Вот я везучий – один раз поймаешь ритм крупинской прозы, и едешь, как на карусели, и светло, и ветрено, и радость на все стороны света распахнутая, как в детстве…
Так он и катает на своей спине всех нас, как добрый прогулочный слон или речной трамвайчик, а мы и катимся, и летим, и плывём за ним, чувствуя, какие наработанные бугры мышц ходят под его выбеленной ветрами и солью морей кожей.
Таким и должен быть русский писатель. Вывозит он язык на себе, как ломовая лошадь, как с кажущимся равнодушным и даже надменным взглядом тяжеловоз. А никакой надменности и тем более равнодушия в том взгляде нет! Фасон, гордость силой своей ломовика – за прикрытыми ресницами. Да, братцы, временами и тяжко, и беспросветно, однако… есть же в любой тяжести и не сравнимая ни с чем сладость несения своего, а не какого-нибудь выдуманного или чужого, свалившегося на тебя случайно креста, потому что ни случайностей, ни чуждых тяжестей бытие наше, так я вам скажу, не предусматривает. Свалилось – твоё.
Вот и набрасывает Крупин столько себе в поклажу, сколько сможет. Отвезёт за день два воза по булыжнику – хорошо, три – еще лучше. Четыре? Где наша не пропадала. Пять?! А ничего. Шесть, семь, рекорд мира и Европы? А хоть бы и так. Вожжа попадёт, не то ещё вывезешь. Азарт.
Года нашего уже давнего знакомства не проходило, чтобы я не завидовал этой воле, упрямству вывозить и при этом радоваться всему, как дитя. Оттого и слушают Крупина, и слышат.
И вы послушайте
Сергей Арутюнов
Гора Пикет - охранная служба России
Да, когда восходишь на гору Пикет, переводишь дыхание, глядишь на Сростки, на Катунь, на улетающий в новую даль горизонт, то понимаешь слова Гоголя: «Как же не родиться здесь богатырю, когда есть, где разгуляться ему».
Богатырь этот - Василий Шукшин.
Сорок пять лет, как один день, мелькнуло, и я опять здесь. Поседевший, постаревший, а вот Сростки не только состарились, наоборот, помолодели. Лето. Всё ликует, цветёт. Дома нарядные, улицы выметенные. Люди идут радостные, много детей. Солнышко от восторга усиливает сияние своих лучей, даже и прячешься от него в тень гигантских деревьев. Земли здесь благодатные. Это же Алтай, это родина сказочного Беловодья. Цветы у домов торопятся радовать своим ароматом и красками, прямо вываливаются через палисадники. Кладбище вот только расширилось, но это же естественно: все пройдём через окончание земной жизни в начало новой, вечной. Чего тут бояться.
Иду вдоль могильных оград. Здесь же все земляки писателя, «Сельские жители», так одна из его книг называлась. И, прежде всего, обрела здесь вечный покой мама его, Мария Сергеевна, и дядя Ермолай (рассказ «Дядя Ермолай») и многие-многие. Конечно, было бы справедливо, если бы и сам писатель упокоился здесь. Но справедливо и то, что он в Москве на Новодевичьем кладбище. Это символически соединяет его родину с центром России. И не смог бы он без столицы состояться как писатель, режиссёр, актёр.
На горе Пикет высится отовсюду видимый памятник скульптора Вячеслава Клыкова. Огромный, очень впечатляющий: Василий Макарович босой, в расстёгнутой рубашке сидит, возвышаясь над пространством, на горе, с которой множество раз глядел на свою, а уже давно и на нашу общую родину. Мы всегда везём сюда главный поклон от Москвы, от той, без которой он не стал бы тем Шукшиным, к которому тянутся наши сердца. Люди идут и едут сюда со всех концов России. И везут поклоны от своих земель.
Не могу назвать Сростки малой родиной писателя. Место рождения, да. А родина не малая. Сказал поэт: «Не может родина быть малой с такой великою душой». Все приехавшие, таково свойство нашей России, чувствуют себя здесь как дома.
Побывавший здесь поэт Николай Рубцов, сопоставляя эти и северные русские края, написал замечательное стихотворение «Шумит Катунь», которое посвящено Виктору Астафьеву. Конечно, и Астафьев, и Белов, и Распутин, и Лихоносов, да вообще вся русская Российская литература прошла через восхождение на Пикет. А пикетом назывались казацкие сторожевые посты (отсюда слово: пикетировать, охранять, быть бдительными). И как, к месту, не вспомнить шукшинское творение «До третьих петухов» с его остерегающими словами Ильи Муромца: «Ванька, не зевай!», особенно сейчас актуальными, когда вся западная сатанинская сила поднялась на Россию. На сторожевых вышках пикетов были приготовлены сухие дрова для сигнального костра. В случае опасности огонь моментально зажигался, его тут же видели на вышке, которая была вёрст за пять-шесть, там тоже подносили горящую бересту к дровам, и сигнал летел дальше. Уподобим это сегодняшним сигналам от Шукшинских дней с горы Пикет, которые разлетаются во все стороны России, тревожат сердца, сплачивают их. И напоминают об опасностях.
