Вера вывезет отовсюду. И от смерти? И от неё. Как так бывает, особенно на Пасху, когда будто бы действительно растворяются для верующих «воздуси», и вся природа дышит иначе, и всего нескольких искренних вдохов незримого, растворённого во всём бытии нектара хватает на весь год, описывает замечательный православный писатель Олег Селедцов (Краснодар).
Раз Пасха – значит, вечное воскресение. Помните, к чему идём Великим Постом.
Читайте на нашем портале лауреатов конкурса «Молитва»
Сергей Арутюнов
Этой весной я умирал. Серьёзно. Не фигурально там, а самым натуральным образом. Тут вот штука какая. Дожил я до сорока пяти и с медициной особо не пересекался. Ну, руку ломал в детстве, стоматологи, само собой разумеется, аппендицит… Грипп, ангина… Что ещё? Свинка в раннем детстве… Вот и всё, пожалуй. А тут вдруг прихватило. Да так, что в глазах темно, ноги не держат. В руках слабость такая, что к стыду своему сумку с вещами на антресоли закинуть не могу. Плюс одышка, гул в голове. Я не курю, алкоголь не употребляю, почти. Зарядка по утрам, гантельки. И вот такое вдруг. Подробно рассказывать не хочу. О болячках только начни. В любой поликлинике, сидя в очереди, вы, конечно же, слышали бесконечные повести о неизлечимых недугах и бессилии убийц в белых халатах. Тут даже если не четверть правды будет, и то волосы на голове дыбом становятся. А там больше, чем на четверть. Там, в очередях, можно совершенно увериться, что отечественная медицина способна излечить лишь ОРЗ, ОРВИ и детские болезни. Все остальные заболевания в нашей стране не лечатся, а лишь временно купируются и то за очень большие деньги. Но шут с ними – не об этом.
Службу на прощеное воскресенье отстоял я с трудом. Вышел из храма в полубессознательном состоянии. Супруга едва ли не на руках несла меня домой. С остановками. Чтобы отдышаться обоим. Мне от слабости, ей от напряжения.
В понедельник вызвали врача. Диагноз стандартный – ОРЗ. Неделя освобождения от работы. Антибиотики. А мне с каждым днём всё хуже и хуже. Из комнаты своей, простите, до туалета дойти не могу. Задыхаюсь.
И, главное, в храм не хожу. Пост начался. Люди церковные на канон ходят, а я дома лежу. Обидно. Службы Великого канона святого Андрея Критского – самые мои любимые. Как там Шмелев их называл? «Ефимоны»? Чудесные службы, сакральное время.
Душа словно книга перед Господом пролистывается. И торжественно, и страшно, и радостно.
Страшно? Конечно, страшно. Недаром в торжественном сумраке храма, сливаясь в единый стон, плач, стенания, заполняя собой всё: и церковь, и молящихся, и шелест ангельских крыл, звучит заветное: «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши? Конец приближается…» Конец? Неужели конец? И катится, катится по щеке горькая, скорбная почти капля. Медленно катится, запоздало. А, спохватилась, душенька? Боишься трепещишь? Теперь чего уж, теперь поздно, конец приближается. Но всё, всё! Не отчаивайся. Восстани! Взбодрись! Ведь Бог с нами!
И звучит радостное, озаряя сквозь скорбные дни светом грядущего Воскресения своды совсем уж укутавшегося в вечернюю мглу храма: «С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!» А если Бог с нами, то кто против нас? Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа? Вот и радость.
Но и Господь страдал. И клеветали на Него, и смеялись над Ним, и бичевали, и распинали. И, чтобы радость Воскресения вошла в сердце, нужно, обязательно нужно, пройти скорбным путём Христа. Через клевету, унижения, неправды и злобу, через побои и распятие. Нет в раю нераспятых. Кто готов следовать за Ним? Готовы?
