Кто скажет, о чём этот маленький рассказ замечательной петербурженки, а перед тем – сибирячки Юлии Старцевой? Об инициации, о страхе Божьем, о чудесном спасении безвинной девочки? И о том, и о другом, и о третьем, конечно же.

Экзистенциальная школа письма, гремевшая когда-то на Западе, обрела твёрдую почву и на русской земле: нам есть, о чём вскричать, и не полузадушено, вполголоса, как западно-европейские интеллектуалы, а в голос. Подсознание наше изборождено рвами и траншеями родовой и собственной памяти. Там накопились не только войны и революции, а ужас, сопровождающий нашу жизнь словно бы сам собой, и лишь волевым усилием разума отставленный в сторону.

Грань между Господом и нами тонка, как створка окна или дверное полотно. Небесное Отечество близко, но путь к нему – обходной, косвенный. Русский человек знает: прежде, чем дотрагиваться до глазных яблок Абсолюта, следует перестрадать и перемучиться тысячами зол и тягот, и только тогда – кому как приведётся – броситься в объятия подлинной Родины, того дома, из которого уже не выселят, дома, который нем снесут, не подожгут, не объявят аварийным.

Мы слушаем самих себя, но кроме тоскливого воя по себе и ближним, в нас ещё живо чувство, о котором говорили, наверно, все религии мира, чувство инобытия, поселённого в нас тысячу лет назад. Вот почему мир мы иногда называем «Вселенной», то есть, имплантированным в сознание пространством и временем. Когда-нибудь и эта тайна откроется нам, слабым и в этой слабости своей – почти всемогущим.

Сергей Арутюнов

Случилось это за полюсом холода, в полуночном краю, за ледовитыми водами.

– Гляньте, какая красавица! – первый, дежурный комплимент акушерки прерван суеверным ропотом роженицы: «Ребёнок как ребёнок…» – А что это белое на спинке?

«Наверное, сливки прилипли, я сухие сливки ела от изжоги».

– Сорочка… Она в сорочке родилась!

Дома, гораздо позже, ликующие молодые родители обнаружат две макушки на тяжёлой младенческой головке.

Слизистый плащик неизменной удачи или две макушки – иная отметина благоволения нездешних сил – выручали девочку не раз. И ещё умение полярной лисы – вырываться целой, не губя белейшего длинного ворса, из любой ловушки, любой западни, из наихитрейших силков, расставляемых судьбой.

Вот младенческое приключение, которое по сей день вспоминается не без озноба.

Итак, то было в Ультима Туле, зимой, там, где блоковская строка перевёрнута: белый ветер, чёрный снег. Стужа в тот день стояла довольно умеренная для наших широт, минус 40–42. Мать умчалась на пытку к зубному, драть из цинготной десны больной клык, наказав отцу – слишком юному и беспечному – «присматривать за Лёлькой», но он скоро соскучился и включил четырёхлетней дочке «мультяшку», велев сидеть тихо, смирно, он-де скоро вернётся. В пивбар поволокся с друзьями пиво дуть, прихватив вяленого икряного леща, подвешенного на леске меж ножками кухонного стола, среди усохших сродников. И лютый мороз нипочем развесёлому дураку: «требуйте долива пива опосля отстоя – лозунги застоя».

Телевизор марки «Зорька» разукрашен по рамке маминой дефицитной перламутровой помадой (чьи-то утренние тайные художества). А вот мультик в чёрно-белом оконце оказался нехорош: про подвиги Персея. Не понравилась девочке Медуза Горгона, взгляд её окаменяющий, а отсеченная голова была жутчее всего чудовища: и мёртвая смотрит, «хитрый Митрий: умер, а поглядывает». И сестры Грайи с волшебными дарами и переходящим зрячим оком тоже напугали уродством: что за неприятные бабушки; а дракон, зверь, выходящий из моря за Андромединым девичьим мясцом, и вовсе симпатии не вызвал. Медуза, конечно, оказалась всего страшнее: изо всех тёмных углов квартиры пялилась, змеи шипели и вились на голове титаниды. Её пугающий облик описали Аполлодор и Овидий, Ксенофан и Лукиан; вот и девочка с двумя макушками туда же.

