Божью правду отовсюду видно, но особенно из тех мест, где близко война... Хутор Можаевка Ростовской области – обетование замечательного писателя, наследника казачьей жизненной хватки Александра Можаева.
В сегодняшней драме он и хронист, и мыслитель, и творец новых житий. Помимо того – выпускник Литературного института им. Горького, член Союза писателей России, лауреат Всероссийской премии имени Василия Белова (2020) и конкурса православной словесности «Молитва» (2022).
Вчитайтесь. Не выдуманная в праздности, а самая натуральная кровяная правда бытия в каждом его слове, в бесхитростном, но таком увлекательном его повествовании
Сергей Арутюнов
Дядю Ивана, которого в хуторе уважительно называли по отчеству Иваном Ильичом, помню с раннего детства. Был он троюродным братом моего отца, служил на Северном флоте в каком-то большом звании и все, знавшие его, пророчили ему адмиральские погоны. Когда он приезжал на побывку, высокий и стройный, в парадном морском кителе с тремя золотыми нашивками на рукавах, - всегда приходил к нам, одаривал меня конфетами, и до поздней ночи на открытой веранде просиживал с моим отцом.
Потом дядя попал в какую-то жуткую историю. Говорят, что на подлодке, которой командовал Иван Ильич, случилась страшная авария. Две недели они лежали на дне. Многие из экипажа погибли, и тогда, никогда не ходивший в церковь и не знавший ни единой молитвы Иван Ильич, начал молится своими, придуманными молитвами. И дал он в те минуты зарок Господу, что если спасётся, посвятит Ему всю оставшуюся жизнь. Неведомо, то ли Господь услышал его молитвы, то ли так повезло, но Иван Ильич был один из немногих, кому удалось спастись. Авария не прошла даром, скоро его комиссовали, он вернулся в хутор и поселился в заброшенном дедовском флигельке, через две усадьбы от нас.
Жизнь его круто изменилась, он отрастил бороду, сжёг паспорт и прочие документы, как «сатанинские», чем сразу лишил себя права на пенсию и пособия. Даже внешне он изменился. Куда подевалась его прежняя выправка, в одночасье фигура его стала обыкновенной и даже в чём-то несуразно скроенной. Мне он уже не казался таким высоким и статным, как в былое время. Напрочь исчезли прежде присутствующие на лице волевые, и даже надменные складки, стал он улыбчивым и глаза его лучились для каждого добрым приветливым светом. Идёт Иван Ильич по хутору, шепчет псалмы, кланяется каждому встречному, желает здоровья, а иного и наставляет:
- Вина бойся – лукавое. На своей шкуре познал. Спасибо Господу – уразумил…
«Уехала крыша – пропал человек…» - говорили про него в хуторе.
В то время церкви поблизости не было. Древний Крестовоздвиженский храм, в котором меня крестили, местные начальника разобрали на коровник, и Иван Ильич ездил на велосипеде за двадцать вёрст в Киселеву Балку – ближайшее от нас святое место. Лишь завидев его, я выбегал из двора, и, хватаясь за багажник дядиного велосипеда, канючил:
- Дядь Ваня, покатай меня.
- Я далеко еду, - притормаживая, говорил Иван Ильич.
- Покатай далеко.
- «Отче наш» будешь петь – покатаю… - весело лучатся его глаза.
«Отче наш» я выучил быстро, и хотя кое-где ещё спотыкался, пел легко. Вот «Символ веры», с его мудрёными, непонятными мне словами давался тяжело.
- Буду! – обещаю я.
- Тогда беги, отпросись. А то кинутся, а тебя нет – переполоха наделаешь…
С дядей меня всегда отпускали.