А они есть. Казалось бы, названы предатели России, в число которых и писатели попали. Но странно как-то, что назвали их очень интеллигентно, даже ласково: иноагенты. Какие агенты, да ещё и ино - они самые примитивные предатели. Но вот, в Петровском парке Бийска вовсю продаются их книги, не буду даже и фамилии этих ино называть. Но и заранее знаю, что не останется от их сочинений ни пены, ни пузырей. Не любящий Россию никогда не сможет заслужить в России памяти о себе. Временщики. Не было и нет у них никакой любви к России. А у Шукшина она была всепоглощающей. И когда видишь людей, приехавших и с севера, и с юга, востока, запада, понимаешь, что любовь эта взаимна.
Пятьдесят лет прошло с его ухода в жизнь вечную. Пятьдесят, страшно представить: полвека. Как сейчас в глазах Дом кино и эта огромная очередь прощания. Цветы, тяжелые ветки красной калины. И я, со всеми идущий в этой очереди. Великое у меня было переживание: я так надеялся подарить ему свою первую книгу. Мы с ним напечатаны были в одном номере «Нашего современника» в 1972-году. Крохотная встреча в коридоре журнала. «Вася, - говорит Леонид Фролов, ответственный секретарь, - познакомься, ты с этим парнем в одном номере».
- А, весело говорит Василий Макарович, протягивая крепкую руку, - вот из-за кого у меня рассказ сняли.
- Да у меня их пять сняли, - чуть ли не обиженно говорю я. У меня публикация называлась «Зёрна» - маленькие материнские рассказы. — Пойдём Нагибина бить, - шутит Василий Макарович. - У него ничего не снимают.
Третьим в журнале по разделу прозы был Юрий Нагибин. Вот и вся первая встреча. Вторая, и последняя, на Цветном бульваре, на пятом этаже, опять же в коридоре, «Литературной России». Он был на скорости, но узнал, но тормознул. Оказывается, к моей великой радости, прочёл мои коротышки. Сказал: «Почему вы торопитесь заканчивать? Надо договаривать». А я же такой умный уже был, весь начитанный, о теории малого раздражителя знал. Знал: лучше не договорить, чем переговорить. Оратор, застрявший на трибуне, теряет интерес к себе. У меня вырвалось: «Так для умных же пишем». - Василий Макарович засмеялся: - «А умные-то и скажут: испугался писатель правду говорить».
Не на одного меня благотворно повлияло его творчество. Изумительна простота, с которой он описывает и детей, и стариков, и всяческие житейские случаи: один «крепкий мужик Дерябин» рушит церковь, другой, Сёмка Рысь, мечтает церковь, эту красавицу каменную, возродить, один тратит деньги на микроскоп для сына, другой неожиданно покупает дорогие сапожки жене, которые ей малы. А один вообще отличился: запер тёщу в дворовом туалете… Критика в те времена, да и не только в те, как всегда в России, была либеральна. Пугалась литературы, говорящей о народе. Разрешала показывать его исключительно в виде, мягко скажем, примитивном. Нашла название направлению писателей, выходцев из народа, назвала их деревенщиками. Хотела заклевать. Но спасли читатели, именно такую литературу, в основном, стали читать. Именно она, говорящая о простом человеке, а на самом деле о человеке, двигателе истории, труженике и воине, всегда была магистральной литературой России. Но что до того либералам, ещё и обозвали героев шукшинской прозы чудиками, мол, что с них взять: придурочные. Хороши «чудики», на них Россия держится. И со временем принадлежать к деревенщикам стало большой честью.
Часто склоняли у нас слова: народность и духовность. Но это не одно и то же. Разные понятия. Народность не есть духовность, это одушевлённое понятие, а духовность – это одухотворённость, жертвенность, это понятие религиозное. Творчество Шукшина как раз на дороге от одушевлённости к одухотворённости. И то и другое есть в человеке. Но и то и другое писателю не выразить без главного понятия: правда жизни. А правда идёт рядом с любовью.
Вот эту правду и эту Любовь мы видим в Шукшине. Шукшин и Россия слитное понятие. Отца расстреляли, отчим погиб, жили в бедности, холоде и голоде. И какое чувство он мог бы питать к своей стране, России? Пойти в диссиденты? Но он знал - не родина заставляла нас страдать, она ни при чём, она у нас одна, у нас нет запасной родины. О любви к родине он говорил всегда. Потому и дороги нам его труды.
