Мы продолжаем публиковать рассказы нашей соотечественницы монахини Патрикии из греческого монастыря Святого Георгия (Караискаки).
Они достойны вашего прочтения уже потому, что сила помышления в них такова, что они вовсе не нуждаются в постоянном поминании святых или самого Господа – непрекращающаяся молитва за всех нас, людей и нелюдей, и так неизменно звучит за каждой строкой
Сергей Арутюнов
ПРЕДПОСЛЕДНЯЯ ОСТАНОВКА
Каждому, кто рождается в мир людей, иногда дано оказаться рядом с кем-то в сложной ситуации или случайно сказать значимое слово, дано быть другому другом, родителем, ребёнком, любимым, врагом, посмешищем. Есть в этом и роль быть с человеком в его последние дни, не давать ему потерять себя, слышать его последние желания и знать, какую любовь он забудет последней и что он действительно не может забыть: каждый — своё.
Она была боевая старушка: если врач спрашивал её о возрасте, она прищуривалась и говорила восемьдесят восемь вместо девяноста четырёх, пила спиртовой лосьон для рук, когда думала, что никто не видит, грызла орехи двумя оставшимися зубами и подозревала монахинь в краже красивых платьев из её шкафа. После того, как у неё обнаружили рак прямой кишки, она почти перестала есть, пару ложек йогурта или размоченный сухарь. Всё чаще закрывала глаза и уходила в заснеженные поля, где она когда-то родила сына, бродила там и звала: «Мама, ты где? Ты меня ищешь, мама? Это я, Персефони. Мама...» Как-то утром ей пришла необычная мысль: хочу бифштекс, говорит. Что это вы меня ерундой какой-то кормите, хочу бифштекс. Раз пять повторила. Не самые умелые повара зажарили этот самый бифштекс, но, наверное, для последнего в жизни бифштекса вышло недостаточно хорошо. Персефони смогла откусить от него один или два раза, а потом устала. Она умерла примерно через месяц.
Елена, филолог, лежала в постели уже семь лет. «Может быть, Вам что-нибудь нужно?». Выкрученные артритом руки неподвижно лежат поверх одеяла, удары сердца отмеряют долгие мгновения молчания: раз, два, три, четыре, пять.
Здесь ли она? С возрастом люди всё глубже уходят, блуждая по тропинкам своей памяти, всё реже выходят навстречу и почти никогда — к незнакомым. Каждый раз — холодок: вдруг больше не отзовётся?
Громче: «Вы чего-нибудь хотите?».
«Я, честно говоря, забыла, чего я хочу. Но, если чего-то хочу, наверняка мне это неполезно».
Передний край обороны от всего, что подстерегает человеческий разум на путях мироздания, проходит через мысли одиноких людей, и ещё острей — людей вынужденно одиноких: старых, или больных, или покинутых. Те, кто не может изменить уже ничего: не просто сложно победить отчаяние, а незачем его побеждать. Не просто кажется, что всем от тебя что-то нужно, но везде чудятся циничные, очень хитрые воры. Не просто хочется жить, а жить во что бы то ни стало, потому что больше никому в мире, в сущности, нет до этого никакого дела. Каждая мысль, пришедшая в голову одинокому человеку, может превратиться в монстра, сожравшего этого человека.
Рано или поздно это одиночество настигает всех. Им одиноки подростки, ещё не нашедшие своего дела, и его боятся, боясь старости.
От горы и до горы раздаётся тоскливый плачущий крик, и из густой августовской тьмы в круг света вбегает чёрная коза. Я — теперь, в центре освещенного круга, здесь-бытие, почти такой же предмет, как эти камни и эти звёзды, но я знаю, что мы с ними — здесь и сейчас, а потом, когда я уйду, они ещё останутся. Кости белой козы лежат в лесу, я узнала об этом сегодня. Это козёл Репа, козлёнок, родившийся с таким трудом и болью, потерявший мать и нашедший ещё одну, персонаж бесконечных историй и шуток. Его останки по частям приносят из леса собаки.
Мир вокруг небольшого пятна электрического света превращается в пустыню. Пустыня звенит, воет, хрюкает.