Иван Ильич сажал меня на раму, так, что я мог держаться за руль, мы переходили Деркул и долго ехали под горой по пыльной, белесой от мела, дороге. Потом козьими тропками забирались на гору. Там Иван Ильич знал другую, почти неезженую полевую дорогу. Ехали по знойной степи среди тускло сияющих своими колосьями ячменей. Иван Ильич пел какие-то красивые псалмы, а я, склонив на бок голову, неотрывно смотрел, как убегает под колёсами земля, и слушал, как аккомпанируя ему, звенит в вышине жаворонок.
Но вот и окончен наш путь. Из душной и знойной степи мы спускаемся в Киселеву Балку, поросшую высоким, почти непроглядным лесом, и оказываемся в чудном оазисе, в котором даже воздух иной – густой и прохладный. Два чистых ручья, пока не сольются воедино, бегут параллельно друг другу. В одном вода с кислинкой, в другом солоноватая.
Став на колени, и отвешивая поклоны, Иван Ильич долго молится, потом умывается в одном и другом источнике, плещет на меня воду и при этом ликует как дитя.
- Слышишь, как Ангелы поют?! – глаза Ивана Ильича горят от восторга.
Я слышу лишь шелест листвы, звонкие пощелкивания соловья, тонкое попискивание королька и дребезжащий перезвон крапивника, и согласно киваю головой.
Часто у источников мы встречаем других, досель незнакомых мне людей, которые, как мне казалось, удивительным образом были похожи на Ивана Ильича: тот же добрый радостный взгляд, та же улыбка в губах. И даже внешне, складом своих фигур, несуетливой походкой они походили друг на друга. Иван Ильич кланялся им при встрече, и они так же склоняли пред ним головы.
- А почему тут святое место? – спрашиваю я.
- Матерь Божия посещала его, - просто объясняет Иван Ильич, и, поразмыслив с минуту, рассказывает древнюю дивную историю про то, как в одном из здешних хуторов жила бедная семья и была у них слепая девочка.
- Девочка в тягость была им, и решили они от неё избавиться, - продолжал он рассказ. – Поплакали над ней, да и отвели её сюда, в эту балку, на смерть. Села девочка у ручья, молится и плачет. День молится и плачет, второй, третий день – всё плачет и молится, и звери не смели трогать её. Услышала её моления Матерь Божия и явилась пред ней. Зачерпнула ладонью воды из ручья, омыла девочке личико и утёрла платом своим. Девочка враз и прозрела. С тех пор вода в ручье, где Матерь Божия омывала девочке слёзы, – солоноватая.
Почему в другом ручье вода кисловатая Иван Ильич не пояснил.
- А родителей тех Матерь Божия наказала? – спрашивал я.
- Они и без того себя наказали… - непонятно отвечал он.
Перед тем, как ехать домой, Иван Ильич приказывает:
- Читай «Христову молитву».
Спотыкаясь на незнакомых словах, читаю «Отче наш».
- Молодец! – хвалит Иван Ильич. – А теперь - «Символ веры».
- «Символ веры» не буду… - упрямлюсь я.
- Тогда оставлю тебя здесь, - грозится Иван Ильич. – Будешь тут кукарекать, пока Божия Матерь не явится за тобой. А без «Символа веры» она навряд ли явится…
- Давай вместе… - прошу я.
Иван Ильич идёт на компромисс: мерно раскачивая головой, читает молитву, а я лишь не в такт подпеваю ему.
Скоро Иван Ильич перебрался в Луганск. Отец Никодим взял его к себе пономарём, поселил в крохотной сторожке при храме и после службы подкармливал его в трапезной. В дни, когда не было служб, Ивана Ильича тянуло в родные края. Придёт на автостанцию, просит водителя:
- Добрый человек, подвези меня до хутора.
На автостанции его давно все знают.
- А деньги есть? – спросит водитель.
- Деньги зло, - кротко отвечает Иван Ильич. – Подвези во Славу Божию.
Иногда его подвозили, но чаще отвечали:
- Во славу Божию иди пешком.
Иван Ильич кланялся и безропотно шёл пешком. Флигелёк его давно развалился, и он приходил ко мне.