О, как отчеканиваются в сердце его слова: «Прекрасна моя родина - Алтай: как бываю там, так вроде поднимаюсь несколько к небесам. Горы, горы, и простор такой, что душу ломит. Какая-то редкая, первозданная красота. Описывать её бесполезно, ею и надышаться-то нельзя: всё мало, всё смотрел бы и дышал бы этим простором».
Любовь его к родине сынОвья. Он - сын этой земли, под этими небесами он вышел на Свет Божий.С такой пронзительностью признаётся Егор Прокудин в своей неизбывной вине перед матерью, что невозможно забыть эти кадры из кино. - «Мать это, Люба, мать моя!» И приникает к земле. И, конечно, ранит сердце обезглавленная церковь, встающая во весь экран.
Вспоминаем о ней, когда ставим свечи в красивой церкви, освященной во имя святой великомученицы Варвары. Как будто церковь всегда была в Сростках, не представить их без неё. Вот и сбылись строки Рубцова, сказанные об этих местах: «Ещё бы церковь у реки и было б всё по-вологодски». Здесь, как написал Рубцов, вспоминая свой север, «и архан-гельский дождик на меня моросил». От того, может быть, и тянет нас сюда, что мы здесь, благодаря Шукшину, особенно остро ощущаем себя единым русским народом. И ощущаем себя детьми России, обязанными заботиться о ней.И вспоминаем свои родные места.
И очень к месту звучала песня Кубанского казачьего хора на одной из концертных площадок Бийска «Иди и буди». Слова к ней написал епископ Никандр (Вятский). Вот отрывок:
«Пусть ноги устали, болит твоя грудь
И спину ты можешь едва разогнуть,
И пусть бы хотелось тебе отдохнуть,
Работы так много ещё впереди.
Иди, иди, иди и буди.
Иди и буди ты уснувших людей,
Скажи им, что враг среди Божьих полей
Их хочет засеять травою своей.
Иди и буди равнодушных людей,
Глаголом их жги вдохновенных речей,
Зови их к подножью святых алтарей,
Буди равнодушных и сна не жалей.
Иди, иди, иди и буди
Иди, иди, иди и буди…
Именно Шукшин показал пример, как надо будить равнодушных людей. На горе Пикет и вообще на Шукшинских днях на Алтае равнодушных не было.
Жара. От послеполуденного солнца не скрыться ни зрителям, ни выступающим. Но приходит милосердный освежающий ветерок. На сцене Мария Васильевна, дочка Василия Макаровича. Говорит о сказке «До третьих петухов», но сказка ли это, не предупреждение ли нам от гениального прозрения алтайского русского уроженца? «Ванька, не зевай!» И опять его перекличка с поэтическим озарением Рубцова: «Россия, Русь, храни себя, храни, взгляни, опять в леса твои и долы со всех концов нагрянули они, иных времён татары и монголы. Они несут на флагах черный крест, они крестами небо закрестили. И не леса мне видятся окрест, а лес крестов в окрестностях России».
Да, всё так. Разве не засеваются в русских землях семена вражды, плевелы разрушения славянского единения. Бактерии оглупления молодёжи. Но лучшая её часть не поддаётся охмурению, верит в свою родину. Не погасли огни на наших алтарях.
Вот они, молодые красивые, выступают на распахнутой просторам сцене. Песни, танцы. Со всею уверенностью скажу, что танцоры и певцы не номера отрабатывали, а во всю меру своих дарований радовали собравшихся. Одну бы поправку вставил я в песню, в слова: «Русь ещё жива, Русь ещё поёт». Но Русь не ещё жива, а всегда жива, и Русь не ещё поёт, а всегда поёт и петь будет. Это особенно чувствуется на Пикете. Это и в Шукшине очень чувствуется: петь любил.
И, думал я в эти минуты: не одним нам видеть эту радость и красоту, видят нас ушедшие к отцу Небесному земляки писателя. Ведь и все мы, кто когда, уйдём в ряды небесного воинства, в небеса, к престолу Господню. А, если Господь благословит, увидим и мы там, сверху, новых братьев и сестёр, приехавших на Шукшинские дни.
Дней же этих было - целая неделя. Рассказать о всех них- задача непосильная. Но то, что все они свершались во славу русской литературы, главная задача которой - защищать русский язык, Россию, её великое прошлое и великое будущее, это несомненно.
Многое изменилось и в Бийске. Это же был первый город, который увидел отрок Вася, поразивший его многолюдством. Здесь он будет и в техникуме учиться. А по пути деревня Образцовка. Да, так образцово и называется. Сюда Вася приходил в войну и отсюда на саночках привёз домой мороженую картошку, которую употребляли в пищу.