Все люди, знающие Бога, сначала знали пустыню: место, где я заканчиваюсь. Пустыня – это Абадонна, Сет, Мара. Пустыня — это место, где ты говоришь: вот и всё. Чаще всего это действительно всё. Мы исчерпали свои возможности и не вправе рассчитывать на что-то большее.
Отсутствие чего есть пустыня для человека — предельно содержательное высказывание о человеческой личности. Для Авраама пустыней было время – вот, дни мои проходят, и род мой прервался. Моисей оказался в правовой пустыне вне египетского закона, и Бог говорил с ним и дал ему закон над законами. Кто-то умирает от нелюбви. Кто-то — от отсутствия смысла.
То в человеке, что отличает его от козы и камня, ведёт его в пустыню. Самая простая, приручённая пустыня, пустыня плоти — пост.
Один человек учил идти в пустыню с радостным сердцем, потому что там мы встретим Бога. Есть люди, что до смерти хотят верить так же.
МУЗА
«Какое вымя было у Музы!», грустно сжимает пальцы Иремиас спустя три поколения после того, как Муза умерла — «округлое, полное, упругое». Нет-нет, это не экстравагантный способ выразить грусть о минувшем вдохновении, а всего лишь воспоминание о козе.
Уж сколько их…
Имя ей придумали не мы. Муза славилась выменем, обжорством, характером и необычной генетикой.
У неё были короткие уши и забавная привычка ластиться к человеку: никаких кожных паразитов, объяснивших бы, почему ей доставляет удовольствие тереться о человека, как ласковая кошка, не было. Её дети никогда не оставались с ней, мы кормили их из соски, но каждый из них, кто унаследовал короткие уши, унаследовал и привычку искать тепла человеческих рук. И по сей день, подходя к стаду в знойный полдень, ты знаешь, что тебя приласкают короткоухие потомки Музы. Кажется, в генетике это называется сцепленным наследованием.
Порою наш ум, а также хитрость, сила и внимательность действуют в соответствии со своим назначением, а именно выполняют наши желания. Коза – животное. Животным нравится есть.
Однажды, августовским днём, Муза прорвалась на склад с зерном. Для козы это, как правило, летальный исход.
Мала и печальна жизнь того, кто совсем не может совладать со своими желаниями: поднимается эта тёмная волна выше звёзд и поглощает всё. Предписано нам, людям, властвовать этими стихиями, да только кто не смеялся над нами на этом поле боя?
Лишь подумав о том, что раз или два в жизни удалось это сделать, ходишь как небом расцелованный: на тебя светит солнце, и тебе поёт песни ветер. Да только куда там бедной козе.
Что может быть грустнее в мире, чем смерть от обжорства? И всё-таки каждый год будут рождаться одна или две ласковые козы с короткими ушами.
Есть человек, он ходит по земле, и тем, кто забыл, зачем родился, он говорит тихонько слово, так, чтобы оно было внятно только им, и они вспоминают.
ЧУДО
Двор украшен тенистым шелковичным деревом и высокой круглой клумбой, но этого не видно за вымахавшей по пояс травой. Из психоневрологического интерната за стеной доносятся приглушённые, но оттого ещё более жуткие звуки, и деловитая беседа медсестёр. Когда-то здесь был монастырь, но его переорганизовали так, что часть зданий отошло под психдиспансер, а часть сдаётся как общежитие. Гневно стрекочут бесчисленные кузнечики, без жалости и сомнений глядит из зенита солнце. В винном запахе опавших шелковичных ягод лежит долговязая собака, морда её до кости разъедена псорой.
Иеремиас здесь проездом. «Бедняга. Тебе бы укол ивермектина, но, пока мы снова приедем, ты сдохнешь».
Иеремиас вспомнила, что неподалёку живёт знакомая из общества защиты животных. Ивермектин — это лекарство, вводимое внутримышечно и действующее на кожных паразитов. Один укол, возможно, исправил бы жизнь этой собаки.