- Как же ты, Иван Ильич, ходишь такое расстояние? – удивлялся я. – Тут же пятьдесят вёрст, не меньше.
- Напрямки – ближче, - возражал Иван Ильич. – Это разве расстояние… Люди в прежние времена пеши в Лавру ходили. Что там Лавра – в Ерусалим! А тут делов-то – утром вышел, - к ночи на месте!..
- Так это ж весь день!..
- А куда спешить?..
- Ты вот, Иван Ильич, дурака свалял, - сейчас бы пенсию получал… - укоряю я. – Жил бы себе беззаботно…
- А мне и без того, – какие заботы?.. Одна забота – Богу служить, - для этого денег не надо.
- Сейчас без денег не проживёшь…
- Нашто они мне? Деньги – зло…
- Зло ни зло, а кушать что-то нужно…
- Мне в церкви просфорачку дадут, и, слава Богу – жив, - просто возражает Иван Ильич.
Церковные старушки жалели Ивана Ильича. Зная, на что он обрёк сам себя, приносили ему то пирожки, то хлеб, то ещё какую-нибудь снедь, и, чтоб не обидеть его подаянием, обязательно приурочивали свои приношения к памяти своих близких. «Вот тебе, Иван Ильич, - помяни мою маму, сестру, брата…» - тем он и был жив.
К приходу Ивана Ильича мы накрываем стол, зовём его ужинать. Иван Ильич неспешно приглаживает волосы, поклонившись иконам, читает «Отче наш», затем оборотясь к столу, крестит пищу и поёт:
- Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу нашу молитвами Пречистыя Твоея Матери…
Как бы ни был голоден Иван Ильич, просит, чтоб много ему не накладывали, и ест он неспешно. А после ужина обязательно пропоёт с поклонами:
- Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…
Потом робко попросит:
- Ты бы, Сань, отвёз бы меня завтра в Киселеву Балку, хочу на Крещение омыться в купели.
Мне лень заводить по морозу машину, и я начинаю его отговаривать:
- Иван Ильич, зачем тебе переться в ту даль? Сейчас на Крещение все водоёмы освящены. В Деркуле окунёшься…
- Ну, тогда я пеши пойду… - без тени обиды говорит он.
В Киселевой Балке, там, где сливаются воедино святые источники, построена купель. Сейчас здесь всегда многолюдно. Ожидая своей очереди, прежде чем погрузиться в воду, Иван Ильич, не скрывая слёз счастья, и, отвешивая во все стороны поклоны, громко молится. Войдя в воду, крестится, и, в отличие от других, окунается неспешно, словно растягивая удовольствие. Выходит из купели радостный и счастливый, и не спешит отереться даже в стужу.
- Окунись и ты, - предлагает мне.
- Нет, Иван Ильич, - поёживаясь, говорю я. – Околею, кто тебя назад повезёт…
- Это ты, Сашка, боишься оттого, что вера твоя слаба… - говорит без укора – с сожалением.
До войны хоть и были на границе препоны, но Иван Ильич всякий раз счастливо обходил их. С началом войны, когда установилась прочная линия фронта, ходить без документов было немыслимо. Пришёл он к отцу Никодиму, начал просить:
- Помоги, батюшка.
- Чем же тебе помочь, Иван Ильич?
- Хочу, батюшка, сходить на престол в хутор, а документа у меня никакого нет. А там война, - строго…
- Как же я тебе помогу? Я же не ЗАГС. Мог бы за тебя похлопотать, так и ЗАГСы сейчас не работают…
- Мне ЗАГС не нужен, там сатанинские документы, я их не признаю. Ты мне свой напиши…
- Что же я напишу?
- Ну, подтверди, что я такой и такой – раб Божий…
Вздохнул батюшка Никодим, да и выдал чудную справку: «Сей есть раб Божий Иван Ильич…» Свои слова храмовой печатью подкрепил.
Идёт Иван Ильич, - у моста через Донец блокпост ополченцев.
