ОТ АВТОРА
Судьба этого рассказа до сегодняшнего дня была темна и безотрадна. Им то восторгались и просили прислать, обещая немедленно напечатать, то радовали клятвой переправить его в журнал «рангом повыше», то замолкали на несколько месяцев, чтобы потом объявиться с новой вестью… до самого 22 декабря, когда надо выставлять рубрику «Проза», но писатели под Новый год чрезвычайно заняты и ничего прозаического прислать попросту не успели.
«Святоконь» посвящён памяти нашего великого силача, защитника и святого Ильи Муромца, а точнее, его коню. Как вывести их на фоне современном, я не представлял себе до тех пор, пока не попробовал. У нас в Чертаново совсем неподалеку и конюшни, и денники, и арены конноспортивного комплекса (КСК) «Битца». Опилки, стружки, разъезженные дорожки лесопарка, фырканье лошадей. Люблю эту атмосферу.
И еще – это не самый длинный рассказ в истории для того, чтобы бросить его где-нибудь на половине
Сергей Арутюнов
- Гриву ему не стриги, - сказал Никитин, показывая Иноземцеву Бурьяна.
Конь стоял спокойно, изредка фырча и вздрагивая. Иноземцев залюбовался. Да и кто бы не залюбовался – белый в коричневых подпалинах, симметричные, мохнатые понизу бабки, перевитые венами, шелковистый хвост до самых подков.
- Ты его сейчас не мой, к вечеру разве окати немного. Морквой не закармливай, не надо. С ним иной раз построже, но особо не третируй, не взлюбит. Пока вычисти, расчеши и оботри, - распоряжался Никитин. Иноземцев кивал. Денник был ему не внове. Из подпотолочного окошка сочился зимний свет.
- Ну, всё пока, к вечеру буду. Охранника звать Алешей, он немного контуженный, ты ему погромче говори, если что понадобится. Усвоил?
- Усвоил, - кивнул Иноземцев. Бурьян тоже, ради компании, кивнул. Они оба смотрели, как Никитин берет сумку, что-то в ней перебирает и, прикрыв дверь, скрывается в морозной дымке.
Настала щемящая тишина.
Чтобы преодолеть ее, Иноземцев два раза прошелся по деннику, осмотрел инвентарь – вилы, лопаты, пожарный стенд, около которого прочёл скучные правила, потом вздохнул и открыл хозяйственный шкаф. Внутри, против ожидания, всё лежало на своих местах – гребенки деревянные и металлические малые и большие, скребки, пластиковые бутылки со снадобьями, снабженные крупно выведенными надписями.
- Купорос, дёготь, от вшей, от чирьев, – вслух читал Иноземцев, удивляясь, к чему тут столько всего, но потом понял, что тут смешивают протирки по собственным рецептурам. Тряпки он нашел тут же.
Ветошь была в отдельных пакетах, на которых опять же было выведено – «морда», «копыта», «шея», «круп спина», «круп подбрюшье». Набор был исключительный, не хватало лишь огромных зубных щёток и великанского тюбика пасты с ромашкой или шалфеем.
***
- Буря, родной, давай чесаться! – негромко объявил Иноземцев, притворив за собой дверку.
Грива успела сваляться, слежаться, и каждую прядь надо было придерживать. Бурьян переступал копытами, терпеливо жуя губами и, кажется, улыбался. Когда длинная белая прядь падала ему на лоб, в нём появлялось что-то хулиганистое, от рок-певца из второй половины шестидесятых.
Послышались шаги охранника, возвращавшегося с перекура.
- Алексей, - протянул тот сухую волосатую ладонь.
- Константин, - представился Иноземцев.
- Лопаты где, видел? – осведомился охранник.
- Да, спасибо.
- Ну, ты давай тут, что хочешь, а я пока в магазин сбегаю, ничего? Жратва кончилась. Отпускаешь?
- Конечно, - улыбнулся младший зоотехник.
Второй шкаф был опечатан. Дата была позавчерашняя, и Иноземцев еще раз отчеркнул себе, что надо попросить у Никитина документы на ознакомление и роспись.
***
Смеркаться начало еще в четвертом часу, и еще долго не успокаивались на недалекой опушке галки. Денник притих: мотала головой жестокая, придирчивая и беспородная кобыла Маша, романтично тянулся к своему окошку двухлеток Туес, всхрапывал старый, списанный с конкура Ковыль. В глубине загона лунным слитком серебрился Бурьян.
Иноземцев вошел к нему убрать половую солому, долго выметал сор, паковал в пакеты, разбрасывал с тачки новую. Бурьян одобрительно кивал ему. Иноземцев, уже распаренный уборкой, подошел к коню и обнял за шею. Конь вздрогнул и склонил голову Иноземцеву на плечо. Так и стояли, выслушивая дыхание друг друга. Пальцы Иноземцева скользили по кромке гривы, пока в самой середине лба, вершком повыше глаз, не наткнулись на выпуклый замысловатый рубчик.
