Весть из времён незапамятных, доносимая старорусской речью с её уникальной насквозь мелодической структурой – редкость замечательная, не подменная. Таков рассказ номинанта Патриаршей литературной премии Анатолия Байбородина, предлагаемый вашему вниманию. Он даже не о школе и не о муках первого класса, а именно о том, «как оно бывало в старину». И каждый звук его ласкает ко многому привычное ухо
Сергей Арутюнов
Бредил Ванюшка школой уже с весны, когда снег еще не сошел, но по солнопекам на проталинах проклюнулись оповестники весны – цветы-прострелы, похожие на желтоватых, голубоватых пушистых цыплят. И потом все лето жил в нетерпеливом и счастливом выжидании осени. Впереди светило нечто неведомое, волнующе красивое, должное круто и празднично переменить его жизнь, обрыдшую своим однообразием, когда день ото дня не отличишь. Вот почему, перекинув через плечо сшитую матерью на руках холщовую сумку-побирушку, куда уложил книжки и тетрадки, сломя голову побежал учиться.
Рубленная еще при царе-косаре школа о два класса почернела матерыми венцами, вросла в землю, но к сентябрю ее подмалевали: выкрасили наличники, колоды, рамы, двери и полы, отчего школа, принарядившись, стала походить на моложавую старушонку.
Ванюшка едва открыл дверь, тяжелую, набухшую сыростью. К двери, чтоб сама закрывалась и не выстужалось тепло, подвесили увесистую гирю на блоке. Переступив через исшорканный, но подкрашенный порог, парнишка очутился в узких сенях, где белели две печки и две высокие двери в классы, подле которых поджидали учеников две учительницы: веселая румяная и сумрачная чернявая. И хотя так желал Ванюшка попасть к веселой и румяной, но угодил в руки чернявой, а та решила выбить из парнишки лишнюю дурь.
Не прошло и двух недель, как Ванюшка остыл к учению: учителка бранила, ребятишки шпыняли – пужливый рос, тележного скрипа боялся, да и простофиля добрый. И лишь зацвел таежный хребет за поскотиной желтым, малиновым, бурым осенним цветом, парнишка и вовсе бросил учение. Бывало, под конвойным взглядом матери наладится утром в школу, уложит в холщовую сумчонку азбуку, букварь и тетрадки, упакует в ситцевый мешочек чернильницу-непроливашку, да нет бы в школу бежать – завернет на озеро, сумчонку заховает под лодку и тетрадки изрисовывает или с дошколятами потешается. Бывало, даже подсобляет хоронить мух… На Семин день вырежут парнишки из репы гробик и, упокоив там пойманных мух, весело вопят, утирая слезы: “Мухи вы мухи, комаровы подруги, пора умирать! Муха муху ешь, а последняя сама себя съешь…” Зарыв муший гробик в сырой песок, поминают чем Бог послал, что из дома прихватят.
А уж полыхал вечерними зарницами месяц зоревик. Утрами светилась седая паутина на приозерном лугу. Тревожно гоготали деревенские гуси, охлопывали крыльями линялую мураву, тоскливо глядя, как табарятся гуртами дикие гуси и, загнув над озером прощальный круг, уплывают в небесную синь. И гаснущим эхом доплывал с высоких небес на осеннюю землю птичий голос: прощай, матушка-Русь, я к теплу потянусь…
Если на озере ни души, чешет Ванюшка прямиком на рыбзаводской конный двор, где конюшит дед Кузьма. Заберется на приморенную рыбачью клячу, едет по деревне, похваляется, – вместе с дедом гонят табунок к озеру на водопой.
– Приучайся, Ваня, с конями обращаться, – поучал дед Кузьма. – В ранешню пору как раз на Семин день чадо подстригали и на коня сажали.
Дед Кузьма сам расписывался крестиком и парнишку к учению не понужал: неча мозги засорять и душу смущать; мол, деревенскому парню, коль лошаденку запрягать наловчился, больше и учиться нечему.
– Но, может, подучи еще заветное слово мученикам Флору и Лавру, чтобы отчитывать коней, ежли занедужат, – толковал Ванюшке дед Кузьма. – Так это говорилось: мученики достохвальные, всечестные братья Флор и Лавёр, услышьте всех притекающих к вашему заступлению, и, как при жизни вашей вы исцеляли коней, так и теперь избавляйте их от всяких недугов… Бывало, занедужит кобыла жеребая, отчитаешь ее, святой водичкой обрызгаешь да ладаном окуришь – недуг с кобылы как рукой сымат. Ожеребится – и жеребенок ладный. Флор да Лавёр до коней добёр. Во как, Ванюха – кобылье ухо. А учеба чо?! Не будь, Ванюха, грамотен, а будь памятен. Так от…
В школе путние ребятишки хором зубрили: «Прошла весна, настало лето, спасибо Ленину за это», а Ванюшка со святыми Флором и Лавром да дедом Кузьмой учился хворых кобыл молитвой отчитывать.