- Паспорт, дедушка.
- Вот он, мой «паспорт»… - подаёт, написанную Никодимом бумагу.
Прочитали ребята «документ», смеются.
- Это не паспорт, дедушка.
- А у меня только такой. Другого нет и не будет. Пустите ради Христа, а то я к престольному дню опоздаю…
- Нам не жалко, дед, - мы пропустим, да тебя ж там укры арестуют…
- На всё воля Божия, - кланяется Иван Ильич и идёт дальше.
Только перешёл через Донец – блокпост ВСУ.
- Документы.
- Вот мой документ, - отвечает Иван Ильич, и подаёт свою справку.
- Ты что нам суёшь? – выпучив глаза, орёт украинский сержант.
- Документ… Вы ж просили… Отец Никодим выдал.
- Ты нам документ выданный властями давай!
- А какая власть выше Бога? – вопросом отвечает Иван Ильич. – Вот. Тут всё про меня сказано…
- Ты, дед, дурак, или прикидываешься?
- Ни на кого я ни кидаюся… Иду в свой родной хутор на престольный праздник. Вот документ…
- Ну что с ним будем делать?.. – спрашивает сержант. – В комендатуру отправим?..
- А там с ним что делать? – говорит старшина. – Дурки сейчас закрыты, вот пациенты и шалаются здесь…
- Дед, мы тебя пропустим, но дальше будут стоять такие хлопцы, что хрен проскочишь. Посадят тебя в подвал, и будешь сидеть, пока не прокиснешь. Так что, - возвращайся, пока мы добрые…
- На всё воля Божия, - кланяется Иван Ильич и идёт дальше.
Подходит к следующему посту. Тут уже всё пожёстче.
- Кто такой? Куда идёшь?..
- Раб Божий Иван Ильич. Иду на престол…
- Да ты что, скотиняка, смеяться над нами надумал? – и оплеуха Ивану Ильичу в левое ухо.
Поднялся Иван Ильич на ноги, потёр ухо, отряхнул из бороды пыль.
- Ничего я, добрые люди, не смеюсь… Некогда мне смеяться – на престол опаздываю…
- Мы тебя сейчас в каталашку посадим, будет тебе там «престол»!..
- На всё воля Божия, сажайте, - соглашается Иван Ильич.
Посадили его под замок, начальство ждут. Вот приехал к вечеру старший.
- Что тут у вас?
- Да вот, дурака без документов повязали.
- Просится?
- Нет. Псалмы поёт… Задолбал уже… Может в тюрьму отправим?
- Дед, в тюрьму хочешь?
- На всё воля Божия…
- Тут не Божия воля, а моя!
- Как Господь управит…
- В тюрьме уже сепаров сажать некуда, а мы ещё дурака привезём, - говорит начальник. – Он, может, и прибился сюда, чтоб его кормили. Гоните прочь!
Откланялся Иван Ильич, да и пошёл дальше.
- А последний блокпост уже на границе, - рассказывает мне Иван Ильич. – Так я с ними связываться не стал, и так упустил время… Обошёл через Логачёву леваду и к Деркулу…
- Так там заминировано всё! – вскрикиваю я.
- Матерь Божия провела… - просто объясняет он.
Но тут же вдруг испугался своих слов, перекрестился и едва не плача шептал:
- Прости, Господи, что искушаю Тебя безрассудством своим…
Отстоял Иван Ильич престольную службу. Любят у нас Божьих людей, нанесли ему гостинцев, кто чего мог. Нагрузили – пуда полтора не меньше.
- Что ж вы, родненькие, делаете со мной?.. – плачет Иван Ильич. – Чтоб не обидеть, не могу никому отказать… И как же я всё это понесу?..
Уложили ему все приношения в две огромные сумки, перевязали их бечевой, да и повесили через плечо. Как я не отговаривал Ивана Ильича дождаться утра, нет, - ушёл в ночь.