Клеймо, догадался Иноземцев.
Свет бы включить, подумалось ему. Лампочка была под потолком, но идти к выключателю через весь денник не хотелось. Иноземцев несколько раз провел по значку пальцами, мысленно запоминая форму. Было похоже на стилизованную птицу, пикирующего ястреба - напряженно вытянутая шея и по бокам – два сложенных крыла. Ладный иероглиф, ничего лишнего. Клеймо было теплым, будто нанесенным недавно. Лоб коня был прохладным.
***
Дома Иноземцев достал дорогущую, подаренную ему на день рождения Светой «Историю клейм российских конезаводов с 1745 года по наши дни». «Нашими днями» Афиногенов В.С., профессор кафедры животноводства Казанского университета, называл дни свои, то есть, период примерно с 1907 по самый благодатный 1913 год, когда еще можно было писать такие книги.
Краткий период обзора объяснялся просто: централизованные данные не просто о клеймах, но и о самих породах и лошадях сгорели на Потешном дворе в 1737 году в составе конюшенного архива полностью, и до того периода архивы говорили о коннозаводчиках дергано.
Иноземцев перелистал вкладки с мелко набранными клеймами, прошерстив раздел «Птицевидные». Ястреба не было.
Были: венцы, шпаги перекрещенные, мечи воздетые, а также стрелы, зайцы, карты, шпоры и другая легкомысленная геральдика изящного века. Были и архаические значки, напоминающие пещерные рисунки. История русского коневодства ханжески, в духе постаревших родителей, молчала о генезисе пород. Орловская? Вывели. Буденовская? Вывели? Першероны? Завезли.
Но Иноземцев, чуть не проваливший диплома об алтайско-байкальских предтечах «казанок», самой распространенной в Царстве Московском породы, больше не был тем ясноглазым птенцом-натуралистом: порыскав интернет-справочнику клейм, он решительно закрыл планшет и, откинув одеяло, щелкнул выключателем.
***
Звонок раздался в первом часу.
- Костя, спишь? – голос Никитина показался холодящим.
- Нет, - соврал Иноземцев.
- Беда у нас, Гошу «скорая» увезла. Ты сам далёко ли обитаешь?
- На «Южной».
- Ясно. Приехать сможешь? Ночь пересидишь, а там я тебя сменю. Идет?
- Буду через сорок минут, - ответил зоотехник.
Денник был тих, горела дневальная лампа, ни вздохов, ни топота слышно не было. Никитин маячил неясной тенью.
- Говорил ему, контузия – дело серьезное, лечись до упора, а он – обойдется, вот и обошлось. Я смену замыкаю, захожу – лежит, стонет. Быстро приехали.
Попрощались до утра. Иноземцев разложил на кушетке тонкий спальник, поставил планшет на зарядку (розетка была удобной, над изголовьем) и пошел к Бурьяну. Оторопел.
Бурьян стоял в деннике в рост, положив передние копыта на нижнюю кромку окошка.
- Бурьяша, что ты, - прошептал Иноземцев.
Конь обернулся.
Младший зоотехник взглянул в человеческие глаза, хотел ахнуть, но будто споткнулся. Клеймо светилось.
***
...Очнулся он на кушетке упакованным в спальник. Планшет был заряжен. Было восемь тридцать семь утра, свет уже пробивался. Соскочив с койки, Иноземцев посмотрелся в крохотное зеркальце над умывальником (лицо было бледным, под глазами залегла синева), сбрызнулся из-под крана, и тут же потянулся к уборочным вилам.
***
- Как ночка? – приветствовал Никитин.
- Порядок.
- А коли порядок, так и ладно, - рассеянно, мимо смотрел Никитин.
- Документы на Бурьяна дадите? Вчера хотел попросить.
- Документы? – не понял Никитин. Интонация напомнила советские фильмы, где после спроса патруля диверсант лезет во внутренний карман и стреляет.
- Родословную его можно глянуть? Мне для работы.
Сейф был старый, бордово-облупленный, с предупреждающе скрипучей дверкой.
- У нас только копии, подлинники у хозяина, - улыбнулся Никитин, подавая папку. – Так, ты бери пока изучай, а мне к трем на санэпидстанцию надо. В пять буду.
***
Иноземцев вгрызся в копию лошадиного паспорта. Тяжеловоз владимирский, рост, вес, масть, длина крупа, высота бабок, объем груди, изъяны – родимое пятно центрально-лобовое симметричное в виде монограммы.
- Монограммы... – пробормотал Иноземцев, надавливая кнопку планшета. Яндекс. Картинки. Древнерусский алфавит. «М», «I», наложенные друг на друга.
Родословная: 1892 год, конезавод Смальцова, отец – Бурмистр, мать – Буря, 1913 год, конезавод Лобышева, отец – Бурбон, мать – Бурка, 1925 год, конезавод им. Первого Съезда Советов, отец – Буржуй, мать – Бурда.