Несколько прошедших месяцев ничего не изменили, винный запах даёт не шелковица, а опавшие смоквы. Люди ещё приносят сюда хлеб для Литургии, но он уже не нужен. Седая валькирия, неизменно знающая службу лучше священника, медсестра на пенсии, послушница И. отдаёт заплесневевший хлеб, прося отдать его козам, сетуя, что так, мол, вот выходит с человеческим приношением Богу. Приходской священник предложил ей скормить его хотя бы собаке, но она не уверена, что так можно, всё-таки говорят, что собака – нечистое животное.
В конце концов она решилась послушаться данного ей совета, и результат превзошёл все её ожидания: «Дала хлеб собаке. Она ж совсем помирала, морда у неё до кости изъедена была. Так она поела, и морда у неё очистилась. Вот она, видите?».
Нужно ли говорить об уколе ивермектина? Перестаёт ли чудо быть чудом, если знаешь, как оно произошло?
Нужно ли говорить об уколе ивермектина? Перестаёт ли чудо быть чудом, если знаешь, как оно произошло?
На православный праздник Преображения открылось, что в кучу отложенного в отдельную коробку потерянного, забытого или ненужного хлама попали, в числе прочего, три небольшие иконки одного размера. Моисей у горящего и не сгорающего куста, Преображение, где Христос беседует с тем же Моисеем и с Илией, и явление Троицы Александру Свирскому. Образное высказывание о природе праздника: Благодать Божия, как она явилась в Древнем Мире, в Новом Мире, и для российского народа, не меняя природы вещей, и не оставляя их прежними — интересно, кем оно было сделано?
БИТВА С НОВОСТЯМИ
В тот день в небольшой больнице словесная ткань бытия разорвалась над моею головой неумолчным говором, упругим треском старушечьей речи. Мир чужих новостей, из которого мы вышли, хлопнув дверью, смеялся над нами на все голоса, терзал уши, гримасничал сквозь потускневшее стекло старческого рассудка. Женщина в больничной постели очень старая, придавленная грузом несчастья, и её нельзя оставить, потому что к ней никто не придёт.
«А я пошла в магазин и купила печенье на апельсиновом соке: вообще от него не толстеешь, так вот, там, в магазине, продавщица, у неё соседка вышла замуж, и родили они троих детей, и было у них тридцать соток земли и лодка, и построили они дом, и был у них магазин галантереи, и ателье, где она шила платья, и пальто, и костюмы, а потом случился пожар. Старшая дочь у них поехала учиться в Болгарию, а сын женился, и...».
Все знают о слепом певце Гомере, никто никогда не слышал о глухом певце, и вот, я скажу.
Равномерные слова надтреснутого голоса сначала крупными дождевыми каплями ударялись о купол мозга, смывая благое намерение дать человеку выговориться, затем все намерения вообще, и так до тех пор, пока всё не онемело и не потеряло цвет, сливаясь в неумолкаемый шум, на втором часу речи:
«А племянника у неё крестила соседка, красивая женщина, у нее ещё была шуба — настоящая, пушистая шуба. У неё было три мужа, и трижды она развелась, а детей не было, и вот, крестила она у них ребёнка, девочку».
Первыми нервы сдали у робота телефонного оператора, и он выслал примерно триста сообщений о том, что дарит интернет гигабайт до семисот, а речь продолжалась:
«А он купил участок и посадил там виноград, и выстроил дом, а потом женился, и они с женой ездили на каникулы на море, и у них родился ребёнок, они окрестили его, но через два года умер. А кума их возьми и скажи им: поезжайте на остров».
Слова уже напоминают не дождевые капли, но гвозди, затем — копья, целую лавину копий атакующей пехоты, и я ретируюсь в коридор.
В больничном коридоре можно почти пить тишину, если не слышать переговоров медсестёр на станции, но напротив уже примостилась почтенного вида женщина:
«Сестра, что делать от сглаза?».
Знаю, она хочет, чтоб я подарила ей чётки, но я не сдаюсь, а формулирую мысль покороче: «Попросите, прежде чем что-то затевать, чтоб Бог участвовал в вашем деле. Бога никто не сглазит».
Да, вяло соглашается она и рассказывает, что она здесь для того, чтоб присмотреть за заболевшим братом, затем переходит к личности невестки и заканчивает вопросом: «А всё-таки, что делать с дурными людьми?».