Запущенное архиерейское подворье Алтайской миссии стало музеем. И очень привлекательным. Вообще город очень чистый, сохранивший очарование уездного русского города. И люди в нём, сразу видно, тянутся к чтению. А это сейчас, после таранных ударов по книгам, по их сократившемуся изданию, особенно по резкому, практически вертикальному, падению тиражей литературных журналов, особенно дорого. И нас, писателей, это внимание спасает от уныния и скорби. Приходят же люди на встречи с писателями, никто же их насильно не заставляет. Мне так вообще был в Бийске подарок: муж и жена пришли подписать мои книги, начиная с первой, 1974-го года издания. Это ли не радость, это ли не позыв к новым трудам.
К чести писателей, приехавших на Шукшинские дни: Михаила Тарковского, Владислава Попова, Андрея Антипина, Платона Беседина, Валерия Копнинова, других, все они, очень неплохие писатели, не занимались рекламой своих книг, а искренне и смиренно воздавали честь и хвалу великому нашему современнику Василию Шукшину. И это очень отрадно. Нам до него тянуться и тянуться. Отрадно и то, что в организации алтайских дней большая заслуга Ассоциации писателей и издателей России.
Очень мне хотелось присоединиться к славянскому поверью, к тому, что, если кто за одно лето выкупается в двенадцати реках, тому и удача будет и здоровье. И пришёл я к Катуни, и остановился на её берегу и стал было расстегивать пуговицы на рубашке, но замер в потрясении: да как же в эту Катунь войти, она тут же утащит тебя в неведомые края, такая скорость течения у неё. Не осмелился. Ну, рекам моей родины и вообще, нашей северной России, за Катунью не угнаться. Так и не погрузился, не испытал ощущение Крещенской купели, только умылся. Но и то. А Василий-то Макарович, конечно, купался. С самого детства. Такая река, с такой мощью, принимала в себя тело русского писателя.
Катунь, омывающая Сростки и Бия - водная магистраль Бийска сливаются воедино недалеко от родины писателя и образуют одну из самых крупных рек Сибири - Обь. Без подпитки водами Оби плоховато было б даже и Ледовитому океану.
А нам, писателям и читателям, сиротливо было бы без русского писателя, Алтайского самородка Василия Шукшина. Как русской литературе без его животворящей струи любви к человеку?
Кино, знай своё место
Иерархия в культуре
Из всех искусств для нас важнейшее какое? Какой ответ? Все важны? Правильно. Но всё-таки, какое самое главное? Подсказка в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово». Всё от Слова, всё Им создано, всё Им держится. Но как же тогда быть с лозунгом Ленина: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино»? Ну да, для него, для большевиков, для оболванивая народа, оно главное. В любом сельском клубе эти слова значились. Над фотографиями кумиров экрана. Как Ленину не поверить? Но почему же остальные виды искусства менее знамениты?
Я пытаюсь понять, почему у нас в культуре главенствует кино. Ведь должно же, по небесной иерархии, первым в ряду быть Слово, и производные от него: литература (проза, поэзия, драматургия, критика). Даже и сценарий безмолвного искусства балета пишется словами, не говоря о либретто оперы.
Все искусства важны. Они, в совокупности, члены того, что называется культурой и без чего не может существовать общество. Вспомним Писание, спор членов тела о главенстве: если глаз скажет: я главный, то где нога, где руки, остальное? Всё и все важны и нужны. Так и в искусстве: чем же тогда вторична скульптура? Она останавливает взгляд, организует пространство вокруг себя, она действует на сознание. Или картина, которая, раз виденная, помнится всегда. Пойти в театр, слушать оперу, любоваться балетом, разве вторично? И уже что говорить о литературе. Не сказал же евангелист и апостол Иоанн, что вначале было кино, что «Всё через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Сказал о Слове. Как-то же Господь обошелся без кино. А безбожник Ленин не обошёлся, его возвеличил, оно и расфуфырилось, распузырилось и, в самом деле, заняло главное место среди видов искусств. И доселе литература отодвинута, в постоянной рекламе телеканала «Культура» на первом месте стоит кино, потом театр, балет и особенно эстрада. Битлы (в переводе жуки) всерьёз кричали: «Мы знаменитее, чем Христос».
Нет, и кино и эстраде надо быть скромнее. Ведь все равно киношные и эстрадные герои, обречены, кто быстро, кто погодя, на забвение. Но, конечно, я был бы не прав, валя в кучу и вред от кино и его пользу. Как сказал поэт: «А я люблю советское кино с его «Весной на улице Заречной». Были же фильмы, нужные для души и сердца. Да вот, не вставая с места, называю хорошие фильмы: Офицеры, Первая учительница, Тайна двух океанов, Дикая собака Динго, В бой идут одни старики, Ихтиандр, Повесть настоящем человеке, Хроника пикирующего бомбардировщика, список далеко не закончен.