- Мне нужно к завтрашней Вечерней попасть, - оправдываясь, говорил он. – Никодим будет ждать…
А через неделю мне довелось быть в Луганске в штабе Бэтмена. Вечером, пустыми, словно вымершими улицами Жека отвёз меня к отцу Никодиму.
- Где тут мой Иван Ильич?! – нарочито бодро спрашивал я.
- Так не было его до сих пор… - разводит руками батюшка. – День и ночь молимся за него.
…Пришёл Иван Ильич лишь на десятые сутки. Мы сидим с ним в его крошечной кельице, в которой вмещается лишь узкая кровать, с досками вместо сетки, маленький столик и стул. Вся стена увешена иконами, под образом Спасителя не тухнущая лампадка. Иван Ильич крестится на икону, и неспешно рассказывает о своих злоключениях:
- Вышел я тогда от тебя, а ночь такая чёрная – ни звёздочки… Всё вокруг запеленала мгла, и стал я как слепой. Мне бы утра дождаться, а я опять искушать Господа… - качает он головой. – Решил сократить путь, вышел в поля, забрёл в подсолнухи, а из них и вовсе ничего не видать. Уморюсь, сяду, посижу, а как встану – перекручусь на месте и вовсе направление потеряю. Иду, куда ноги ведут… Одно подсолнечное поле кончится, - в другое воткнусь, и конца-края дороге не видно. Вот уж и расцвело, и солнце взошло, а я не пойму, где я есть. Вдруг вижу: прямо по полю след от БТРа. Ну, по протоптанному-то легче идти – пошёл. А он петляет, не приведи как, - то на север вильнёт, то на восток, то вовсе на месте крутится. И я следом за ним виляю… Вдруг вижу: прямо в следу женщина колёсами в землю вмятая. И вроде показалась она мне знакомой, но так, как сильно повреждена, не узнал её. Что делать? Не оставлять же на потеху воронью. Стал её с поля тащить. А женщина та кренепенькая, так запросто её и не сдвинешь. Отнесу я свои пожитки вперёд, потом за ней возвращаюсь. Так с Божьей помощью и двигаемся. Спасибо кончилось поле. Крутенький склон в балочку, донник над землёй качается, коршун в небе... Так хорошо, аж плакать хочется! Выбрал приметное место на краю ложбинки: с одного боку куст боярышника, с другого – кусток бересклета. «Хорошее место, - думаю. – Приметное.» Нашёл неподалёку две битых бутылки, стал ими землю ковырять, а сам, грешный, пою на память разрешительную молитву ей: «Господи Боже наш, Иисусе Христе, благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простишь ты чадо, имя которой знаешь и отпусти все грехи ея…»
Пока выдолбил ямку, пока схоронил – вот уж солнышко закатилось. Куда в ночь идти?.. Опять заблукаю. Решил остаться до света. Достал из сумочки пирожочки, которые понаклали в дорогу, подкрепил тело, помянул рабу Божию, да и заночевал рядом с бугорком. А как солнышко выткнулось, встал, помолился да и пошёл дальше. Вышел на дорогу – машина с солдатами едет. Давай им махать:
«Люди добрые, скажите, иде я есть?»
«А ты кто такой?»
«Раб Божий Иван Ильич…»
Схватили они меня за гриву, да и кинули в кузов. Довезли до какого-то села. Танков там, Градов – ступить некуда, и всё погорелое, покорёженное. Завели меня в старый коровник, там у них навроде как штаб. Давай мне допрос учинять. Хватили за бороду, треплют во все стороны:
«Это ты, скотиняка, навёл?!.»
«Жалкие вы мои, да как же я мог навести на вас, ежли никогда не бывал здесь, и о вас не слыхивал даже?..»