Дверь подёргала: заперта снаружи. Беда: придётся в небо спасаться! Ах, если бы дома имелось большое круглое зеркало в бронзовой раме…

«Внизу вдруг громко зашумела река, как бы желая предупредить: «Спускайся ко мне! Прячься!». Я слышу испуганный шепот деревьев: «Невеста ветра с руками душителя! Кентавры Медузы, дикая охота! Пригните свои головы, едет всадник с косой!»*.

До форточки девочка добралась легко: на широкий подоконник прыг-скок, сообразила поставить на попа отцовский магнитофон «Весна».

«Да, мама, я иду!». Где-то распахнулось от ветра окно и стекло с дребезжащим звуком разбивается о мостовую — вот смертельный ужас вещей, созданных человеческой рукой.

По плечи сунулась в форточку, не страшась клубов стылого воздуха, ножонкой голой оттолкнуться – и мы в Небесном Отечестве! И тут ноги провалились в широкое пространство между двух рам (ободранной до мяса коленке стало бо-бо), руки всплеснули, и девочка застыла в позе Распятого на крестовине окна, наружное стекло – в толстом слое льда.

Памятно ощущение ледяного скелета внутри утлого младенческого тельца. Всё же дикая стужа была в тот день, соврали синоптики.

Фонарь далеко внизу глядел остекленело, как рыбий глаз, пялился оком тех сестёр страшных.

Потом сверху явился ослепительный свет, спустившийся и затопивший сознание.

«...Ее свет, ослепительный, как белое раскаленное солнце, жжет мне глаза. Моя фигура на одно мгновение освещается таким ярким светом, что её образ я отчетливо вижу даже с закрытыми ресницами, и он глубоко впечатывается в мое сознание.

«Ты видишь меня наконец, Медуза?»

«Да, я вижу тебя, проклятый!»

Милосердная ладонь незримого Вергилия (не Вы ли то были, милый Александр Александрович?) прикрыла глаза дитяти в ледяном аду.

...Очнулась от гнусного водочного смрада и резкой, точно ножевая, боли: усатый чужой дядька усердно растирал синее младенческое тельце водкой; вокруг кровати – толпа тулупов: чужие тёти с выражением участия и ужаса и соседка тётя Клава с верхнего этажа (сами жили на четвёртом). Входная дверь сорвана с петель. «Ожила! Ожила! Очнулась! Плачет!» – радостно загомонил добрый русский народ, богоносец и спаситель.

Ради довершения практики туммо воротившаяся без зуба («рвите, некогда лечить, ребёнок дома, а сердце не на месте!») мать немедленно подвергла дитя бичеванию, ведь часть трудных испытаний для адепта не опускается. Била в исступлении гнева и страха – зеленым шлангом от стиральной машинки «Сибирь». Потом напоила кефиром, утирая подолом, по-деревенски, зарёванную Лёльку.

(Хотя колотить надо было вас самих, дураков советских, дражайшие родители!)

Помнится ещё, как озверелая мать кидалась с кухонным топориком на отца, подступала фурией, а папа схватил Лёльку в голубом атласном одеяльце вместо щита и отбивался дочкой. Оттаявшее дитя радовалось новой подвижной родительской игре, заливалось смехом.

Ничего-ничего, лет через пяток в голос взвоете: «Да что же это за ребёнок: с крыши в сугроб сигает, голышом на улицу в лютый мороз выскакивает, в ледоход по льдинам пляшет, шпильки в розетку суёт, хуже мальчишки всякого!» Сушить мокрые простыни – коконом на голом теле зимой, в снегах Тибета, за счет внутреннего жара – плёвое дело для тех, кто заглянул в медузины зрачки. Станет дочь взрослой, изберёт себе прозвание, псевдоним – Синильга.

Всё укрупнено, чуть искажено линзой памяти, застыло в хрустале – в стекле – во льду; встряхни ребячью потешку: там вечно падает снег.

Красные кораллы – горгонарии – прозябли из капель крови Медузы, упавших на дно морское; носи их охотно, дитя и старуха: от сглаза нет лучше средства. А вот пуговки «версаче» и посейчас неприятны.

Ведовскими глазами, отразившими взор титаниды, девочка отныне смотрела на мир, и всё, что суетится под солнцем и луной, – крохотное, минутное, мимолётное, непрочное, хрупкое и шаткое, напрасное, – застывало на веки вечные – словами.

_____________________________

*Густав Майринк. Цитаты из романа «Белый доминиканец»

Санкт-Петербург

25 – 27 июля 2014 г.

30 сентября 2016 г., 17 октября 2016 г.

3 августа 2021 г.