Но то, что кино много навредило, это точно. Может, это произошло с 90-х годов, когда стали перенимать темы и манеры от Голливуда, когда режиссёра стал вытеснять продюсер? Так или иначе, использование кино для обработки умов подкреплялось тем, что зримый образ скорее, чем любой другой, действует на человека, это и вывело искусство кино в диктатора жизненного поведения. Оно повелевало даже стилем и образом жизни. Мода от него. Им пользовались как рекламой: причёски и платье под какую-то героиню, менять любовников, как эта, убивать, как агент ноль-ноль семь… В Рязанской женской колонии до сих пор в заключении те, кто подражали героине ленты «Убить Билла».
Более того, переставали верить первоисточникам, верили кино. Разве такая была война, как её показывали? Битвы снимали по художественным произведениям. У Толстого много ошибок в описании Бородинской битвы, но верят ему, а не историкам. Тоже проблема. Да ведь и историки могут ошибаться или подтасовывать факты в угоду своим убеждениям, или в отработку гонорара заказчиков. Сколько раз за мою жизнь переписывали историю России? Три? Четыре?
Вообще, по высшему счёту, любое искусство нужно только для того, чтобы прийти к Богу. Музыка размягчает душу, делает её восприимчивой к молитве, чтение ведёт к примерам благочестивой жизни. Да тот же театр. Но он выродился, опустился до скабрезных зрелищ. Для того ли был задуман?
Любовь? Любовь Бога к нам и наша к Нему выше любой другой любви. Настоящая любовь как раз та, в которой есть божественная струнка соединения с Богом. Стоим у могилы отца и матери, создаём свою семью, ведём ребёнка за руку, как тут без любви.
Милая Россия, сколько тебе всего досталось! Большевики превысили Диоклетиановы гонения на верующих. Я ещё застал очевидцев свержения крестов, взрывания храмов, видел эти развалины, руины церковных зданий, в лучшем случае превращённые в клубы, мастерские, склады. Для иностранцев сохранили храмы так называемого Золотого кольца, но лучше бы и не называли его золотым. И кто были эти иностранцы, если спокойно ели-пили в ресторанах, в которых бар или туалет были обязательно на месте алтаря? Из первых моих знакомых священников многие перестрадали, сидели в тюрьмах, были в ссылках, но какие же они были великие молитвенники, какие несломляемые, всегда в бодрости духа и радости служившие.
Кино! Да фильмы и сериалы о годах гонений были все под Солженицына, всё валили на НКВД, да на КГБ, а сам писатель получил известность благодаря Хрущёву, которому нужно было свои окровавленные руки вытереть о шинель Сталина. Именно кино нарисовало такой образ и дореволюционной и Советской России, так его исказило, что неверное представление о прошлом своей родины сложилось у двух-трёх поколений. А какое дьявольское явление в мире - Голливуд.
Кино было в обслуге у политиков, а сами киношники вырастили полчища зрителей, которые ждали от кино развлечения, щекотания нервов. Сама по себе обыденная жизнь рутинна, привычна, малоинтересна. Скучно жить, так хоть кино посмотреть. А в сериал заедешь - уже на месяц разговоров с соседкой. Это как у мужчин о футболе. И жизнь идёт, а то, что самое желанное для дьявола свершается - убивается твоё драгоценное время, которое не вернёшь, тебя вроде и не касается. И сколько уже закопано обманутых зрителей при Великом немом, и при звуке и цвете, и при широком экране и трёх дэ. Где те зрители, которые вырастали при выкрутасах Чарли Чаплина? Смешно же - тортом лицо залепили. Давно ушли с земли, так и не поняв, как их ловко надули, заставив смеяться над пошлостями. Смешно было, а жизнь прошла. А смотрели кино потому, что в нём изображалась жизнь интереснее обыденной жизни. А в церковь не смогли, не захотели прийти, хотя церковь-то и помогла бы жить наполненной духовной жизнью.
Да, кино такое живучее, потому что увиденное воспринимается быстрее услышанного и прочитанного. Да, быстрее. Но ведь и забывается быстрее. И действие его ограничено в рамках не более одного-двух поколений. А прочитанное прочнее (если это не ширпотреб) и действует благотворнее.
Киношники любят вспоминать первый показ киноленты в Париже, как ошарашило зрителей появление на экране прибывающего поезда. Сколько криков, страха, под скамьи прятались. Но это же была иллюзия паровоза, а не сам паровоз. Эфемерность двухмерная. Но вот именно на иллюзиях и держится кино. Чувства в нём все обманные. Да, так: сыграть любовь легче и безответственней, чем любить по-настоящему. Сыгранная любовь на экране, чем она талантливее, тем заманчивей, хочется ей подражать, но это не получится: там игра, а хочется настоящего, какого при подражании надуманному не достичь. Так и калечатся жизни, обманутые извечным сюжетом Золушки.