Верные готовы. И впервые звучит с солеи к Богу клятвенное, молитвенное: «Господи и владыко живота моего»…
Люблю эти службы. Не уходил бы из храма. До чего хорошо! И вот, искушение, всю первую неделю поста лежу в постели. Канон читаю по книжке, лёжа. Не то, всё это не то. До слёз обидно. Не до покаянных слёз. Тем обиднее.
Жена приходит с работы. Плачет. Жалеет меня. Ну, чего ты? Не всё так уж плохо. Выкарабкаешься. Подумаешь ОРЗ. Всё будет нормально. А сама всё равно плачет.
Так прошла неделя. Докторша закрыла мой бюллетень, выписала меня на работу. Припёрся я в свою контору, а там и свалился. Ну и пошло, поехало. Неотложка, больница, капельницы, процедуры. Больничный на месяц продлили. И вот лежу я в полубреду неделю, другую. Чуть-чуть полегче стало. А то ведь совсем помирал. Всё перестало интересовать. Новости, газеты, семья. Лежал, в потолок уставившись, одного лишь хотел: чтобы поскорее сдохнуть, прости меня, Господи. Чтобы поскорее закончились мои мучения.
Но вот к концу третьей недели мне полегчало. Уже не задыхаюсь, в голове меньше стучит, давление нормализовалось. Врач, нормальный врач, не та, что прежде, настоятельно рекомендовала выходить гулять на свежий воздух. Минут на пять-десять. В сопровождении супруги, конечно, самому тяжело. Слишком слаб ещё.
Стали выходить. Сначала на супругу, как на костылик, извините, опирался. А через недельку так расхрабрился, что на получасовую прогулку отважился. Почти без поддержки, почти самостоятельно.
И вот как-то в четверг, кажется, вышли мы с женой на прогулку. А погода расчудесная. Весна вообще-то в этом году холоднючая, ветреная, сырая, а тут, как по заказу, солнышко с утра, безветрие, тепло и на душе легко-легко. Я возьми и скажи супруге:
- Галчонок, мы с тобой всё одним и тем же маршрутом выгуливаемся, давай сегодня в другую сторону пойдём, в частный сектор.
- Ну, давай, - соглашается. – Чего это вдруг тебя туда потянуло?
- Знаешь… К храму хочу сходить. К Михайловскому. Больше четырёх недель в церкви не был.
- Так закрыта церковь-то, наверное. Почти шесть уже. Служба, пожалуй, закончилась.
- Ничего. Мне бы рядышком постоять, помолиться.
- А дойдёшь? Далеко ведь.
- Дойду, зайка. А там, если что, такси возьмём.
- Ладно, пойдём.
А путь и в самом деле не самый близкий. Кварталов семь, наверное, по частному сектору. Но ничего. Идём помаленьку.
- Понимаешь, - говорю, - из-за этой болезни дурацкой у меня весь пост в этом году накрывается. Уж как я хотел на великий канон сходить. Эх. Видать грешил сильно.
- Не хотела тебе говорить, - смотрю, жена серьёзная такая, побледнела даже, - Не хотела тебе говорить. Помнишь, что ты сказал мне в прошлом году после службы в первый четверг поста. Ну, вспомни. Голос тебе ещё был.
И тут я вспомнил. Как током прошибло. А ведь, правда, был мне голос. Уже закончил отец-настоятель читать последний тропарь покаянного канона. Уже архиерей с духовенством черными тенями исчезли в алтарной пещере храма, провожаемые пением ирмоса: «Безсеменного зачатия рождество несказанное…». Уже пономарь на клиросе зажег свечу, чтобы начать молитвенное чтение. И так покойно, так светло было на душе в этом царстве природной мглы, что хотелось самому стать частью возносящегося к небу ирмоса или исчезнуть в алтаре с архиереем и священниками. Как вдруг у самого моего уха кто-то тихо, но отчётливо произнёс: «А ведь это последний раз».
