошке, безропотно расписывалась в каких-то справках и, наконец, услышала:
– Идите с этой бумагой в банк. Он недалеко. До обеда успеете.
Успела. От полноты чувств записала благодарность сотрудникам банка, который выдавал пенсионные деньги. Пенсию приносили на дом, и это был «красный день календаря». Никогда заслуженное «жалованье» не задерживали, неизменно в начале каждого месяца, в один и тот же утренний час вручал его один и тот же человек. Антонина знала его, обычно открывала ему дверь, потому что сама пенсионерка уже не слышала звонка. Удивительно, знакомый мужчина с маленькой собачонкой шёл навстречу. Посочувствовал, поговорили, как родные.
Тоня, ободрённая, решила попытать удачу и повернула в сторону городского отдела соцзащиты. Однако на пороге засомневалась: «Не отдадут». Искорила себя за то, что в последнее время не заглядывала в почтовый ящик. Приглашение, оказывается, давно бросили. Матери как ветерану полагалась юбилейная медаль ко Дню Победы. Теперь вручать некому, паспорта нет, расписываться тоже некому и никакие доверенности не в счёт, хоть она и дочь. Это ясно.
В коридоре – никого, кабинетные двери закрыты, только одна распахнута, оказалось, именно в неё нужно было войти, и Антонина вошла.
Её рассказ, путанный и виноватый, показался ей целой вечностью. Соцработница, женщина лет сорока, с широким лицом в крупных очках, слушала внимательно. Потом молча потянула на себя ящик стола, за которым сидела, выложила оттуда тяжёлый, «разбухший» от записей том, раскрыла на нужной странице. Говорить начала не сразу и негромко, глядя в стол:
– Давайте мы сделаем так. Вы распишитесь за неё, поставим прошлым числом, только… – и, склонив голову, ещё тише досказала, – я вас прошу, мы не имеем права, не афишируйте это нигде.
– Да-да, конечно, – закивала Антонина, – спасибо.
Вместе с наградой выдали коробку шоколадных конфет «К празднику».
«Есть же люди! – ликовала душа. – Почему о хорошем надо молчать?! Конфеты в церковь отнесу, на канун». И опять пришло на ум материнское: «Негоже чужим кануном родителей поминать» – так у них в деревне старые люди говорили. Правда, негоже.
Распогодилось, солнце припекало, снег неудержимо таял, заливая проезжие и пешеходные дороги. Машины шумно погружались в растаявшие потоки, люди сторонились и досадливо обходили лужи. Непоседы-воробьи гомонили по-весеннему, непрерывно попрыгивая и чирикая. Всё двигалось, торопилось жить. Укутанная чёрным шерстяным шарфом, Антонина щурилась от солнечного света – ей ничто не мешало, не хотелось спешить. «Душа на месте» – опять как будто услышала мамин голос. Встретилась на пути женщина знакомая, успокоила: «Тоня, не горюй, если матушка приснилась живая и красивая, значит хорошо ей т а м. У Бога все живы».
Вечером поминали.
– Тебе лет пять было, – Антонина посмотрела на сына-студента, – видишь, что взрослые зовут бабушку мамой, обдумал, ну, и объявляешь: «Бабушка – это мать всех».
«Мать всех» за всех волновалась и всем помогала. Давно ли внучок с бабулей «за ручку» ходил гулять, качаться на качелях, вместе читали они книжки, с важностью и тяжёлым портфелем шествовали в музыкальную школу. И лечила она его, когда болел.
– Вот, посмотри, сынок.
В бархатной коробочке, на бордовой ткани золотилась медаль. Внук подержал бабушкину награду в руках, бережно возвратил на место, с уважением в голосе обронил:
– Жаль, бабушке было бы приятно.
Заботы дня кончились. Антонина лежала и думала, как, бывало, мать, уморенная домашними хлопотами, присядет и вздохнёт: «День – год, а дел – непочатый край» – жили они тогда не в квартире с удобствами, а в старом деревянном доме. Теперь «непочатое» осталось ей – «доче». Сегодняшний день был тяжёлым, а на душе спокойно – «как все дела переделала» – опять мамина приговорка! Вдруг мелькнула догадка, просиявшая лучиком радости: «Ведь это мама была со мной сегодня, и всё ладилось, да-да, говорят, о н и… тоже могут… молиться о нас… т а м. Спасибо, мама»!
Дни проходят и забываются. Девятый после разлуки с матерью – запомнился. Тогда коснулась Антонины утешительная благодать – «всех скорбящих радость».