Бывал я в кампаниях актёров. За редкими исключениями это люди отштампованные, нашпигованные цитатами из своих и чужих ролей. Хохмочки, как правило, летают над столом. А кому-то и покажется: ах, какие умные-остроумные. И какая слава у них. Принимают их на высшем уровне, даже могут и гражданство предложить. А потом оказывается, что не из почтения к России они едут, а от налогов скрываются.
Но именно актёров кино и особенно эстрадных хохмачей касались милости власть предержащих. Потом награждённые Отечеством, они покидали э т о отечество, заслуживая звание иноагентов.
Мы вправе обвинить кино за многие грехи, главное: понижение в обществе способностей самостоятельного мышления: чего думать, когда на все возможные жизненные ситуации кино предлагает штампы поведения. За показ исторических лиц, событий под углом зрения, выгодном заказчикам. Да просто за навязывание моды в одежде, угодной производителям. За диктовку отношения к тем или иным процессам в обществе, нужного правящей элите.
И именно потому многое неладно у нас в области культуры, что командует в ней кинопродукция. Нет, погоду в нравственном состоянии общества созидает Слово, язык, литература. И в начале было Слово, и есть, и будет. Это мы, пойдя на поводу у кино, сдали позиции.
Вспоминаю детство, реку, купание в ней. Накупавшись, одеваемся. Зябнем на ветру. Кто-то торопится надеть рубашку, а не брюки сначала. Над ним дружно смеются: «Крышу строишь, а дом где?» То есть всегда надо начинать с основания. Таким основанием в культуре является литература. Ей - первое место. Остальное по ранжиру. Должна же быть иерархия ценностей. Главная ценность - Слово. Что у человека в руках: пульт от телевизора или книга?
Как не содрогнулись власти от того, что книги понесли на помойки, что тиражи литературных журналов упали по вертикали, уменьшаясь в с о т н и раз, что профессии писателя уже нет в реестре профессий, что писатели «не востребованы на рынке труда», как? Началось, начинаясь со времён варварского ельцинизма в прямом смысле оглупление людей, как это произошло? Именно в отходе от книги. Это главная трагедия, происшедшая на стыке тысячелетий. В руках у людей не книга, а компьютер, айфон, пульт от телевизора.
Радуйся, экран, ты победил. Но что-то не видно от твоих произведений увеличения любви к родине, России. А без этой любви мы потерпим поражение.
«О, КАК БЫ ЖИЛИ МЫ БЕЗ ДАЛЯ?»
Прекрасный русский поэт Алексей Решетов написал:
Владимир Даль, Казак Луганский,
В отставку выйдя, пишет сказки.
И даже сам Виссарион
Белинский
Ими восхищён.
Но в Академии имперской
Его пословицам и песням
Свободный вход не разрешен,
Зане народу служит он.
Увы, вошло в слепую моду
Натурой называть природу
И двести тысяч слов родных
Менять на насколько ввозных
Слов, супротивных, чужедальних.
О, как бы жили мы без Даля?
Кого бы Пушкин попросил
Поднять его, лишаясь сил?
Да, именно Пушкин благословил Даля на создание Словаря русского языка, и именно Даль был около поэта в его последние земные часы.
Однажды, заполняя анкету и отвечая на вопрос: «Какими языками владеете?», я ответил: «Русским со словарём Даля». Сочли за шутку. Но ведь это и в самом деле так. Считать, что ты владеешь русским, и не знать Даля – это значит говорить неправду. Словарь Даля – это не собрание слов по алфавиту, это самая национальная книга русских. Гнездовое размещение слов в его словаре, к которому всегда придирались, оказывается очень полезным для расширения не только знания слов, но и для постижения русской жизни.
Интересно, что о Дале я впервые узнал из статьи Крупской, жены вождя всемирного пролетариата, статьи обязательной к чтению: Статья, конечно, о Ленине. Крупская пишет: «Когда Ильич расстраивался, то брал словарь Даля и листал его. И вообще говорил, что кабинет интеллигента, это: стол, стул, Даль». Как было мне, комсомольцу пятидесятых, не учиться у вождя? Но ещё интереснее то, что сам-то Ленин читал Даля, а издавать его не давал, обзывал областническим, устаревшим. Так и не издавали. И нигде его было не достать. Хотя до революции словарь выходил трижды.