Я резко обернулся. Никого. То есть стояли, конечно, в той стороне люди. Но никто, НИКТО из них не мог мне сказать тех слов, да ещё и прямо в ухо. Удивился я. Испугался. Галине своей после рассказал. И забыл. С ней паника случилась. Плакала, капли пила, а я вот забыл. Утешал её сначала, мол, ерунда, Галчонок. Мало ли что примерещится. И потом совсем не факт, что слова сии относятся лично ко мне. Может быть, речь идет о последней службе великого канона в этом году. Да мало ли! Вроде утешил. И забыл. А она не забыла. Помнила. Весь год помнила.
Вот и сейчас смотрю, едва не плачет. В пору самому в костылик обернуться. Поддержать её.
- Ну, что ты, заинька. Ну, успокойся. На всё воля Божия. Пойдём лучше. Пойдём.
Так и шли молча, глядя не по сторонам – в себя. И как-то так легко, словно и не болен я вовсе, очутились у Свято-Михайловского храма. Глядим – в окошках свечи горят. Неужели служба ещё не кончилась? Заходим. Народу много, но не битком. Постоять можно. Жена мне строго:
- Если почувствуешь себя плохо, сразу уходим.
- Зайка, давай хоть минут десять постоим.
- Хорошо. Десять минут. Не больше.
Я прислушиваюсь к пению хора. И тут… что это? Почему? Хор поёт родное, знакомое: « Вонми, небо, и возглаголю, и воспою Христа от Девы плотию пришедшаго…»
Я удивлённо гляжу на супругу, на хор, на священников. И лишь когда батюшка, слегка склонившись к раскрытой книге, начинает возглашить: «Согреших паче всех чаловек, един согреших тебе…». Меня озаряет ярчайшей вспышкой радости. Канон! Ну, конечно же! Сегодня четверг пятой недели поста. В этот день на утрени канон прочитывается полностью. Но как? Как я мог попасть сюда именно в этот день и час? почему не пошёл по привычному для моих вечерних прогулок маршруту? И…
Не нужно вопросов. С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся. Яко с нами Бог!
Мы достояли службу до конца. И домой летели, как на крыльях. Какое там такси! Душа пела и ликовала. Мы были просто счастливы. Я и моя жена. Бог подарил нам это маленькое счастье. За что? Вот растерзай меня тигр. Не знаю. Не постился. Роптал. Отчаивался. В безверие впадал. А надо же, такая радость. За что?!
А утром мне снова стало плохо. Но уже не роптал я на Господа, а принимал болезнь свою почти как некую награду, как некий, посланный свыше, физический пост, маленькое личное распятие во славу Христову. Это давало облегчение страданиям.
К обеду позвонила мама.
- Сынок, мы с папой все обдумали. Тебе обязательно нужно пособороваться. В эту субботу как раз в Троицком соборе будет соборование так что…
- Мама. Ты шутишь?
Соборование. В моём-то положении. Если это шутка, то очень жестокая. Да сами судите, полный храм народу, почти давка, служба долгая. Напряженная, свечи, салфетки, полотенце, масло. Я еле-еле на ногах держусь, а тут… таинство:
- Мама, ты шутишь?
- Сынок, тебе сейчас это так нужно. Ты пойми…
- Мама. Я не хочу об этом говорить.
- Сынок. Ты погоди, успокойся, рассуди здраво…
- Не будем об этом говорить.
- Но сынок…
- Я сейчас брошу трубку. Мама, я чуть не сдох, извини, мне так плохо, а ты тут ещё со своим соборованием.
И я, действительно, повесил трубку. Всё во мне кипело от негодования. Ну, мама, ну, фанатичка. Человек умирает, а ей лишь бы обряд церковный исполнить. Мне опять стало плохо, появилась одышка, застучало в висках. Я лёг. Попытался уснуть, но какой там. Эх, мама, мама, ну нельзя же так. Не чужой же я тебе человек. Сын всё-таки.