«Я не знаю, говорю. Меня пока интересует, как нам самим не быть дурными людьми».
Пластиковое кресло под женщиной словно бы обратилось в ежа, ей некомфортно, и, кажется, неловко уйти, она начинает оправдываться. Я не плохой человек, говорит, и в церковь хожу, и на праздники в НН- монастырь езжу.
Вести подобный разговор ещё хуже, чем тонуть в словесном потоке.
«А у их кума двоюродный брат выучился на дантиста, у него был чемодан с золотом, и он ставил коронки и долго не женился, а потом женился на молоденькой, и они ездили на острова каждое лето, и купили ав-то-мо-биль, и у них было четверо детей, они их тоже возили на море, и однажды средний, нет, младший, наступил на морского ежа».
На исходе третьего часа, когда кажется, что даже отчаяние теоретически должно пройти, я не выдерживаю и пишу духовнику что-то вроде «Я сейчас в больнице с НН-бабушкой, и она, не умолкая, говорит четвёртый час, пожалуйста, помолитесь, чтоб она уже замолчала».
«Боже мой», отвечает он.
«Вот такие дела», внезапно говорит она и замолкает.
Кажется, где-то подобное состояние назвали нирваной.
ДАР
Текле тринадцать лет, и, куда бы она ни пришла, ситуацию захватывает то ли тициановский, то ли прерафаэлитский мир, так пылает её образ. С ней почти ни у кого в монастыре нет общего языка: грузинский язык не похож ни на какой другой, но сёстры очень стараются, чтобы общий язык появился.
«Тебе нравятся эти конфеты?», спрашивает она меня, показывая на мятные карамели в вазе у входа. «Нравятся», отвечаю ей, старательно артикулируя слова. «Поэтому я их сюда положила. Чтоб все, кто приходит, брали и радовались». В пене неспокойных монастырских будней (куда там, с четыре лежачих больных, десять собак, пятьдесят коз), подбегает сияющая, взъерошенная Текла, и вручает четыре мятных карамели с торжественной радостью истинного дара.
Едва ли может быть мгновение приятнее.
Разве что осознать, что высочайший из моментов христианской Литургии, когда дыхание перехватывает оттого, что священник говорит Богу «Твоя от Твоих», потому что нет у человека ничего подлинно своего, чтоб предложить это Богу, и за две тысячи лет не было сказано ничего важнее. Что этот самый момент имеет такой же сюжет, и внезапно согреться от того, что Бог приоткрыл, что Его радует в мире, что прикоснулся к самому важному, к тому, ради чего стоило жить, и почувствовать собственное дыхание значимым и дерзновенным.
СВ. ВАСИЛИЙ
В Новый Год в католической церкви вспоминают Святого Николая, Санта Клауса. Он дарит всем подарки. В Греции их дарит Святой Василий. 1 января принято торжественно разрезать василопиту — большой пирог, в котором запечена монета: кому достанется, тому — счастье.
Это — сердце праздника.
Истоки этой традиции кроются в истории о чуде, и рассказывают о нём так.
Когда-то святой Василий строил церковь, но денег стало не хватать. Он обратился к согражданам, и просил не пожертвовать, а дать в долг. Горожане принесли деньги, кто сколько мог, и Василий построил храм. Записи о приношениях сложили в архив, а потом архив сгорел.
Позже у Василия появились деньги. Вспомнить, кто сколько пожертвовал, было сложно, и Василий, помолившись, решил испечь на всех жителей пироги, и высыпал деньги в тесто. Когда он разрезал пирог, то каждый чудесным образом получил ровно столько, сколько ему причиталось.
Один из лучших смыслов этого праздника — извечная человеческая надежда, что никакой дар, данный с чистым сердцем, не потеряется бесследно.
У этой истории множество продолжений, среди которых есть и два противоположных.
В любом магазине Греции с декабря по февраль продают небольшие порционные кексы, в каждом из которых спрятана монета. Все довольны, никто не обижен, каждому выпало счастье, утеснённых и невезучих нет. Только непонятно, в чём тут счастье, если можно просто съесть кекс, не рискуя сломать зубы. Если можно убить этот праздник, то только так.