Еле-еле в 1957-м Михаил Шолохов своим авторитетом добился его издания, но вначале не словаря, а книги «Пословицы русского народа». О, это было событие! Тираж в 75 тысяч исчез из магазинов за день – два. И стоил немало, 25 рублей. Но это была такая драгоценность, что не один я был готов лишить себя чего-то необходимого, лишь бы взять в руки этот желто-золотой 990-страничный том, и потом многие дни и годы утешаться душеполезным его чтением. В нём была такая магнитность, что рука сама тянулась к книжной полке, а чаще всего книга и до полки не добиралась, жила на столе и часто согревалась теплом моих ладоней.
Ложка дёгтя, увы, имела место быть в словаре. Не в самом тексте, а в предисловии. Уж так не хотелось атеистам давать дорогу, как они говорили, «пропаганде религии», что до смешного скрупулёзно выискивали примеры, по их мнению, безбожия русского народа. А Белинский, похвалив Казака Луганского за сказки, тут же написал своё, полное мракобесия, письмо Гоголю, где безобразно говорил о вере православной. Утверждал: «В русском народе ещё много суеверия, но нет и следа религиозности...», это как понимать? Ну не говорили же в народе, «почёсываясь», про иконы: «Годится – молиться, не годится – горшки покрывать».
Русь оттого и непобедима, что выращена Православием. «Постоим за Русь, за веру
Православную!» – это главный возглас наших предков во всех испытаниях.
Предисловие относит пословицы «На Бога надейся, и сам не плошай», «Бог-то Бог, да и сам не будь плох» к разряду неверия в Бога. Но они же очень православны. Да, на Бога надейся, но и сам спасайся. И Богу молись, и к берегу гребись. Из одного дерева и икона и лопата. Так и что из того? Лопатой работай, на иконы молись. Не дереву же молишься, а образу святого, на нём написанному. Икона – окно в Божий мир.
Свой труд Даль не мог издать десятилетие. Мытарили академики Академии Российской словесности, упрекали в расшатывании устоев власти и религии. Но Даль никогда никаким врагом властям не был: он, как всякий православный, был монархистом. Несправедливые упрёки вынудили его написать объяснительную записку. С горечью писал: «Академия не только признаёт печатание сборника небезопасным, но даже опасается от него развращения нравов. Один из сочленов её для большей вразумительности придумал даже для моего сборника свою собственную пословицу, сказав, что это куль муки и щепоть мышьяку. (Конечно, переделка пословицы «В бочке мёда ложка дёгтя. – В.К.) Если 35-летний труд мой мог побудить почтенного и всеми уважаемого академика к сочинению и применению такой пословицы, то сборник мой очевидно развращает нравы. Остаётся положить его на костёр и предать всесожжению».
Даль вспоминал тех, кто горячо поддержал: его первые публикации в 1932 году: Пушкина, Гоголя, Киреевских, Погодина, Греча. «Жуковский был как бы равнодушнее к этому, боялся мужичества». Но что, запоздало спросим Жуковского, есть Русь, как не страна мужичества? Кто же побеждал на полях Куликовом и Бородинском, кто Измаил штурмовал, кто Берлин брал? Мучились собранные воедино русские слова в учёных застенках, не пускали их к печатному станку. А время шло, а Даль был уже не молод. И он, желая сохранить кладовую народной мудрости, сделал несколько рукописных копий сборника.
Когда всё-таки сборник был издан, успех его был не сравним ни с одной книгой того времени. Некрасов не выпускал сборник из рук, лично послал один экземпляр в русскую колонию Ниццы. Толстой просил Страхова достать для него сборник, но это было и для Страхова нелегко. В рукописях романа «Война и мир», в характеристике Платона Каратаева есть выписки из словаря Даля. Все русские классики: Островский, Салтыков-Щедрин, Чехов, Достоевский, Лесков, Шмелёв, Бунин, Шолохов – все они, конечно, и без Даля обладали знанием народной жизни, примет, обычаев, но единодушно оценили подвиг собрата по русской словесности; это было равно, может быть, труду Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу». А в наше время рядом с ними, конечно, «Лад» Василия Белова. Но, несомненно, словарь Даля первый в этом ряду.
Да, воистину, «как бы жили мы без Даля?» Владимир Даль – из русских русский. Собственно, русскость может быть присуща и нерусскому. Уж как любят либералы талдычить, что Лермонтов шотландец, а Пушкин эфиоп. Что ж это в Шотландии нет Лермонтова, а в Эфиопии Пушкина? А немец Фасмер – автор Этимологического словаря русского языка – он русский? Дело же в любви к народу и языку. Да и есть ли хоть в каком народе такое золото народной мудрости, выстраданное столетиями, уходящее в народ как учебник жизни. Любой ребёнок, вырастая в языковой среде, слыша пословицы, поговорки, невольно проникается их учительной силой. Не бойся никого, только Бога одного. Свет в храме от свечи, в душе от молитвы. Кто без крестов, тот не Христов. Менять веру и совесть менять. Страшна могила без кадила. В ком стыд, в том и Бог. Небо – престол Бога, земля – подножие. Всем рекам река Иордан, всем городам Иерусалим-град, всем деревам дерево кипарис, лев всем зверям зверь, всем птицам птица орёл.