Мама моя истовая христианка. Все посты монастырским уставом. Телевизор? Ни-ни! Боже упаси! Книги, газеты? Только православные. Ну, и всё такое. Господи, что это я? Жалуюсь на неё? Осуждаю? Охо-хо. Прости, мама. Прости меня, Господи! Плохо мне. Ой, как плохо.
Сжал я зубы и, чтобы не расплакаться от жалости к себе любимому, взял со столика перед моей кроватью Евангелие. Я иногда делаю так: открываю на первой попавшейся странице, читаю бросившийся в глаза стих. Иногда именно в этом стихе нахожу ответы на наболевшие вопросы.
И вот сейчас… Хе. Уже предвижу, как некоторые скептики, расхохотавшись, закроют мой рассказ после этих строк, потрут руки от удовольствия, мол, очередная православная агитка. Мол, всё у них, у православных, якобы промыслительно. И тот, кто ищет, тот всегда находит чудеса, исцеления и прочие приключения на свой фанатичный зад.
Но я не фанатик. Я, скорей, маловер. А то, о чём рассказываю, было на самом деле. Было. Хотите верьте, хотите нет, дело ваше. Но только открыл я книгу Нового Завета на соборном послании апостола Иакова. Стих, кажется, пятый. Прочёл и ошалел. В пот меня бросило, судороги по ногам и рукам прошли. Вот что я прочёл. Это правда: «Болен ли кто из вас, пусть призовёт присвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его во имя Господне…»
Словом, вопрос с соборованием был решён. Я из упрямства и вредности ещё покривлялся немножко перед телефонной трубкой. Звоня маме:
- Значит, так, мама, я не очень-то верю в действенность над собой этого таинства, но как сын, за послушание исполню твою просьбу. Пособоруюсь.
Не стану описывать, как проходило таинство. Пару раз всего я садился на скамеечку во время службы. И вот ведь какая штука, к концу поста я чувствовал себя уже значительно лучше. На страстной я даже сходил на службу, причастился за литургией преждеосвященных даров. В великую субботу самостоятельно съездил к храму посвятить куличики и яички, которые красил тоже сам.
И вот пасхальная ночь.
Наверное, нет на земле настоящего русского человека, который не любил бы пасхальной ночи. Тут всё кажется особым: и небо, и звёзды, и воздух. А люди! Помню совсем мальчишкой первый раз ходил смотреть на пасхальный крестный ход. Это ещё в конце семидесятых было. Соседка сказала, что ночью у церкви люди будут ходить с зажжёнными свечами, мол, страшно до жути (её выражение), ну я и упросил родителей отпустить меня с ней и ещё с ребятами тайком, не заходя за церковную ограду, поглазеть на это жуткое зрелище. Родители после долгих уговоров согласились. Но строго запретили попадаться на глаза знакомым. Не дай Бог - в школе узнают. Мама так и сказала: «Не дай Бог!» По пионерской линии такой разнос будет – ого-го!
И вот стоим мы в толпе, припав лбами в шапках к ограде церквушки. Временами оглядываюсь, нет ли знакомых. И знакомые были. Но не здесь, в толпе, а там, за оградой, в огненном свечном хороводе. Вот комендант общежития, в котором мы жили. Вот знакомая продавщица из хлебобулочного отдела. А вот, о ужас! Учительница биологии из нашей школы. Да-да! Та самая, что учила нас происхождению человека от обезьян. Идёт, не прячется, подпевает что-то общему хору. И не страшно вовсе всё это. Нет. Красиво, торжественно и даже… Радостно? Тьфу ты, напасть. Какая может быть радость в церковно-средневековом мракобесии? Это несчастные, забитые люди. Хотя… Комендант общежития весьма образован, много знает, книги у него редкие, интересные. И продавщица из хлебного всегда такая весёлая, жизнерадостная. А учительница? Надо же. Надо же…
Прошло более десяти лет, прежде чем я сам впервые пришёл пасхальной ночью в православный храм. И тут опять скептики могут веселиться и показывать мне фигу в кармане, ведь был это именно тот самый маленький деревянный бодайбинский Свято-Воскресенский храм, где когда-то наблюдал я первый пасхальный крестный ход.