А те бьют и спрашивают, бьют и спрашивают, - кто я и зачем тут. Кто я есть – называюсь, а зачем я здесь, - сам не знаю. Опять лупят. Раздели донага, всё барахлишко перетрусили – ничего не нашли. Ладно, дальше треплют. И опять всё сызнова: кто я, да зачем шляюсь тут. А я им всё честно и признаюсь, что по недоразумению заблудил в эти края. Не верят. Подходящей тюрьмы для меня не нашлось - кинули в порожнюю навозную яму, стали начальство ждать. День ждут, два, - никто не едет по мою душу. Молюсь, славлю Господа. Как спасение своё пою псалмы Давида. Ребята, которые по призыву, те ничего, не замают меня, а были там ещё, кто из добробатов, те цеплялись… Особенно трое… Дня не проходит, чтоб они не явились. Выпьют винца – достают меня.
«Давай исповедуйся. Сепар?»
«Раб Божий…»
«Кто тебя послал к нашей базе?»
«Меня, грешного, черти сюда занесли», - признаюсь я.
«А не боишься, что тебя расстреляем сейчас, как шпиона?»
«На всё воля Божия».
«Приятно, когда меня богом считают, - смеётся один. – Как решу, так и будет! Решу расстрелять – расстреляют…»
«Это как Господь тебя надоумит…»
Поколотят они меня, попинают, кинут снова в яму, а на другой день сызнова приходят состязаться со мной. Опять достают, опять треплют…
Вспомнились мне все плачи Давыдовы, взываю к Небесам:
«Услышь меня, Боже, правды моей, дай в тесноте мне простор, помилуй и услышь молитвы мои. Помилуй мя, Господи, ибо я немощен…»
«Что, сепар, под святого косишь?»
И давай колотить. А как уморятся пинать меня, я им говорю:
«Не святой - грешник, такой же, как вы, может и хуже. Вы не знаете, что грешите, а я знаю и грешу…»
«Что ж ты такого накуролесил, хрен старый?»
«Грех он разный бывает, - вразумляю их. - Не делом, так мыслью согрешишь... Вашему разуму это недоступно».
«Ах, ты нас за дураков держишь?..» - и опять лупят.
«Мы по твоему не Богу служим?..»
«Богу служат со страхом, и радуются с трепетом».
«Блаженный?»
«Блаженны все, уповающие на Господа своего».
«Ты нам зубы не заговаривай. Считаешь, что там за Донцом все праведники, а мы грешники? Так?»
«Все мы из одного рода и мало чем отличаемся в распутствах своих. Но не они пришли к вам, а вы к ним…»
«Здесь Украина, и мы освобождаем её от москальской мокши!» - кричат.
«Каждый, убивающий брата своего, придумывает себе оправдание. Для тех, кто за Донцом, всё до Днепра и дале – Россия. Что ж теперь, поубивать друг друга?..»
«Точно – сепар! - кричит один. – Проговорился!»
И опять по сопатке мне… А я утрусь и своё им толкую:
«Какой же я «сепар», когда каждую душу оплакиваю?..»
«Ты бы свою оплакал! А ну, пой гимн Украины!»
«Я только Господу гимны пою».
Побили так, что не помню, как в яму упал. Слышу:
«Ну как там, мягко шмякнулся? Господь подстелил соломки?»
- Вот же сволочи!.. – восклицаю я.
- Да нет, они ребята обыкновенные, - неожиданно заступается за своих мучителей Иван Ильич. – Это вино дурное. Выпьют – оно и прёт из них…
- А пьют каждый день…
- Не просыхают, - вздыхает старик. – Беда… Иной раз и не бьют, а лучше б побили… Возьмут какую-то дощечку, да и пульнут на голову собачье дерьмо, потом хохочут до слёз. А я:
«Помилуй мя, Господи, воззри на страдание моё, от ненавидящих меня. Помилуй их, Господи и прости им всю немощь их». Зачем вы тираните меня, добрые люди?»
«Хочешь избавиться от страданий? Тогда одна дорога… Ну, гимн Украины с твоими мозгами не выучить, - легче предлагаем: каждый раз, как мы будем идти у ямы, будешь орать: «Слава Украине!» и «Героям слава!» Справишься?»