Да начни читать любой раздел из двух сотен разделов сборника, не оторвёшься. О жизни, о неизбежности её конца: Сегодня жив, завтра жил. Умрём – ничего с собой не возьмём. Только во сне сдалося, будто на свете жилося. Каково житьё, таково и на том свете вытьё. Кто как живёт, тот так и умирает. Собираемся жить с локоть, а живём с ноготь. И царь, и народ – всё в землю пойдёт. Родится человек на смерть, а умирает на живот. (То есть рождается в жизнь вечную). Тяжел крест, а надо несть. А сколько о любви, о семье, о детях, о труде, о жадности и лености. Сколько о грехах: Церковь близко, да ходить склизко. Обрящешь кротость, найдёшь и мудрость. Тихая вода берега подмывает. Да любое место открываешь, любое, и везде не мука, а вперёд наука: Лучше споткнуться ногою, нежели словом. Ждать да догонять – хуже нет. Не ищи царства земного, ищи небесного. Смирение побеждает гордыню, как Давид Голиафа.
Есть большие разделы житейских правил: С собакой ляжешь, с блохами встанешь. Вяжись лычко с лычком, ремешок с ремешком. Материнское сердце в детях, детское в камне. Батька нажил горбом, а сынок прожил горлом. Коли внуков маю, так и сказку знаю. Спать долго – встать с долгом. Домашняя гривна крепче заезжего рубля. Не потопаешь – не полопаешь. Не для Иисуса, а ради хлеба куса. Или наоборот: Для Иисуса, а не ради хлеба куса. И каждая пословица – это пища уму, повод к размышлению, к взрослению разума.
Но как тороплива жизнь, как жестоки достижения науки и техники к народному говору. Стал исчезать крестьянский двор, труды в поле и лесу, и огромный пласт пословиц, поговорок, загадок ушёл в прошлое. Ушли из жизни девушек зимние вечера, подготовка приданого. Где те кружевницы, где их крючки, спицы и коклюшки? Кто теперь угадает ответ на загадки: Бычок кованый, хвост верёвочный, Сам железный, хвост портяной, Конь стальной, хвост льняной, Волк железный, хвост конопляный, Зверок с вершок, а хвост семь вёрст...? Да это иголка с ниткой, это малая о них часть загадок. А это? На яме сто ямок. Или: Бежит свинья из Питера, вся истыкана. Это уже не угадать, это напёрсток. Два борова дерутся, промеж их пена валит. И это не угадать, это мельничные жернова. Скоро ест и мелко жуёт, сама не глотает и другим не даёт. Что это? Пила. Кланяется, кланяется, придёт домой, растянется. А это что? Топор. И о топоре, и о любом инструменте десятки уже умерших и похороненных в памяти загадок. Ведь и работать было интересно. Весь мир окружающих человека вещей был жив. Невозможно оторваться. Вновь и вновь листаю словарь Даля. Это наш язык, наши правила жизни. Нет, писателям ещё расти да расти до народного языка. Может, уже и не вырасти – уходит язык. Уходит. Горе-горькое. Давит, оглушает шаблонная трескотня политиков, засыпает язык серой пылью полчище уголовных жаргонов, забивает мозги интернетская англоязычная смесь и спесь. Да ведь, и в интернет уже загнали Словарь Даля, приручая его к новым порядкам. Как же ему там тоскливо. Нет, Словарь Даля, сборник пословиц надо держать в руках, надо листать, надо бродить в нём, как в золотом осеннем лесу. Такие тебя встречают поляны, такое небо над тобой, так легко дышится. В сборнике пословиц слово Бог везде напечатано с маленькой буквы. Это пигмеи замахивались на солнце. Но как от него ни заслоняйся, оно же есть. В конце восьмидесятых переиздали, наконец, и словарь Даля, но там были такие купюры, такие выдирки, чтоб лучше бы и не позорились.
К 200-летию Владимира Ивановича Даля, в 2001 году, были всё-таки изданы его труды, была даже отчеканена юбилейная медаль. Это заслуга нашей Государственной библиотеки. И всё-таки нет ещё такого, чтобы далевские труды были непременной настольной книгой в каждой русской семье и у тех, кто пытается постичь загадочную русскую душу.
Владимир Даль был прекрасным военным хирургом. Особенно прославился тем, что возвращал зрение, искусно удаляя катаракту с глаз. Так и его словарь – возвращает нам национальное зрение.