Бур – строго блюлось до самого 2005-го.
Год рождения фигуранта паспорта, тяжеловоза Бурьяна, в его собственном паспорте отсутствовал.
***
Иноземцев не заметил, когда вернулся Никитин.
- Умаялся?
- Ничего, нормально.
- Изучаешь?
- Изучил, спасибо, можете уже брать.
- Можешь пораньше сегодня. Я в больницу звонил, Алеша в порядке.
- В сознании?
- Там не говорят. Контузия, Костя, штука подлая, не знаешь, когда ударит.
- А где его так? – спросил Иноземцев.
- В Косово, - коротко отрубил Никитин.
Спрашивать стало не о чем.
***
Никитин нарезал торт крупными ломтями, оставив целыми безе в виде куполов.
- Хозяин завтра приедет. Чтобы всё было, - поднял граненый стакан разводного морса. Алеша понимающе поджал губы, но за стаканом не потянулся. Осунувшийся, сидел на кушетке, прислонившись к календарю с Богородицей. Лики вокруг нее кудрявились титлами: АНТЙ АРДТВСКЙ, СТПЦ БРС, ВСЛЙ РЗНСКЙ, БЛВ КНЗ ГБ ВЛДМРЙ.
Иноземцев приподнялся.
- Куда ты? – окликнул Никитин.
- Бурьяну поднесу. Можно слегка морсом разбавить?
Никитин усмехнулся.
- Разбавь.
- Данила Петрович, - вызрело в Иноземцеве и прорвалось, и понесло, сшибая мелкие веточки. – Бурьян – кто?
Старший зоотехник и охранник переглянулись.
Иноземцев ждал.
Никитин встал и одернул складки под ремнем. Поставил стакан на стол.
- Завтра увидишь.
***
Последний день зимы был солнечным, лучи прошивали денник насквозь. Чистыми, прибранными стояли Луна, Машка, Туес и Ковыль; причесанным, затянутым армейским ремнем, маялся на пятачке перед двустворчатыми дверями одинокий Алеша.
Никитин медленно прохаживался вдоль лошадей, потом уселся пить чай.
- Идут, - прошептал в приоткрытый проем ворвавшийся на секунду Алеша.
Из лесу по тропинке шли пятеро. Передний, самый громадный, ступал по-тигриному, чуть изогнувшись влево, головы остальных мерно качались у него за плечами.
- Здесь подожди, - застегнул «молнию» Никитин и исчез в проёме.
Иноземцев увидел, как хозяин порывисто обнялся с Никитиным, подошел к ним и Алеша, и вот уже вся троица стояла, положив друг другу руки на плечи.
Будто рассчитавшись, обернулись на проем, к Иноземцеву.
- Подойди, – негромко позвал Никитин.
Иноземцев вышел.
- Мурманцев, - протянул татуированную руку передний. Мелькнули голубоватые раскинутые над танком парашюты. Левая рука хозяина неловко пряталась в рукав бушлата: пальцы были будто залиты бордовой смолой изуродованной кожи.
- Константин, - вырвалось у Иноземцева автоматически.
Показалось, взгляд хозяина проник в него, и стало видным, что там внутри, на самом дне, содержалось недостойного, слабого, и было оно мгновенно взвешено, оценено, и тут же положено туда, где лежало. Сам решай, что с ним делать, хочешь, оставь, хочешь, выкинь.
- Выводи, - скомандовал хозяин.
Никитин вывел Бурьяна, и остальные отошли в сторону.
- Это… это же… - никаких сомнений больше не оставалось. Никитин сжимал руку Иноземцева, но тот и так ничего не говорил.
Длинным скачком бросились они в снег – и только ослепительные глыбы полетели из-под копыт широким косым фонтаном, будто от железнодорожного снегоочистителя.
За летящим к далекому лесу Бурьяном оставалась полоса черной земли, на которой разгибались от сна созревшие головки синих цветов.
Круг был циклопическим. Мелко крестился Алеша.
- Ни одной подковы за девятьсот лет не сменили, - говорил Никитин. Иноземцев стоял не шелохнувшись. – Сносу нет.
Бурьян мчался, как штурмовой таран, то опуская, то загибая шею, распустив гриву, но будто не замечая убийственной скорости и напора, сидел всаженный в него всадник.
Тогда конь начал подпрыгивать, сначала на метр, потом на два, потом на двадцать, доставая верхушки елей. Земля задрожала, из-под копыт полетели саженные комки липкой глины.
Бурьян возник напротив площадки – сухой, не запыхавшийся, и только пар из ноздрей буравил уцелевшие сугробы. Клеймо карачаровского Ильи горело, затмевая солнечный свет.
- Бурушка наш, Святоконь, век служил и служить буду. Храни, Господи, защитников Земли Русской, - приговаривал Никитин, кладя широкие кресты.
Ударил издалека колокол.
Всадник, приложив ладонь ко лбу, смотрел вдаль.