К схимонахине М. приехали внучки: «Бабушка, признайся, ты была Дедом Морозом? Мы нашли у тебя на антресолях шапку и бороду!». «Хм. Нет. Это Дед Мороз забыл».
В монастыре в этом году пирогов было три.
Пекла и украшала их монахиня, когда-то имевшая небольшое дело по авторской росписи фарфора, и все три пирога были исключительно украшены: серебристо-зелёными розмариновыми ветками, сахарной и шоколадной глазурью, пудрой, миндалём, блестящими красными конфетами. На одном был изображен олень: монастырский хромой олень.
Духовник монастыря сказал дать пирог с оленем тем, кто работает с животными. И чтоб коз и оленя тоже угостили.
Зимой рожают овцы, и из-за большого количества дел одновременно пирог не успели забрать до того, как кто-то съел от него большую часть.
Олень от пирога отказался. Осёл же до сих пор интересуется, нет ли добавки.
За вечерним чаем Кириаки спрашивает: «Интересно, кому досталась монета? Наверное, тому, кто слопал полпирога».
«Так не считается. Кто съел чужой пирог и нашёл чужую монету, пусть ему будет стыдно», говорит Патрикия и кусает василопиту. Это стало первым разом за шесть лет, когда счастливая монета попалась ей.
Есть человек, он ходит по земле, и он добр к тем, кто этого не заслуживает, потому что Бог делает так же, а он хочет делать дело Божье. Те, кто это заметил, иногда до смерти хотят делать так же.
ВИНО
Она всю жизнь проработала на сталелитейном заводе, а он – на железной дороге, вырастили в своем доме троих своих сыновей и двоих приемных. Она всякий раз готовила и собирала на стол, он звал гостей, и улучив момент, когда она не видит, раздавал им все лучшее, что было в доме.
Они вышли на пенсию, поселились за городом и обсадили свой дом черным, ароматным виноградом. Вместе собирали его, и делали вино, такое простое и сладкое, что как раз годилось для литургии в православном храме напротив их дома. Он контролировал процесс, сколько, где и как выдерживать. Звал гостей и наполнял им бокалы.
Весной у него обнаружили карциному легких. Он отказался от лечения, потому что видел, как оно продлевало мучения его родных с той же болезнью.
В августе она подливала нам вино, а он сидел за столом с кислородным аппаратом: компании еще можно было радоваться. Когда собеседники не говорят на одном языке, все звучит проще и трагичней «Георгий – уже куча мусора», сказал он, а мы уже не смогли возразить.
Осенью он умер. Вино того года, которое он не успел сделать, а она опоздала профильтровать из-за похорон. Оно густое, почти черное, с резким уксусным вкусом и с памятью о душистом винограде, дрожжевым запахом и без алкоголя. Вино со вкусом печали.
ОБЫДЕННОСТЬ
Бывают такие утра, когда человек просыпается не в своей жизни, а в раю. Свет падает с особой значительностью, словно бы в первый раз вдыхаешь аромат кофе, сосед не грубо толкает тебя на лестнице, а просто мчится навстречу приключениям, сам ты не затуманен сном или заботой, а до краёв наполнен предвкушением счастья.
Тем более забавно, если это происходит, когда тебе двадцать, и ты мрачен донельзя, даже, можно сказать, принципиально несчастен. В переполненном маршрутном такси смотришь в окно или на засыпающих соседей, и невольно думает человек: откуда такое счастье, откуда самая мысль о таком счастье, если всё плохо?
Сквозь все дела утра ищет он причину счастья, безуспешно пытаясь удержать его остатки, и приходит к выводу, что приснилось что-то удивительно хорошее.
Что? Что же именно?
Как тающие пряди тумана хватает стремительно уходящий из памяти обрывок сна, но это только увеличивает недоумение.
Во сне мрачнейший человек методично мыл на какой-то обшарпанной кухне гигантскую гору посуды.
А потом, через десять лет, с философическим флегматизмом и не без внутреннего удовлетворения расплачиваясь за чужое гостеприимство, отмывая бесконечные тарелки, некто ловит себя на мысли, что когда-то уже видел это.