Теперь я уже не мыслю свою жизнь без Пасхи. Без красных облачений духовенства, без красных же свечей, без счастливого льющегося со всех сторон: «Христос Воскресе!» Без этих разных, но до сердечного трепета родных, именно родных лиц.
Всё радостно в эту ночь. И дорога к храму особенная. В память прочно врезаются встречные люди, маленькие мимолётные события, вершащиеся вокруг. Вот группа молодых людей, совсем ещё зелёные мальчишки и девчонки, первокурсники, наверное, скинулись со своих стипендий, набрали лимонаду, сосисок, пряников, кагорчику купили, не без этого, идут отмечать. Вот пьяненький паренёк двадцати двух, наверное, лет от радости лезет обниматься ко всем встречным. Вот в большом окне многоэтажки собрались люди вокруг круглого стола. У них тортик, салаты, водочка и опять-таки кагорчик. Дама читает что-то наизусть. Стихи, пожалуй. Наверное, это члены литобъединения решили вместе встретить Пасху.
И на душе светло-светло. И легко-легко. Ноги сами несут тебя к храму, где уже народищу… Не пробиться? Но пусть. Сегодня можно, сегодня нужно. Каждая тварь сегодня да хвалит Господа. Ведь вот-вот. Скоро. Совсем уже скоро. Тихо!!! На секундочку замолчите. Слышите? Слышите?! Ну, как же, вот.
«Воскресение Твое, Христе Спасе, ангеле поют на небесех». Ангели! Поют. И нас сподоби, Господи! И мы будем, как можем. Главное, от души, чистым сердцем.
И уже забыты болезнь и боль, и отступила куда-то в небытие смерть, совсем недавно вершившая у моего изголовья скорбный свой танец. Нет никакой смерти. Есть только Он – вечная Жизнь, вечное Воскресение, вечная Радость. И уже охрип я до полной потери голоса, крича, что есть сил радостное: «Воистину воскресе!!!» Но даже этом вынужденном безголосье царствует радость. Ведь дожили, спродобились, ведь совершилось, ведь… Воскрес!
И кто-то поздравляет меня. Справа, слева, опять справа. Кого-то знаю. Кого-то нет. Какая разница.
Поёт хор. И я, выдавливая из охрипшего горла подобие звуков, подпеваю: «Воскресение Христово видевшее…». Мы видели. На наших глазах. Воскрес. В наших сердцах воскрес, в наших душах. Значит, и мы будем жить. Будем. С Ним будем.
Кто-то заботливо берёт меня под руку. Жена.
- Как ты?
- Спрашиваешь!
Целую троекратно.
- Давай, наверное, потихонечку домой. Ты ещё слаб для такой долгой службы.
- Что ты, солнышко, мне так хорошо, так хорошо.
Однако не спорю. Время далеко за полночь, давно идёт литургия. Можно не спеша пойти к дому, где накрыт праздничный стол с большой красной свечой в ароматном куличе.
Мы выходим на воздух. Ах, какая ночь! Какая ночь. Дивная, радостная, пасхальная. Кто-то, проходя, кричит мне в ухо: «Христос Воскресе!» Смеюсь, киваю головой и отвечаю. Не голосом, нет, чем-то рвущимся из груди. Тёплым, счастливым. Всем отвечаю. Людям этим, звёздам ярким-преярким, куполу церковному, лучащемуся в ночи, автомобильной россыпи в переулках у церкви, жене, памяти своей, совести своей:
- Воистину Воскресе, родные мои! Воистину Воскресе!!!