Вьется пеньковая веревочка, вьется, а приходит и конец: недолго парнишка отлынивал от школы, прохлаждался на озере или конюшил с дедом Кузьмой. Вначале парнишку размалевали в школьной стенгазете: он там на пару с дедом Кузьмой задом наперед, чтоб смешно и обидно вышло, запрягает древнюю клячу. Потом грянула прямо на дом чернявая учительница, потолковала с глазу на глаз с матерью, и та вечером наладила вольному сынку жаркую баню. Поставила в угол на весь вечер, а утром, будто непутевого бычка на поводу, отвела за ухо в школу.
А тут еще один грех добавился… Чернявая учительница дотошно выясняла, кто бедно живет, чтобы выдать катанки и телогрейки, и нищеброды угрюмо затаились, затаились.
– Что, уж бедных нету? – скривилась учительница. – Все богатые?
Девчушка, что сидела с Ванюшкой за партой, замахала ручонкой.
– Тебя записать, Аня Байбородина?
– Нет… Вот Ваня Краснобаев бедно живет.
Ванюшка тут же плечом и локтем смахнул Аню на пол, за что был выставлен из класса.
Дома еще и мать высрамила:
– Голь перекатная, а туда же… Лишние тебе были телогрейка с валенками?..
Отец за столом, со вздохом глядя на нерадивого сынка, стал поминать свое учение.
– Чего уж вам нынче не учиться?! Сыты, одеты, обуты, да и так не гоняют, как нас… Бывалочи, сидим на лавке, все за одним столом. Учитель важно, чисто гусь, у доски похаживат, сердито головой поваживат, наставлят на ум, что пророк Наум. В ранешнее время как раз и шли в учение на пророка Наума, с начала декабря… Ну сидим, зубрим азы. А вицы – прутья тальниковые – в деревяной кадке торчат, отмокают. Спробовал я эти вицы… Хоть и смалу смекалистый был, все на лету ловил, но шибко баловный рос… Помню, азбуку зубрили, за учителем вторили: аз – били меня раз, буки – набрался муки, верендеи – мухи в квас залетели, ер, еры – упал дедушка с горы, ер, юсь – сам подымусь, ижица – вица к гузну движется… К моему… – Отец засмеялся. – Как-то додумался, живую мышь в школу приволок и учителю в сундучок сунул. Он там книжки держал… Учитель сундучок открыват, а оттуль мышь – прыг…
– Отец, – укорила мать, – ты чему парня учишь?!
– Так ить выпороли, мать, – оправдался отец. – Тут уж сам Бог велит выпороть. Дознался, зараза, потянули Варвару на расправу. Пришлось порты скидавать да на лавку ложиться… Досталось нам учение… А уж как Закон Божий, дак и вовсе страху натерпишься. Боговы слова хором учим, а батюшка… дородный такой поп с нашего прихода… коршуном скрадыват. Ему, заразе, мало, что мы сидим тише воды, ниже травы, муха пролетит – слыхать. Нет, паря, ему надо, чтоб повторяли за ним Боговы слова с чувством, с толком… Бывало, иной парнишка зырк в окошко либо в носу начнет колупать, батюшка тут как тут. Бес тебя, дескать, смущат, от Бога отводит. Счас, мол, буду из тебя беса изгонять… И хвать огольца за ухо, да так крутанет, что бес с перепуга и даст драпу. А у парнишки аж тёмно в глазах. А батюшка ишо и приговариват: дескать, бью не ради мучения, а ради спасения… Испытал на своей шкуре… – Отец с веселым удивлением потеребил себя за ухо, словно оно, памятливое, и через полвека зажглось вдруг тогдашней болью. – Во как учили… Но зато теперь хошь среди ночи подыми, молитвы от зубов будут отскакивать. «Отче наш» скажу – сроду не споткнусь. А уж полвека минуло…
Ванюшка пил чай, воображая отцово учение…
Воет и скребется в избу одичалая пурга, крутит снег, унося его вихрем в поднебесье. В горнице тепло и тихо, светит лампадка в красном углу у божницы, и свет ее таинственно мерцает в образах, и лики Спаса и Царицы небесной и святых угодничков оживают в неземном и дивном мерцании. Уютно и красно посвечивают угли в челе русской печи; в затейливо кованном светце, потрескивая, горит смолевая лучина, роняет искры в деревянную кадушечку с водой. У окна, расписанного синеватыми ледяными узорами, похожими на кедровые лапы, долгий стол, желтеющий сосновой, дожелта выскобленной столешницей; а за столом – белый как лунь, строгий батюшка под заунывный посвист пурги сказывает ученикам «Отче наш»…
– Вот так учились, Иван. А ить рвались в школу, чтоб грамотешку осилить… Сейчас-то не учеба, сплошная малина. А ты хотел на флоте капитаном стать. Тут надо учиться да учиться… Но ежли не хочешь учиться, завтра пойду в «Рыбзавод», оформлю тебя помощником конюха. А лучше пастухом – баранов пасти.
Долго Ванюшка не мог уснуть, переживал о своей судьбе. А ночью привиделся ему капитан в белом кителе, обветренный, как скала, на белом корабле посреди синего моря. Утром парнишка решил, что надо учиться.