«Славу только Господу поют», - говорю им.
«Ну, тогда вот тебе, твоё избавление», - и кидают в яму верёвку.
«Напрасно, - говорю, - искушаете душу мою, ей не тесно в шкуре моей».
«Посмотрим, что ты через пару дней запоёшь! Тут не такие сидели, - и гимн пели и «Слава Украине!» орали».
«Иов и Христос не такое терпели, и я с Божьей помощью одолею…»
Неделя прошла, а может и больше, услышал Господь мои молитвы, и приезжает тот самый начальник, который раньше меня отпускал, когда я только на престол шёл.
«Что тут у вас?»
«Шпиона поймали в полях, недалеко от базы».
«Ну, и что он?..»
«Поёт…»
«Катюшу?»
«Поёт: «Послухайте мене: страху Господню научу вас…»
«Во как?!»
Подошёл, глянул.
«Раб Божий?»
А я как обрадуюсь ему! Плачу, кланяюсь и всё соглашаюсь:
«Раб Божий, раб Божий, раб Божий…»
«Не унываешь?»
«А чему унывать – всё - слава Богу! Господь прибежище моё во времена скорби».
«Ну, и что с тобой делать теперь?»
«Как Господь подскажет…»
Усмехнулся, обернулся к своим:
«Вывезите прочь, чтоб не смердел тут, и расстреляйте», - сказал так и пошёл дальше.
Посадили меня в машину, везут и везут, Бог весть куда. Со мной двое ребят сидят, те, что по призыву - «гы», да «гы» всю дорогу. А я наставляю их:
«Вы, ребята, не злословьте, бойтесь Господа, ибо он взыскивает за кровь и не забывает вопля угнетённых».
«Ничего себе, дед загинает!» - опять смеются.
«Это не я – Давид пророчествовал… Вы, как дело справите, меня лицом на восток положите, чтоб всё по правилам было...»
Те пуще хохочут, мол, не сомневайся «раб Божий» - расположим, как надо.
Смотрю на этих ребят: «Такие молодые и будут из-за меня грех нести». Жалко их стало, шепчу молитвы о спасении душ ихних. А те думают, что я о себе хлопочу – знай, смеются.
Вот угадываю – знакомые места замелькали. Въезжаем в Станицу. Стали.
«Вылезай», - говорят.
«Здесь, что ли?..»
«А чем тебе не нравится здесь?» - смеются.
«Да людно…»
Опять хохочут.
«А ты, дед, что, смерти не боишься?»
«А чего её бояться? Обычное дело…»
Посмеялись они, свернули с дороги, и уехали Бог весть куда. А я постоял, пождал, - нет их. И только тут догадался: тот военный начальник, который избавил меня от плена, хотел меня напугать напоследок расстрелом. «Вот же глупый человек! – в сердцах думаю я. – Бедный и несчастный, всех по себе меряет… Прости его, Господи.»
Перекрестился, да и потелепал через Донец – и вот он я…
- Сейчас едем в прокуратуру ЛНР, - говорю я, как о деле уже решённом.
- Зачем? – теряясь, спрашивает Иван Ильич.
- У судмедэксперта задокументируем все твои побои.
- Для чего?
- Для будущего суда!
- Эх, Сашка! – досадуя, вскрикивает Иван Ильич. – Только один праведный Суд – у Господа. А Ему не нужны ни справки, ни ходатайства. У Него и без них всё отмечено, и без наших подсказок Он воздаст каждому, по делам его…
Вдруг спохватившись, Иван Ильич обнимает меня и зачем-то просит прощения:
- Прости меня, дорогой. Прости ради Бога… Это всё от слабости человеческой выплеснулось…
И тут же, словно забыв обо мне, падает на колени, отвешивая земные поклоны, молит о чём-то Спасителя, и по щекам его катятся детские счастливые слёзы.
